Быстрое и стойкое омоложение он гарантировал. Первые опыты, проведенные им в Кишиневе в 1985 — 1987 годах, дали просто ошеломительные результаты.
Как он будет получать младенцев, это его проблемы. А проблема герра Брункса — добиться для него, Иона Чогряну, права на австрийское гражданство. Это, разумеется, в ближней перспективе. В дальнейшем — миллионное состояние.
— А как же историческая родина? — хитро прищурился герр Брункс.
— Какая, к чертям, историческая родина? Я чистокровный румын по национальности. Просто женился фиктивным браком на еврейке, чтобы покинуть СССР. Жидовочка поехала нищенствовать в Израиль, а я остался здесь, в Вене. Нищей кишиневской скрипачке не по пути с будущим венским миллионером.
Вот тогда фон Раумниц и встретил этого русского доктора, который оказался и не русским, и не евреем, а вовсе румыном. Но что ему за разница, какой национальности его спаситель?
Главное, что вот уже десять лет барон не старился. Его покинули не только мысли о близкой и неизбежной смерти, но и те болезни, которыми он страдал в зрелые годы. И даже в юности. Прошла одышка от долгого курения, пропал храп, перестала болеть поясница, не слышно стало неприятного хруста в правом колене, и даже рассосался шов от операции аппендицита, которую ему сделали в десятилетнем возрасте.
В палату вошел доктор Брункс.
— У нас проблемы, барон. Боюсь, следующий сеанс в среду придется отменить.
— Что случилось?
— Сгорела больница в Яссах, из которой мы получали товар.
— Проклятье! И что же, это был ваш единственный источник?
— Увы.
— Мы не можем этого допустить! Ведь я не один. В вашей клинике проходят курс омоложения десяток, наверное, самых уважаемых людей страны.
— Я все понимаю, но... Сгорели ведь не просто корпуса роддома, но и человеческий, так сказать, материал.
— Пусть ищут другой.
— Некому. В огне по трагической случайности погибли все врачи и медперсонал роддома. Взорвался баллон со сжиженным кислородом. Ужас!
— Ужас будет, если в следующую среду не будет сеанса! Дело не только в том, что мы перестанем вам платить огромные гонорары. Вы знаете, какое патриотическое движение в Европе я возглавляю. Неужели вы думаете, что ваша нерасторопность не будет нами наказана?
— Но что же делать, господин барон?
— Ищите другие клиники! В России голод, разруха, врачам и среднему медперсоналу месяцами не платят зарплату, среди чиновников их министерств здравоохранения масса людей коррумпированных. Словом, не мне вам объяснять, где искать новые источники человеческого материала. Ищите! Иначе...
— Я понял, барон. Найдем. Я сегодня же распоряжусь, чтобы наши люди в России и других бывших республиках СССР начали отбор материала.
— Не скупитесь. Деньги, любые, мы дадим!
Барон устало откинулся на подушку. Посмотрел на капельницу. Судя по метке, процесс шел к концу. За часовое обменное переливание крови вся его старая, насыщенная шлаками кровь ушла в младенца, а свежая, детская, вошла в него, весело пробежалась по всем жилочкам, взбодрив и дав ощущение полноты жизни.
— Ищите! — повторил он. — Вам теперь никто не позволит прекратить лечение, остановить процесс. Вы поняли меня? Ищите.
23 МАРТА 1997 Г. МОСКВА.ЧЕРНЫЙ МАГ МАРТА УУСМЯГИ
Даже не подозревая о страшной смерти своей бывшей одноклассницы Виолетты Афанасьевой — они и в школе-то не особо дружили, Марта только и знала, что Виолетта работает в мужской парикмахерской на Абельмановской улице, недалеко от метро «Пролетарская», — Марта Уусмяги жила своей обычной, размеренной жизнью.
С утра она долго и сладко спала. Потом медленно, без аппетита, ела в постели. Завтрак «в койку», как говорил Модус, ей подавала приходящая прислуга. Завтрак был обильный: яичница с ветчиной, бутерброды — на белой булке, смазанной сливочным маслом, толсто и вальяжно поблескивала антрацитово- черная зернистая икра, пузырилась сочной краснотой икра лососевая, золотились под горчичным соусом тела двух стройных миног, а четыре толстенькие шпротинки переливались маслянистыми золотыми боками, без сожаления отдавая душистый сок пористой спинке большого куска булки. Все это Марта умяла в течение получаса, основательно накрошив вокруг себя. Крошки стали забираться даже под шелковый розовый пеньюар, противно щекоча и вызывая на нежной коже гусиные пупырышки.
Отодвинув поднос в сторону, лениво встала, отряхнула розовой ладошкой с крутого белоснежного бедра хлебные крошки, подошла к окну, отдернула плотную штору.
Денек выдался солнечный, красивый. И небо голубое, так и хочется сказать, «и птички поют». Но птички еще не пели. Однако ж резвились на подоконнике пара сизых голубей и три бандитски настроенных воробья. Оттепель! Как потеплеет, так они и берутся неизвестно откуда.
Погулять бы.
Но просто так гулять Марта отвыкла.
А дел вне квартиры у нее никаких не было.
Спала она до двенадцати, так что уж скоро и толстый Модус явится. Не стоит и одеваться.
А не принять ли душ? — шевельнулась в голове медленная, притаившаяся мысль. Но тут же была за ненадобностью отброшена. На фига? Все равно Модус приедет потный, пропахший заботами, застарелыми болезнями, табаком и кислой отрыжкой изо рта. Вот после него точно придется мыться. Иначе этот запах так с ней и останется на весь день. Удивительно, они с Витьком такие разные, а несет от них почти одинаково противно, подумала она, решив все же не мыться: дважды мыться в день, это уж, извините, слишком. Она помоется после Модуса, а после Витюши просто протрется одеколоном.
Внизу во дворе два молодых человека, по виду студента, долбили мартовский лед ломиками и приваренными к арматуре топорами. В дешевых джинсовых курточках, грубой кожи башмаках, они тем не менее не замерзали на утреннем морозце; от их разгоряченных тел шел пар, они перебрасывались какими-то шутливыми фразами и весело смеялись.
И Марте на минуту захотелось вот такой веселой, озорной жизни, с работой до испарины, со скучными лекциями, веселыми «капустниками» в студенческом театре, голодными перерывами между лекциями, потому что нет денег даже на пирожок, жадными поцелуями за шторами в лекционном зале институтской библиотеки, спортивным сексом со многими партнерами, дешевой косметикой, дешевым вином, дешевыми сигаретами, с украшениями из позолоченной бронзы с горным хрусталем вместо брильянтов...
Конечно, она понимала, что в молодость нельзя вернуться. Да и что греха таить, в нищую молодость не очень-то и хотелось возвращаться.
Она прямо так, в розово-голубом пеньюаре, прошла к трюмо, открыла шкатулку, стоявшую между коробочками, бутылочками, флаконами, раскрыла ее и залюбовалась лежавшей сверху золотой брошью. В центре был большой белый брильянт с мелкими брильянтиками вокруг, от него влево и вправо вели две такие милые золотые загогулинки, на концах которых, уже в меньших размерах, повторялась центральная композиция — брильянт средних размеров и мелкие брильянтики вокруг. Форма броши была старорежимной, консервативной, немодной. Такие, наверное, носили в конце прошлого, начале нынешнего века богатые дамы Москвы и Петербурга на балы, на приемы. Но в консерватизме формы была своя прелесть. Она и сейчас охотно приколола бы новую брошь к черному бархатному платью, которое неделю назад пошила у Мелиссы Франковны на Большой Бронной, в элитном ателье.
Ну, приколет она брошь, натянет на себя платье, сунет ноги в новые туфли, привезенные Модусом из Парижа, черно-зеленые, из крокодиловой кожи... И куда пойдет? Кто-нибудь спешит пригласить ее на бал? На худой конец в Большой зал Московской консерватории? Или в дорогой вечерний ресторан?
Модус не позовет. Кто другой не решится, зная, что она «девочка» Модуса. А с Витьком она ходит в вечерние бары поскромнее, где мало шансов встретить знакомых Модуса, и ходят они туда в джинсах и свитерах. Так что висеть платью в шкафу, а брошке среди других шикарных драгоценностей, подаренных Модусом, лежать в шкатулке. До лучших времен.
Она раскрыла бумажник. Денег было всего тридцать тысяч. У Витька и того не найдется. Так что, если не удастся днем выцыганить бабок у Модуса, вечером и в бар не сходить. Придется торчать дома.
Модус приехал нервный, потный, взвинченный. Даже не помыв рук, шумно уселся за стол и, громко втягивая с ложки, быстро, не откусывая хлеба от зажатого в левой руке куска, съел тарелку борща.
Когда прислуга принесла жареную курицу, он руками оторвал от нее обе ноги, остальное отодвинул в сторону Марты и стал жадно обгрызать ножки, торопясь, словно у него за спиной стоял палач, ожидая, когда приговоренный закончит свою последнюю трапезу. Обглодав обе ножки, пошарил мутным глазом но блюду, нашел куриную гузку и, ухватив ее двумя короткими пальцами с рыжими волосками на них, сунул в рот. Обглодал ее, как лущат семечко, не раскрывая губ, и выплюнул косточку в тарелку.
Только после этого он поднял глаза на Марту, словно только что обнаружил ее присутствие в комнате.
— Ну, чего у тебя новенького, киска? — спросил, не особенно ожидая ответа и думая о своем: возвращение государственной монополии на торговлю табаком и спиртными напитками могло нанести сокрушительный удар его банку, поскольку самые большие кредиты он выдал двум благотворительным фондам, имевшим льготы на ввоз спиртного и табака. В том, что фонд «Панагия» ссуду отдаст, у него сомнений не было: за фондом — Московская Патриархия, клиент надежный. А вот фонд «Рекорды» такой уверенности не давал; он, как черная дыра, поглощал с каждым годом все больше наличных денег, которые уходили неведомо куда, но только не на строительство стадионов и спортзалов и не на стипендии талантливым физкультурникам. Впрочем, это тоже не его забота. Его забота — вернуть данные в кредит бабки. А не вернут, так... У него секьюрити покруче, чем у президента фонда «Рекорды» Игнатия Майского. За ним мафия? Ах, ах, испугали! А за Модусом кто, Институт благородных девиц? Можно подумать, что миллиардные кредиты он мог бы с большой выгодой для себя давать, не имея за спиной бездонного источника, располагающего в неограниченных количествах «черным налом». Вернет он бабки, вернет. А все же неприятно. Модус риск не любил. Он был человеком острожным и боязливым, что странно сочеталось с его флибустьерской должностью президента банка «Технокредит».