— Ах, пути-путички... Ах, мы вилочкой-ножичком, — передразнила она кого-то.
Вытерла сальный рот и замасленные руки бумажной салфеткой, бросила ее в корзину для бумаг.
Промахнулась, выругалась крепким солдатским матом. Благо одна была в комнате. Вспомнила случайно услышанные, когда проходила мимо институтской курилки, слова какого-то задрипанного сэнээса:
— Истинный интеллигент — это тот, кто не матерится даже мысленно и не бросает окурки мимо пепельницы и урны, даже если его никто не видит.
Ну, ничего. Мы и без этого проживем. Не знаю, как там насчет интеллигентности, а вот доктором наук она решила стать и стала. И академиком Академии народного хозяйства. И богатой стала.
Очень богатой. Ей даже иногда становилось страшно, когда, оставшись в кабинете одна и точно зная, что никто ее не видит, она карандашом на бумаге складывала столбиком суммы, лежавшие на ее счетах в шести европейских банках и одном в Багдаде (поскольку Ирак отказался признать концепцию Интерпола и запретил экстрадицию преступников, востребованных из других стран, а также полностью блокировал возможность получения информации о счетах в банках Ирака полицией других стран). Суммы получались астрономические.
Ей уже не надо было столько денег. До конца жизни, при самой буйной фантазии, ей их не растратить. На подкуп нужных людей идут деньги, которых хватило бы на пенсии всем старикам СНГ, — она не скупится на то, на что нужно. Но в остатке все равно остаются суммы, от которых кружится голова. Конечно, сами деньги — говно. Главное, что они дают, — это уверенность в себе. В своей силе. Она знала: захочет, нужные люди включатся в лоббирование, в прокачку вопроса, в продвижение кандидатуры. Так ее и в первые вице-премьеры можно провести. Только ей это не надо. Там о других хоть немного, да нужно думать. Здесь, на своей иерархической ступеньке, она могла делать то, что любила и к чему привыкла: думать только о себе, о своих интересах.
Она очистила апельсин, закатала рукав белой блузки, чтоб не обрызгаться, выдавила сок в кружку, жадно, хлюпая, выпила. Навела марафет.
И снова в высоком эргономическом кресле сидела красивая, строгая, неприступная Хозяйка, Ирина Юрьевна Бугрова.
Тяжело, несмотря на стройную фигуру, встала из кресла, некрасиво потянулась, почесала бок. Конечно, все эти французские вискозы — барахло, от них кожа чешется, а красиво.
Бугрова подошла к окну, безразлично глянула на залитую то ли дождем, то ли мокрым снегом улицу. Нет, пожалуй, снег... Вон, слой белый на крышах машин у института остался. А тот, что на землю падает, тает. Там, под землей, столько коммуникаций, что их тепло пустило бы в распыл и айсберг.
Айсберг айсбергом, а Михал Абрамыч Айзенберг, начальник Управления материального обеспечения НИР и ОКР, свое дело знает.
Евреев она не любила. Евреек просто ненавидела, напрочь в институт на работу не брала; тех, кто в нем был до того, как она стала директором, не мытьем так катаньем из НИИ вычистила. А мужиков терпела. Была в них какая-то деловая изворотливость, за которую была готова простить им многое.
Мысль ее проникла сквозь растаявший снег, сквозь тонкий слой асфальта, песка и глины, толстый слой бетона, в склады, хранилища, бункера института. Они занимали два этажа. Когда- то под институтом, в момент его строительства в 1972 году, был заложен комплекс гражданской обороны с эвакогоспиталем, бомбоубежищем, складами НЗ и прочим. Знали про него только бывший директор института, погибший в ДТП шесть лет назад, как раз перед назначением ее директором, начальник институтского штаба ГО, умерший вскоре от инфаркта, хотя в жизни на сердце никогда не жаловался, и начальник матснабжения Мишка Айзенберг. Он, кстати, первым и предложил использовать бесхозные помещения под склады. В те годы на этом можно было хорошо заработать. Вначале сдавали помещения. Потом стали для себя использовать. Сейчас в складах института было нигде не оприходованных ценностей на миллионы долларов. Но знали обо всем только она, Мишка и пять начальников складов, людей, запуганных до икоты и проверенных в деле.
И еще кузнец-умелец дядя Никодим. Где его раздобыл Мишка, уму непостижимо. Был он черен, лицо его плотно заросло черным с сединой волосом, даже на носу и на ушах топорщились длинные черно-седые волоски. Дядя Никодим там и жил, безвылазно. То ли от семьи прятался, то ли от милиции. Но, учитывая, что охраняли склады посменно шестеро бывших спецназовцев, убежать он, само собой, и не смог бы. А так всем было спокойнее.
Потому что кузнец-умелец дядя Никодим в институтской подземной лаборатории плавил присылаемые «с воли» золотые вещицы: сережки, перстеньки-колечки, цепочки, часики. Камушки из них, если были, вынимал другой человек — глухонемой Валя, работавший в крохотной каморке и живший, как и Никодим, на правах добровольного затворника. Еду и выпивку им сюда приносили охранники. В достатке и ассортименте. А бабами, что характерно, оба не интересовались.
Валя смывал, оттирал с золотых вещиц кровь и частицы мозгового вещества, грязь, если они были. И уже чистыми отдавал
Никодиму. О чем при этом думал Валя, никому не известно, поскольку, как отмечено выше, был Валентин, кадыкастый мужик лет сорока и под метр восемьдесят ростом, глух и нем, как пень.
Никодим отливал слитки. Ставил на каждом клеймо «Сделано в СССР» и паковал в аккуратно простеленные толстой бумагой деревянные ящики.
А вот куда шли ящики, не его, Никодима, дело.
17 МАРТА 1997 Г. КАРДИОЦЕНТР.СМЕРТЬ ПОД КАПЕЛЬНИЦЕЙ
Федор Степанович Пахомов чувствовал себя хорошо. Он так и ответил на вопрос хирурга, делавшего ему кардиографию.
— Хорошо, хорошо. В смысле нормально.
— Тритаце перед операцией принимали?
— Да, профессор.
— Я не профессор. Пока.
— Будете еще. Человек вы молодой. Впереди больше, чем позади. У меня вот наоборот. Большая часть жизни прожита.
— Ничего. Еще поживете. Что-то давление скакнуло. Коринфар, быстро. А, черт... Потекло. Извините.
— Ничего страшного?
— Ничего. Мария Павловна, где вы там?
— Иду, иду.
Сестра сунула Федору Степановичу две таблетки коринфара в рот.
— Разжуйте и под язык!
Пахомов послушно разжевал. Уж кого-кого, а медиков он привык слушаться беспрекословно.
Боль в паху, где хирург зажал пальцем кровь, рванувшуюся из паховой артерии, усилилась, несмотря на местную анестезию.
— Так-то лучше. Сейчас будет не столько больно, сколько неприятно.
— Переживем.
Врач стал накачивать через артерию специальную жидкость, которая, окрашивая кровь, идущую через сосуды как к сердцу, так и от сердца, давала на мониторе картину забитости сосудов холестериновыми бляшками. Действительно, в груди Пахомов ощутил какую-то дурноту. Чтобы отвлечь больного и контролировать его состояние, врач, продолжая изучать «картинку» на мониторе, спросил:
— У вас в больничной карте написано, что вы генеральный директор АОЗТ «Коттедж». Что, действительно коттеджи строите?
— Действительно.
— И большой размах?
— Большой. Все Подмосковье типовыми коттеджами застроил.
— Под ключ?
— Под ключ, был бы участок.
— И дорогие коттеджи?
— От тридцати миллионов и выше.
— Выше насколько?
— До миллиона баксов.
— Значит, оплатить операцию по шунтированию сможете.
— А она на сколько тянет?
— Ну, в десять тысяч долларов можно уложиться.
— Потяну. Хотя с наличностью у меня сейчас как раз туго. Деньги не всегда как надо прокручиваются. Скажем, я уже оплатил все стройматериалы, дал предоплату украинским и молдавским строителям, они хотя и дешевые, но им тоже что-то кушать надо. А мне бабки за готовые коттеджи еще не перевели. И мне, скажем, нужно срочно за строймеханизмы, взятые напрокат у Облпромстройтреста, платить. Ну, те еще подождут. А вот банку «Экспресс-кредит» отдавать надо, как говорится, вчера. А они ждать не любят. Вот переволновался с этими делами, меня и тряхнул гипертонический криз. А уже тут диагностировали ишемическую болезнь сердца, стенокардию.
— Ну, стеноз у вас есть.
— Крутой?
— Я не знаю, что такой «крутой» стеноз. Скажем так, терпимый. Никакой трагедии. Даже драма, если и есть, то в эстетике театра соцреализма 70-х годов, когда хорошее и отличное борются. Думаю, большая операция не понадобится.
— А баллонирование?
— Тоже нет смысла. Семьдесят пять процентов поражения. По это не главные сосуды, так сказать, нисходящие. Другие, не пораженные бляшками, компенсируют потери.
— А вы, доктор, что про коттеджи спрашивали? Хотите строиться?
— Не сейчас. Строить, так хороший дом. На хороший пока не заработал. Оставьте свои координаты. Я после операции вас навещу. Думаю, через полгодика буду готов на большой дом.
— А мне, если без операции, что делать?
— Это вам Алексей Павлович Орленев все объяснит. Курс лекарств подберут. Индивидуально. Кстати, если говорить о деньгах, тоже не для бедных: тысяч в восемьсот-девятьсот в месяц обойдется, считая закор. Он самый дорогой.
— А если не принимать?
— Тогда склеротические бляшки забьют эти два сосуда на сто процентов. А может, и другие. У вас артерии, идущие к мозгу, на тридцать процентов поражены. И...
— Понятно. «Лимон» в месяц, конечно, найду.
— Вот и хорошо. Попейте после операции побольше.
— Я приготовил и почечный чай, и минералку. Это правда, доктор, что для почек каронарография вредна?
— Да все вредно, что ни возьми. Бог человека сотворил как законченное творение, закрытую систему. А мы все в Божье творение вмешиваемся. Конечно, и та красящая жидкость, что в вас накачана, вредна. Но быстро выведется из организма. Пейте только побольше.
— А печень?
— Что печень?
— Для нее как?
— Вам после каронарографии сделают серию капельниц с витамином В6 и эссенциале, так что очистим ваш организм, не волнуйтесь.
— Да я уж теперь и не волнуюсь. Хотя семьдесят пять процентов многовато. Не ожидал.