всю ее совокупную природу.
II. Отношения между эго и бессознательным
Предисловие ко второму изданию (1935)
Эта небольшая книга была написана на основе лекции, которая была опубликована в 1916 году под названием «La Structure de l’Inconscient»[93]. Позже эта же самая лекция вышла на английском языке под названием «The Concept of the Unconscious» в сборнике «Collected Papers on Analytical Psychology»[94]. Я упоминаю об этом, дабы подчеркнуть, что настоящий очерк появляется в печати не впервые, но представляет собой скорее результат длительных попыток уловить и – по крайней мере, в общих чертах – описать своеобразный характер и течение drame intérieur[95], процесса трансформации бессознательной психики. Эта идея независимости бессознательного, которая столь радикально отличает мои взгляды от позиции Фрейда, возникла у меня еще в 1902 году, когда я занимался изучением психической истории одной молодой женщины, страдавшей сомнамбулизмом[96]. В лекции на тему «Содержание психозов», прочитанной в Цюрихе в 1908 году, я подошел к этой идее с другой стороны. В 1912 году я проиллюстрировал некоторые основные положения на примере индивидуального случая и одновременно привел исторические и этнические параллели этих явно универсальных психических явлений[97]. В упомянутом выше очерке, «La Structure de l’Inconscient», я впервые попытался дать всесторонний обзор данного процесса. Это была всего лишь попытка, несовершенство которой я хорошо осознавал. Материал оказался столь трудный, что я не мог и надеяться изложить его в одном очерке. Посему я оставил его на стадии «предварительного отчета» с твердым намерением вновь обратиться к этой теме в будущем. Спустя 12 лет, в 1928 году, накопленный опыт позволил мне существенно переработать формулировки 1916 года. Результатом этих усилий стала небольшая книга «Die Beziehungen zwischen dem Ich und dem Unbewussten»[98]. На этот раз я постарался главным образом описать связь эго-сознания с бессознательным процессом. В соответствии с замыслом особое внимание было уделено тем явлениям, которые следует считать реакциями сознательной личности на воздействия бессознательного. Таким образом я попытался хотя бы косвенно приблизиться к самому бессознательному процессу. Эти исследования по-прежнему далеки от удовлетворительного завершения, ибо ответ на ключевой вопрос о природе и сущности бессознательного процесса еще не найден. Я бы не осмелился приступить к этой чрезвычайно трудной задаче, не имея достаточного опыта. Посему ее решение откладывается до будущих времен.
Верю, что читатель не откажет мне, если я попрошу его рассматривать настоящую книгу как искреннюю попытку с моей стороны сформулировать интеллектуальную концепцию новой и еще не исследованной сферы переживаний. Речь идет не о продуманной системе мысли, а об определении сложных психических переживаний, которые никогда еще не становились предметом научного исследования. Поскольку психика является иррациональной данностью и не может, согласно прежним представлениям, быть приравнена к более или менее божественному Разуму, не стоит удивляться, что в своем психологическом опыте мы необычайно часто сталкиваемся с процессами и событиями, которые не соответствуют нашим рациональным ожиданиям и, следовательно, отвергаются рационалистической установкой сознания. Такая установка непригодна для психологического наблюдения, ибо она в высшей степени ненаучна. Мы не должны указывать природе, что делать, если хотим наблюдать ее в неискаженной форме.
Поскольку в данной работе я попытался обобщить накопленный за 28 лет психологический и психиатрический опыт, моя небольшая книга в известной мере может претендовать на серьезное отношение. Естественно, я не мог высказать всего в одном-единственном сочинении. Продолжение рассуждений последней главы [со ссылкой на понятие самости] читатель найдет в моем комментарии к «Тайне золотого цветка» – книге, которую я издал совместно с моим другом Рихардом Вильгельмом. Я посчитал необходимым сослаться на эту публикацию, ибо восточная философия сотни лет занимается внутренними психическими процессами и потому – ввиду большой потребности в сравнительном материале – может оказать бесценную помощь в психологическом исследовании.
К. Г. Юнг
Октябрь, 1934 г.
Предисловие к третьему изданию (1938)
Новое издание публикуется без изменений. С тех пор, как эта работа была издана впервые, не появилось никаких новых точек зрения, которые потребовали бы пересмотра изложенного здесь материала. Я хотел бы сохранить эту маленькую книгу такой, какая она есть – простеньким введением в психологические проблемы процесса индивидуации – и не обременять ее многочисленными подробностями, которые могут существенно ограничить ее доступность для широкого круга читателей.
К. Г. Юнг
Апрель, 1938 г.
Часть первая. Влияние бессознательного на сознание
I. Личное и коллективное бессознательное
202 Согласно Фрейду, содержания бессознательного можно свести к инфантильным тенденциям, вытесненным в силу их несовместимого характера. Вытеснение – это процесс, который начинается в раннем детстве под нравственным воздействием окружающей среды и продолжается в течение всей жизни. С помощью анализа вытеснение устраняется, а вытесненные желания становятся сознательными.
203 В соответствии с этой теорией, бессознательное содержит только те элементы личности, которые вполне могли быть осознанны и оказались подавлены лишь в ходе процесса обучения. Хотя, с одной стороны, инфантильные тенденции бессознательного наиболее очевидны, тем не менее было бы ошибкой определять или оценивать бессознательное исключительно с этой точки зрения. У бессознательного есть и другая сторона: она включает не только вытесненные содержания, но и весь психический материал, лежащий ниже порога сознания. Невозможно объяснить сублиминальную (подпороговую) природу всего этого материала на основе принципа вытеснения, ибо в этом случае устранение вытеснения должно наделять человека феноменальной памятью, которая впредь не забывала бы ничего.
204 Таким образом, мы утверждаем, что, помимо вытесненного материала, бессознательное содержит все те психические компоненты, которые оказались ниже порога, а также сублиминальные чувственные восприятия. Кроме того, мы знаем – как из богатого опыта, так и по теоретическим причинам, – что бессознательное содержит и такой материал, который еще не достиг порога сознания. Это семена будущих сознательных содержаний. Равным образом у нас есть основания полагать, что бессознательное никогда не пребывает в покое в смысле отсутствия активности, но непрерывно занято группировкой и перегруппировкой своих содержаний. Лишь в патологических случаях эту активность следует считать полностью автономной; в норме она координируется с сознательным разумом в рамках компенсаторной взаимосвязи.
205 Можно предположить, что все эти содержания носят личный характер, ибо приобретаются в течение индивидуальной жизни. Поскольку эта жизнь ограничена, количество приобретенных содержаний в бессознательном также должно быть ограниченным. Если так, возможно опорожнить бессознательное либо с помощью анализа, либо путем составления полного перечня бессознательных содержаний на том основании, что бессознательное не может продуцировать ничего сверх того, что уже известно и ассимилировано в сознание. Также мы должны предположить, что если б можно было остановить погружение сознательных содержаний в бессознательное, покончив с вытеснением, то активность бессознательного была бы парализована. Это возможно лишь в очень ограниченной степени, о чем мы знаем из опыта. Мы побуждаем наших пациентов не терять вытесненные содержания, которые были вновь ассоциированы с сознанием, и ассимилировать их в свой жизненный план. Однако, как мы убеждаемся ежедневно, эта процедура не производит на бессознательное никакого впечатления, ибо оно спокойно продолжает продуцировать сновидения и фантазии, которые, согласно теории Фрейда, возникают из вытесненного личного материала. Если в таких случаях продолжать систематическое и непредвзятое наблюдение, мы обнаружим материал, который хотя и схож по форме с предшествующими личными содержаниями, но содержит аллюзии, выходящие далеко за пределы личной сферы.
206 Подыскивая пример, иллюстрирующий только что сказанное, я особенно живо припомнил пациентку, страдавшую легким истерическим неврозом, который, как мы выражались в те дни [около 1910 г.], главным образом проистекал из «отцовского комплекса». Этим мы хотели подчеркнуть тот факт, что своеобразное отношение пациентки к отцу стояло у нее на пути. Она отлично ладила со своим ныне покойным отцом. Это было главным образом чувственное отношение. В таких случаях обычно развивается интеллектуальная функция, которая позже становится мостом, связывающим человека с миром. Наша пациентка занялась изучением философии. Ее энергичное стремление к знанию было мотивировано ее потребностью выйти из состояния эмоциональной привязанности к отцу. Эта операция может оказаться успешной лишь в том случае, если ее чувства могут найти выход на новом интеллектуальном уровне, возможно в формировании эмоциональной связи с подходящим мужчиной, эквивалентной прежней связи. В данном конкретном случае, однако, такого перехода не произошло, ибо чувства пациентки остались в подвешенном состоянии, колеблясь между отцом и одним не совсем подходящим мужчиной. Как следствие, движение вперед было приостановлено; проявился тот внутренний разлад, который столь характерен для невроза. Так называемый нормальный человек, вероятно, может с помощью мощного волевого усилия разорвать эмоциональные узы с той или другой стороны; в противном случае (и это, вероятно, происходит чаще всего) он преодолеет трудности бессознательно, по накатанной колее инстинкта, не давая себе отчета в том, какого рода конфликт скрывается за его головными болями и прочими физическими недомоганиями. Однако любой слабости инстинкта (у которой может быть множество причин) достаточно, чтобы воспрепятствовать гладкому, бессознательному переходу. В этом случае всякий прогресс тормозится конфликтом, а результирующий жизненный застой эквивалентен неврозу. Вследствие застоя психическая энергия растекается в самых разных направлениях, без всякой пользы. Так, возникают чересчур сильные возбуждения симпатической системы, ведущие к нервным расстройствам кишечника и желудка, или возбуждается блуждающий нерв (и, соответственно, сердце), или фантазии и воспоминания, сами по себе достаточно неинтересные, становятся переоцененными и начинают терзать сознательный разум (раздувание из мухи слона). В этом состоянии необходим новый мотив, дабы положить конец болезненной подвешенности. Сама природа прокладывает для этого путь, бессознательно и косвенно, посредством явления переноса (Фрейд). В ходе лечения пациентка переносит имаго отца на доктора, тем самым делая его в некотором смысле отцом, а в том смысле, в котором он отцом не является, – субститутом недосягаемого для нее мужчины. Таким образом, доктор становится и отцом, и своего рода возлюбленным – иными словами, объектом конфликта. В нем противоположности объединены, в силу чего он выступает квазиидеальным решением конфликта. Сам того не желая, он становится объектом завышенной оценки, почти невероятной для стороннего наблюдателя, ибо пациент видит в нем спасителя или бога. Такое сравнение совсем не так смешно, как кажется. Конечно, быть одновременно отцом и возлюбленным – это чересчур. Никто не в силах долго выдержать такое именно потому, что это слишком. Нужно быть по меньшей мере полубогом, дабы играть эту роль без перерыва; ибо все время придется только отдавать. Пациенту в состоянии переноса это временное решение поначалу кажется идеальным, но только поначалу; через какое-то время он оказывается в тупике, который ничем не лучше невротического конфликта. В действительности ничего, что могло бы привести к реальному решению, пока не произошло. Конфликт был просто перенесен. Тем не менее успешный перенос – по крайней мере временно – заставляет невроз исчезнуть. По этой причине Фрейд совершенно верно видел в нем исцеляющий фактор первоочередной важности, но одновременно и просто промежуточное состояние, которое хотя и сулит возможность исцеления, само исцелением не является.
207 Это отчасти затянувшееся обсуждение представляется мне абсолютно необходимым для понимания моего примера, ибо моя пациентка находилась в состоянии переноса и уже достигла верхней границы, где застой начинает вызывать неприятные ощущения. Возник вопрос: что дальше? Я, разумеется, сделался спасителем, и мысль отказаться от меня была для пациентки не только крайне отвратительной, но и определенно пугающей. В такой ситуации обычно проявляется так называемый «здравый смысл» с целым репертуаром наставлений: «ты просто должен», «ты же не можешь» и т. д. Поскольку здравый смысл, к счастью, явление не слишком редкое и не совсем безрезультатное (пессимисты, я знаю, существуют), рациональный мотив может, в чувстве воодушевления и бодрости, которое возникает при переносе, выпустить столько энтузиазма, что мощным волевым усилием человек решается даже на болезненную жертву. Если это происходит успешно, жертва приносит свои плоды: бывший пациент одним прыжком оказывается в состоянии практически исцеленного. Доктор обычно настолько этому рад, что не замечает теоретические трудности, связанные с этим маленьким чудом.
208 Если же прыжка не получается – как произошло с моей пациенткой, – возникает проблема устранения переноса. Здесь «психоаналитическую» теорию окутывает кромешный мрак. Очевидно, мы должны положиться на смутную веру в судьбу: так или иначе все уладится само собой. «Перенос автоматически прекращается, когда у пациента заканчиваются деньги», – однажды заметил один мой весьма циничный коллега. Или же длительное пребывание пациента на стадии переноса оказывается невозможным в силу неизбежных требований жизни – требований, которые заставляют пойти на невольную жертву, иногда с более или менее полным рецидивом в результате. (Бесполезно искать описания таких случаев в книгах, поющих дифирамбы психоанализу!)
209 Конечно, существуют и безнадежные случаи, где ничто не помогает; но есть и такие пациенты, которые не застревают и не обязательно отказываются от переноса с разбитым сердцем и больной головой. В связи с моей пациенткой я сказал себе, что должен быть приемлемый и четкий выход из этого положения. Хотя у моей пациентки давно закончились деньги (если они у нее вообще были), мне хотелось узнать, что придумает природа, дабы найти удовлетворительный выход из тупика переноса. Поскольку я никогда не воображал, будто наделен тем самым «здравым смыслом», который в любой сложной ситуации точно знает, что делать, и поскольку моя пациентка знала об этом не больше моего, я предложил ей понаблюдать за процессами в той области психики, которая осталась незагрязненной нашей всезнающей мудростью и сознательным планированием. В первую очередь я имел в виду ее сновидения.
210 Сновидения содержат образы и мысленные ассоциации, которые мы не продуцируем сознательно. Они возникают спонтанно, без нашей помощи и являются представителями непроизвольной психической активности. Посему сновидение есть, строго говоря, в высшей степени объективный, естественный продукт психики, от которого можно ожидать указаний, или по меньшей мере намеков, на определенные базовые тенденции в психическом процессе. Далее, поскольку психический процесс, как и любой другой жизненный процесс, есть не просто каузальная последовательность, но также процесс с телеологической ориентацией, то от сновидения можно ожидать, что оно даст нам определенные indicia[99] относительно как объективной каузальности, так и объективных тенденций, именно в силу того, что сновидения суть не что иное, как саморепрезентации психического жизненного процесса.
211 На основании этих размышлений мы с пациенткой подвергли ее сновидения тщательному исследованию. Дословное воспроизведение всех этих сновидений завело бы нас слишком далеко. Посему я ограничусь тем, что обрисую лишь их основные черты: в большинстве сновидений фигурировала личность врача, т. е. действующими лицами, без сомнения, выступали сама сновидица и ее доктор. Последний, однако, редко появлялся в своем естественном обличье, но обычно был характерным образом искажен. Иногда его фигура оказывалась сверхъестественных размеров, иногда он казался необычайно старым, иногда обретал сходство с ее отцом, но в то же время был любопытным образом вплетен в природу, как в следующем сновидении. Ее отец (который в действительности был невысокого роста) стоял с ней на холме, заросшем пшеницей. Она чувствовала себя крошечной рядом с ним, и он казался ей подобным великану. Он поднял ее с земли и взял на руки, как маленького ребенка. Ветер носился по пшеничным полям и колыхал пшеницу, а он качал ее на руках.
212 Из этого сна и других ему подобных я смог сделать несколько важных выводов. Прежде всего, у меня сложилось впечатление, что ее бессознательное упрямо придерживается идеи о том, будто я ее отец-возлюбленный, в результате чего фатальная связь, которую мы пытались разорвать, усилилась вдвойне. Кроме того, было трудно не заметить, что бессознательное делает особый акцент на сверхъестественной, почти «божественной» природе отца-возлюбленного, тем самым еще больше акцентуируя завышенную оценку, вызванную переносом. Посему я спросил себя: неужели пациентка до сих пор не поняла совершенно фантастический характер своего переноса, или же бессознательное никогда не может быть понято, но вынуждено слепо и бездумно следовать за некими абсурдными химерами? Предположение Фрейда о том, что бессознательное «не может ничего другого, кроме как желать», слепая и бесцельная воля Шопенгауэра, гностический демиург, который в своем тщеславии мнит себя совершенным и в слепоте своей ограниченности творит нечто жалкое и несовершенное, – все эти пессимистические подозрения касательно преимущественно отрицательной сущности мира и души подошли опасно близко. В самом деле, мы не можем противопоставить этому ничего, кроме благонамеренного «вам следовало бы…», подкрепленного решительным ударом топора, который отсечет всю фантасмагорию раз и навсегда.
213 Однако по мере того, как я снова и снова «проигрывал» эти сновидения в своей голове, мне пришла на ум другая возможность. Я сказал себе: нельзя отрицать, что сновидения продолжают говорить теми же старыми метафорами, которые хорошо знакомы и пациентке, и мне из наших бесед. Однако пациентка, без сомнения, понимает свою фантазию. Она знает, что я предстаю перед ней в качестве полубожественного отца-возлюбленного, и может (по крайней мере, интеллектуально) отличить этот образ от моей фактической реальности. Следовательно, сновидения явно воспроизводят сознательную точку зрения за вычетом сознательной критики, которую они полностью игнорируют. Они повторяют сознательные содержания, не in toto[100], но настаивают на фантастической позиции в противоположность «здравому смыслу».
214 Я, естественно, спросил себя: каков источник этого упрямства и какова его цель? В том, что оно целенаправленно, я не сомневался, ибо не существует ни единой по-настоящему живой вещи, у которой не было бы некой конечной цели, которая иными словами может быть объяснена как простой пережиток антецедентных фактов. Однако энергия переноса настолько велика, что производит впечатление жизненно необходимого инстинкта. Если так, какова цель таких фантазий? Внимательное изучение и анализ сновидений, особенно изложенного выше, обнажили выраженную тенденцию – в отличие от сознательной критики, стремящейся свести все к человеческим пропорциям, – наделить личность доктора сверхчеловеческими качествами. Он должен быть великаном, должен быть древним, как мир, превосходить отца, носиться, словно ветер, над землей – разве он не превращен в бога? Или, сказал я себе, может, это тот случай, когда бессознательное пытается сотворить бога из личности доктора, освободить, так сказать, видение Бога от всего личного, в результате чего перенос на врача становится не более чем недопониманием со стороны сознательного разума, глупой выходкой «здравого смысла»? Был ли напор бессознательного (возможно, только внешне) направлен на эту личность, а в более глубоком смысле – на бога? Может ли жажда бога быть страстью, рожденной нашей самой темной, инстинктивной природой, страстью, не подверженной никаким внешним влияниям, более глубокой и сильной, чем любовь к человеку? Или же это высочайший и подлиннейший смысл той неуместной любви, которую называют переносом, крошечная частица реальной Gottesminne[101], которой сознание лишилось еще в пятнадцатом веке?
215 Едва ли кто-либо усомнится в существовании страстной тоски по другому человеку; но то, что фрагмент религиозной психологии, исторический анахронизм, что-то из средневекового любопытства – вспомним Мехтильду Магдебургскую – всплывает на поверхность как непосредственная живая реальность в консультационном кабинете и выражается в прозаической фигуре доктора, кажется слишком фантастическим, чтобы быть принятым всерьез.
216 Подлинно научная установка должна быть непредвзятой. Единственный критерий валидности гипотезы заключается в том, обладает ли эта гипотеза эвристической – т. е. экспланаторной, объяснительной – ценностью. В связи с этим возникает вопрос: можем ли мы рассматривать выдвинутые прежде возможности в качестве валидной гипотезы? Нет никакой априорной причины, почему наличие цели у бессознательных тенденций, лежащих за пределами человека, менее вероятно, чем то, что бессознательное «не может ничего другого, кроме как желать». Только опыт может подсказать нам, какая из гипотез наиболее подходящая. Моей весьма критически настроенной пациентке эта новая гипотеза показалась не совсем правдоподобной. Прежний взгляд, что я был отцом-возлюбленным и в качестве такового представлял собой идеальное разрешение конфликта, было несравненно более привлекательным. Тем не менее ее интеллект обладал достаточной проницательностью, чтобы оценить теоретическую возможность такого предположения. Между тем сновидения продолжали дезинтегрировать личность доктора и раздувать ее до невероятных пропорций. Одновременно с этим произошло нечто, что поначалу заметил только я и что вызвало мое крайнее удивление, а именно нечто вроде тайного подрыва переноса. Ее отношения с одним другом перешли на новый уровень, хотя сознательно она все еще цеплялась за свой перенос. Посему, когда пришло время оставить меня, это стало не катастрофой, а совершенно разумным расставанием. Я имел честь быть единственным свидетелем процесса разрыва. Я видел, как трансличная контрольная точка развила – я не могу назвать это как-то иначе – направляющую функцию и шаг за шагом вобрала в себя все прежние завышенные оценки; как благодаря этому притоку энергии она обрела власть над сопротивляющимся сознательным разумом, хотя пациентка сознательно не замечала происходящего. Из этого мне стало ясно, что сновидения были не просто фантазиями, а саморепрезентациями бессознательных событий, которые позволили психике пациентки постепенно перерасти бессмысленную личную связь[102].
217 Это изменение произошло, как я показал, через бессознательное развитие трансличной контрольной точки; некой виртуальной цели, символически выразившейся в форме, которую можно описать только как видение Бога. Сновидения раздули человеческий образ доктора до сверхчеловеческих пропорций, сделав его исполинским примордиальным отцом, который одновременно является и ветром – отцом, в чьих заботливых руках сновидица покоится, точно младенец. Если считать сознательное и традиционно христианское представление пациентки о Боге ответственным за божественный образ в сновидениях, необходимо обратить особое внимание на искажение. В религиозном отношении моя пациентка придерживалась критической и агностической установки; ее представление о возможном божестве уже давно перешло в сферу непостижимого, т. е. превратилось в полную абстракцию. В противоположность этому образ бога в сновидениях соответствовал архаическому представлению о природном демоне, существе, подобном Вотану. θεός το πνεύµα – «Бог есть Дух» – переводится здесь обратно в первоначальную форму, где πνεύµα значит «ветер»: Бог есть ветер, более сильный и могущественный, чем человек, невидимый дух-дыхание. Как древнееврейское ruah, так и арабское ruh обозначают дыхание и дух[103]. Из сугубо личной формы сновидения создают архаический образ бога, который бесконечно далек от сознательного представления о Боге. Можно возразить, что это просто инфантильный образ, детское воспоминание. Я не стал бы спорить с подобным предположением, если бы речь шла о старце, сидящем в небесах на золотом троне. Однако здесь нет и следа сентиментальности такого рода; вместо этого мы имеем примордиальную идею, которая может быть соотнесена только с архаической ментальностью.
218 Эти первопредставления, немало примеров которых я привел в своей книге «Символы трансформации», вынуждают нас, говоря о бессознательном материале, провести иное различие, нежели между «досознательным» и «бессознательным», или «подсознательным» и «бессознательным». Основания для таких различий нет необходимости обсуждать здесь. Каждое из этих понятий обладает своей определенной ценностью и заслуживает дальнейшего развития как определяющей точки зрения. Фундаментальное различие, провести которое меня заставил опыт, не претендует ни на что больше. Из сказанного выше должно быть очевидно, что мы должны выделять в бессознательном слой, который можно назвать личным бессознательным. Материал, содержащийся в этом слое, имеет личную природу, ибо носит характер отчасти приобретений в рамках жизни индивида, а отчасти психологических факторов, которые с равным успехом могли быть осознанными. Вполне понятно, что несовместимые психологические элементы подвержены вытеснению и, следовательно, бессознательны. Однако, с другой стороны, это подразумевает возможность сделать и сохранять вытесненные содержания сознательными, как только они распознаны. Мы распознаем эти материалы как личные содержания благодаря тому, что можем обнаружить их влияние, или их частичную манифестацию, или их источник в нашем личном прошлом. Они суть интегральные компоненты личности, и их утрата для сознания вызывает неполноценность в том или ином отношении – неполноценность, более того, которая носит психологический характер не столько органического увечья или врожденного дефекта, сколько некоего дефицита, который порождает чувство морального негодования. Чувство моральной неполноценности всегда указывает на то, что отсутствующий элемент есть нечто, что, судя по этому чувству, не должно отсутствовать или может быть осознано, если только приложить к этому соответствующие усилия. Моральная неполноценность возникает не из столкновения с общепринятым и, в некотором смысле, произвольным моральным законом, но из конфликта с собственной самостью, которая, ради психического равновесия, требует восполнения дефицита. Когда бы ни возникло чувство моральной неполноценности, оно свидетельствует не только о потребности ассимилировать бессознательный компонент, но и о возможности такой ассимиляции. В конечном счете именно моральные качества человека заставляют его – либо через непосредственное признание необходимости, либо косвенно, через болезненный невроз – ассимилировать свою бессознательную самость и осознать себя полностью. Тот, кто выбрал такой путь самореализации, должен неизбежно довести до сознания содержания личного бессознательного, тем самым существенно расширив сферу своей личности. Хочу добавить, что это расширение затрагивает в первую очередь моральное сознание, знания человека о самом себе, ибо бессознательные содержания, высвобожденные и переведенные в сферу сознания с помощью анализа, обычно неприятны. Именно по этой причине эти желания, воспоминания, тенденции, планы и т. д. и были вытеснены изначально. Это содержания, которые выявляются почти таким же образом в ходе подробной исповеди, хотя и в более ограниченной степени. Остальное вскрывается, как правило, в ходе анализа сновидений. Интересно наблюдать, как сновидения выносят наверх – фрагмент за фрагментом – самые важные моменты. Материал, который добавляется в сознание, способствует значимому расширению горизонта, более глубокому знанию себя, которое, как ничто иное, призвано гуманизировать человека. Но даже знание себя, каковое все мудрецы считали самым лучшим и действенным, оказывает разное влияние на разные характеры. В ходе практического анализа мы делаем немало замечательных открытий в этом отношении, однако этот вопрос я рассмотрю в следующей главе.
219 Как показывает мой пример с архаической идеей бога, бессознательное, по всей видимости, содержит не только личные приобретения. Моя пациентка совершенно не осознавала происхождение «духа» от «ветра» или параллелизма между ними. Это содержание не было продуктом ее размышлений, и ее никогда этому не учили. Соответствующий фрагмент Нового Завета – το πνεύµα πνεϊ όπου τέλει – был недоступен ей, ибо она не знала греческого. Если бы мы решились принять это за сугубо личное приобретение, можно было бы говорить о так называемой криптомнезии[104], бессознательном припоминании мысли, которую сновидица где-то вычитала раньше. Против такой возможности в данном конкретном случае мне нечего возразить, но я видел достаточно много других случаев – некоторые из них я привел в упомянутой выше книге, – где криптомнезию можно с уверенностью исключить. Даже если бы это был случай криптомнезии, что мне кажется маловероятным, нам по-прежнему нужно объяснить предрасположенность, благодаря которой именно этот образ сохранился в памяти и позже, как выразился Земон, был «экфорирован» (εχφορειν, лат. efferre – «производить»). В любом случае, идет ли речь о криптомнезии или нет, мы имеем дело с подлинным и абсолютно примитивным образом бога, который вырос в бессознательном цивилизованного человека и вызвал там живой эффект – эффект, который вполне может дать специалисту по психологии религии пищу для размышлений. В этом образе нет ничего, что можно было бы назвать личным: это всецело коллективный образ, этническое происхождение которого давно известно. Здесь мы видим исторический и повсеместно распространенный образ, который вновь обрел свое существование через естественную психическую функцию. Это не удивительно, поскольку моя пациентка родилась на свет с человеческим мозгом, который и сегодня предположительно функционирует так же, как и в глубокой древности. Мы имеем дело с реактивированным архетипом, как я обозначил эти первообразы в другом месте[105]. Последние вновь вызваны к жизни примитивным, основанном на аналогиях образе мышления, свойственном сновидениям. Это вопрос не унаследованных идей – это вопрос унаследованных мыслительных шаблонов[106].
220 Учитывая эти факты, мы должны допустить, что бессознательное содержит не только личные, но и безличные, коллективные компоненты в форме унаследованных категорий[107] или архетипов. Посему я выдвинул гипотезу, что на глубинных уровнях бессознательного коллективные содержания пребывают в относительно активном состоянии. Вот почему я говорю о коллективном бессознательном.
II. Явления, вызванные ассимиляцией бессознательного
221 Процесс ассимиляции бессознательного дает начало некоторым весьма примечательным явлениям. У некоторых пациентов он вызывает безошибочное и часто неприятное повышение самоуверенности и тщеславия: они думают только о себе, они знают все, они воображают себя полностью осведомленными обо всем, что касается их бессознательного, они убеждены, что прекрасно понимают все, что из него вытекает. Во время беседы с врачом они все больше и больше задирают нос. Другие, напротив, чувствуют себя все более и более подавленными, теряют уверенность в себе и с унылой покорностью принимают все удивительные вещи, которые продуцирует бессознательное. Первые, преисполнившись собственной важности, берут на себя ответственность за бессознательное, которая выходит за все разумные пределы; другие в итоге снимают с себя всякую ответственность и мучительно ощущают бессилие эго перед судьбой, действующей через бессознательное.
222 Если мы проанализируем эти два типа реакции более тщательно, то обнаружим, что за оптимистической самоуверенностью первого кроется глубокое чувство беспомощности, по отношению к которому сознательный оптимизм действует как безуспешная компенсация. Пессимистическое смирение других, напротив, маскирует непокорную волю к власти, по своей силе и уверенности гораздо превосходящую сознательный оптимизм первого типа.
223 Этими двумя типами реакции я обозначил только две грубые крайности. Более тонкая градация лучше бы соответствовала реальности. Как я уже говорил в другом месте, каждый анализанд вначале бессознательно злоупотребляет новообретенным знанием в интересах своей ненормальной, невротической установки, если, разумеется, уже на ранних стадиях он не освободился от симптомов настолько, чтобы иметь возможность вообще отказаться от дальнейшего лечения. Важным фактором является то, что на ранних стадиях все понимается на объективном уровне, то есть без различения между имаго и объектом, в результате чего все соотносится непосредственно с объектом. Таким образом, человек, для которого «другие люди» суть объекты первостепенной важности, из любого знания о себе, которое он, возможно, усвоил на данной стадии анализа, неизбежно сделает следующий вывод: «Ага! Так вот они какие, другие люди!» Как следствие, он будет убежден, что его долг, согласно его природе – толерантной или иной – просвещать мир. Но другой человек, который чувствует себя скорее объектом своих ближних, нежели их субъектом, будет тяготиться этим знанием и впадет в депрессию. (Естественно, я оставляю в стороне те многочисленные и более поверхностные натуры, которые сталкиваются с этими проблемами только между прочим.) В обоих случаях отношение к объекту подкрепляется – в первом случае в активном, во втором случае в реактивном смысле. Коллективный элемент заметно акцентуируется. Первый расширяет сферу своей деятельности, второй – сферу своего страдания.
224 Для описания определенных базовых черт невротической психологии власти Адлер предложил термин «богоподобие». Тот же термин я могу заимствовать из «Фауста» и использовать его в смысле, в котором он употреблен в известном отрывке, где Мефистофель пишет в альбоме студента «Eritis sicut Deus, scientes bonum et malum»[108], а в сторону замечает:
Змеи, моей прабабки, следуй изреченью,
Подобье божие утратив в заключенье! [109]
Богоподобие, очевидно, относится к знанию, знанию добра и зла. Анализ и осознание бессознательных содержаний порождают определенную более высокую толерантность, благодаря которой могут быть приняты даже относительно неудобоваримые фрагменты бессознательной характерологии. Эта толерантность может выглядеть очень мудрой, но часто представляет собой не более чем красивый жест, который влечет за собой всевозможные последствия. Были объединены две сферы, которые прежде мы тщательно старались не смешивать. После преодоления значительного сопротивления достигается союз противоположностей, по крайней мере, по всем внешним признакам. Полученное таким образом более глубокое понимание, соприкосновение того, что раньше было разделено, и, следовательно, очевидное преодоление морального конфликта, порождают чувство превосходства, которое вполне может быть выражено термином «богоподобие». Однако на другой тип темперамента то же самое соседство добра и зла может оказать совсем иное влияние. Не каждый почувствует себя сверхчеловеком, героем, держащим в руках весы добра и зла. Кому-то может показаться, что он – беспомощный предмет, зажатый между молотом и наковальней; вовсе не Геркулес на распутье, а скорее корабль без руля и без ветрил, швыряемый волнами между Сциллой и Харибдой. Ибо, сам того не зная, он оказывается втянутым в, пожалуй, величайший и древнейший из человеческих конфликтов и вынужден переживать муки, которые рождает столкновение вечных принципов. Возможно, он почувствует себя Прометеем, прикованным к Кавказу, или распятым. В этом случае уместно говорить о «богоподобии» в страдании. Богоподобие, безусловно, не есть научное понятие, хотя оно точно характеризует психологическое состояние, о котором идет речь. Я также не надеюсь, что каждый читатель сразу уловит своеобразное состояние, подразумеваемое «богоподобием». Данный термин слишком тесно связан со сферой belles-lettres. Посему мне, вероятно, следует дать более точное описание этого состояния. Инсайт и понимание, достигнутые анализандом, обычно открывают ему многое из того, что прежде было бессознательным. Естественно, он применяет эти знания к своему окружению; в результате он видит или думает, что видит, много вещей, которые прежде оставались невидимы. Поскольку его знание оказалось полезно для него, он не сомневается, что оно будет полезно и для других. В результате он зачастую становится высокомерным; возможно, в основе его высокомерия лежат лучшие побуждения, но оно тем не менее сильно раздражает. Ему кажется, будто он обладает ключом, который открывает многие, если не все двери. Сам психоанализ обладает такой же вкрадчивой бессознательностью относительно своих ограничений, что отчетливо видно по тому, как он поступает с произведениями искусства.
225 Поскольку человеческая природа состоит не только из света, но и изобилует тенями, инсайт, достигнутый в ходе практического анализа, часто оказывается несколько болезненным, тем более если, как это обычно бывает, человек ранее пренебрегал другой стороной. Следовательно, есть люди, которые принимают свой новообретенный инсайт близко к сердцу, на самом деле слишком близко, совершенно забывая, что они не единственные, у кого есть теневая сторона. Они позволяют себе впасть в недолжную депрессию и склонны сомневаться во всем, нигде не находя ничего истинного. Вот почему многие превосходные аналитики никак не могут заставить себя опубликовать свои мысли, ибо психическая проблема, как они ее видят, настолько огромна, что им кажется почти невозможным подойти к ней с научной точки зрения. Оптимизм одного человека делает его самонадеянным, в то время как пессимизм другого делает его излишне тревожным и мрачным. Таковы формы, которые принимает великий конфликт, если свести его к меньшим масштабам. Но даже в этих меньших пропорциях суть конфликта нетрудно распознать: и высокомерию одного, и унынию другого свойственна неуверенность относительно их границ. Один чрезмерно раздут, другой чрезмерно сжат. Их индивидуальные границы стираются. Если принять во внимание тот факт, что в результате психической компенсации великое смирение оказывается очень близко к гордыне и что «гордыня до добра не доведет», мы легко сможем обнаружить за надменностью определенные черты тревожного чувства неполноценности. На самом деле мы ясно увидим, как неуверенность заставляет энтузиаста раздувать истины, в которых он не уверен, и привлекать прозелитов на свою сторону, дабы его последователи могли доказать ему ценность и достоверность его собственных убеждений. Его знания не приносят счастья, которое позволило бы ему выстоять в одиночку: в глубине души он чувствует себя изолированным. Тайный страх остаться наедине с этими знаниями побуждает его высказывать свои мнения и толкования, будь они кстати или некстати, ибо только убеждая кого-то другого, он чувствует себя защищенным от тревожащих душу сомнений.
226 С нашим угнетенным другом все наоборот. Чем больше он отдаляется и прячется, тем сильнее становится его тайная потребность быть понятым и признанным. Хотя он говорит о своей неполноценности, на самом деле он не верит в нее. В нем возникает упрямая убежденность в собственных непризнанных достоинствах, а вместе с ней – чувствительность к малейшему осуждению. Своим видом он напоминает человека, неправильно понятого и лишенного того, что причитается ему по праву. Таким образом, он питает болезненную гордость и высокомерное недовольство. Хотя это последнее, к чему он стремится, его окружение вынуждено платить за это высокую цену.
227 Оба одновременно слишком малы и слишком велики; их индивидуальное среднее, которое никогда не было достаточно прочным, теперь становится более шатким, чем когда-либо. Было бы почти гротеском описывать такое состояние как «богоподобное». Но поскольку каждый по-своему выходит за рамки своих человеческих пропорций, оба немного «сверхчеловечны» и, следовательно, образно говоря, богоподобны. Если мы хотим избежать использования этой метафоры, я бы предложил говорить о «психической инфляции». Данный термин кажется мне вполне подходящим, ибо состояние, которое мы обсуждаем, подразумевает расширение личности за пределы индивидуальных границ, другими словами, состояние раздутости. В таком состоянии человек заполняет пространство, которое обычно заполнить не в силах. Он может заполнить его только путем присвоения себе содержаний и качеств, которые существуют для самих себя, а потому должны оставаться за пределами наших границ. То, что лежит вне нас, принадлежит либо кому-то другому, либо всем, либо никому. Поскольку психическая инфляция отнюдь не является феноменом, вызванным исключительно анализом, но часто наблюдается и в обычной жизни, мы можем исследовать ее и в других случаях. Распространенный пример – способ, каким многие люди отождествляют себя со своим делом или своими титулами. Должность, которую я занимаю, безусловно, моя заслуга; но это также коллективный фактор, который исторически возник благодаря сотрудничеству многих людей и зависит исключительно от коллективного одобрения. Посему, когда я идентифицирую себя со своей должностью или титулом, я веду себя так, словно я сам являюсь целым комплексом социальных факторов, из которых состоит эта должность, или как будто я выступаю не только носителем должности, но и одновременно одобрением общества. Я необычайно расширил себя и узурпировал качества, которые существуют не во мне, а вне меня. L’état c’est moi[110] – вот девиз таких людей.
228 В случае инфляции через знание мы имеем дело с чем-то похожим в принципе, но психологически более тонким. Здесь инфляцию вызывает не благородство занятия, а значимые фантазии. Поясню, что я имею в виду, на примере из практики. Для этого я выбрал случай одного душевнобольного, которого знал лично и который также упоминается в статье Медера[111]. Этот случай характеризуется высокой степенью инфляции. (При психических расстройствах мы можем наблюдать все явления, которые у нормальных людей присутствуют лишь мимолетно, в более грубой и преувеличенной форме.[112]) Пациент страдал параноидальной деменцией с мегаломанией. В частности, он разговаривал по телефону с Богородицей и другими великими личностями. В человеческой реальности он был учеником слесаря и в возрасте девятнадцати лет был признан неизлечимо больным. Он никогда не отличался особым умом, однако, среди прочего, пришел к удивительной мысли, что мир – книжка с картинками, страницы которой он мог перелистывать по собственному желанию. Доказательство было довольно простым: стоило ему повернуться, как его взору открывалась новая страница.
229 Это «мир как воля и представление» Шопенгауэра в примитивной конкретности видения. Потрясающая идея, рожденная из крайнего отчуждения и изоляции от мира, но настолько наивно и просто выраженная, что поначалу можно только улыбнуться ее нелепости. И все же этот примитивный взгляд лежит в самом сердце блестящего восприятия мира Шопенгауэром. Только гений или сумасшедший мог настолько освободиться из пут реальности, чтобы увидеть мир как книгу с картинками. Пациент действительно выработал такое видение, или оно просто случилось с ним? Его патологическая дезинтеграция и инфляция указывают скорее на последнее. Теперь не он думает и говорит, но оно думает и говорит внутри него: он слышит голоса. Таким образом, разница между ним и Шопенгауэром заключается в том, что в нем видение осталось на стадии спонтанного новообразования, в то время как Шопенгауэр абстрагировал его и выразил на универсальном языке, подняв из темных глубин на ясный свет коллективного сознания. Впрочем, было бы совершенно неверно полагать, что видение пациента носило сугубо личный характер или ценность, как если бы оно принадлежало ему самому. Будь оно так, он был бы философом. Но гениальный философ лишь тот, кто может преобразовать примитивное и чисто природное видение в абстрактную идею, принадлежащую общему котлу сознания. Это достижение, и только оно, составляет его личную ценность, которую он может считать своей заслугой, не рискуя при этом впасть в инфляцию. Но видение больного – это безличная ценность, естественный нарост, от которого он не в силах защититься и который поглощает его и «уносит» из мира. Вместо того чтобы обуздать эту идею и превратить ее в философский взгляд на мир, пациент позволил ее величию раздуть себя до патологических масштабов. Личная ценность всецело заключается в философском достижении, а не в первичном видении. Для философа видение есть просто часть общего достояния человечества, в котором, в принципе, каждый имеет свою долю. Золотые яблоки падают с одного дерева, и неважно, соберет их слабоумный ученик слесаря или Шопенгауэр.
230 Однако из этого примера следует извлечь еще один урок, а именно, что трансличные содержания суть не просто инертная или мертвая материя, которая может быть аннексирована по желанию. Скорее, они – живые сущности, которые обладают особой притягательной силой для сознательного разума. Отождествление себя со своей должностью или титулом действительно весьма заманчиво; именно поэтому так много людей представляют собой не что иное, как декорум, навязанный им обществом. Напрасно было бы искать личность под такой скорлупой. Внутри мы обнаружим очень жалкое маленькое существо. Вот почему должность – или любая другая внешняя скорлупа – ценится так высоко: она обеспечивает легкую компенсацию личных недостатков.
231 Внешние аттракции, такие как должности, титулы и другие социальные регалии, отнюдь не единственные вещи, которые вызывают инфляцию. Это просто безличные величины, которые лежат вне общества, в коллективном сознании. Но как существует общество вне индивида, так существует и коллективная психика вне личной психики, а именно коллективное бессознательное, скрывающее, как показывает пример выше, элементы, ничуть не менее притягательные. Как один человек может неожиданно вступить в мир со всеми своими профессиональными достоинствами и титулами («Messieurs, a présent je suis Roy»[113]), так и другой может с такой же внезапностью исчезнуть из него, если ему доведется узреть один из тех могучих образов, кои придают миру иной облик. Это магические représentations collectives[114], лежащие в основе всякого лозунга, броского слова и, на более высоком уровне, языка поэта и мистика. Мне вспоминается другой душевнобольной, который не был ни поэтом, ни кем-то выдающимся, просто тихим и довольно сентиментальным от природы юношей. Он влюбился в девушку и, как это часто случается, не стал выяснять, взаимна ли его любовь. Его примитивное participation mystique сочло само собой разумеющимся, что его волнение передалось другому, что, естественно, часто встречается на более низких уровнях человеческой психологии. Таким образом он создал сентиментальную любовную фантазию, которая внезапно рухнула, когда он обнаружил, что девушка и знать его не желает. Он был в таком отчаянии, что пошел прямо к реке с тем, чтобы утопиться. Был поздний вечер, и в темной воде отражались звезды. Ему казалось, что звезды плывут по течению парами, и его охватило чудесное чувство. Он забыл о своих суицидальных намерениях и завороженно смотрел на странную, сладкую драму. Постепенно он осознал, что каждая звезда – это лицо, и что все эти пары были влюбленные, которые плывут по реке в нежных объятиях. К нему пришло совершенно новое понимание: все изменилось – его судьба, его разочарование, даже его любовь отступили на задний план. Воспоминания о девушке стали отдаленными, размытыми; вместо этого он почувствовал, что ему обещаны неисчислимые богатства. Он знал, что несметное сокровище было спрятано в соседней обсерватории. В результате он был арестован полицией в четыре часа утра, когда пытался проникнуть в здание.
232 Что же случилось? В его бедной голове мелькнуло дантевское видение, красоту которого он никогда бы не понял, прочитав его в стихотворении. Но он увидел его и изменился. Что больше всего ранило его, теперь было далеко; новый и невообразимый мир звезд, беззвучно летящих далеко за пределами этой скорбной земли, открылся ему в тот момент, когда он перешагнул «порог Прозерпины». Предчувствие неописуемого богатства – и кого эта мысль могла не тронуть? – явилось ему как откровение. Для его бедной головы это было слишком. Он утонул не в реке, но в вечном образе, и его красота увяла вместе с ним.
233 Как один человек может раствориться в своей социальной роли, так и другой может быть поглощен внутренним видением и оказаться потерянным для своего окружения. Многие глубинные трансформации личности, такие как внезапные обращения и прочие масштабные изменения разума, проистекают из притягательной силы коллективного образа[115], который, как показывает настоящий пример, может вызвать такую высокую степень инфляции, что вся личность дезинтегрирует. Эта дезинтеграция есть психическое заболевание временного или постоянного характера, «расщепление разума» или «шизофрения», согласно терминологии Блейлера[116]. Патологическая инфляция, естественно, зависит от некоторой врожденной слабости личности перед автономией коллективных бессознательных содержаний.
234 Вероятно, мы окажемся к истине ближе всего, если предположим, что сознательная и личная психика зиждется на широком основании наследуемой и универсальной психической предрасположенности, которая как таковая бессознательна, и что наша личная психика имеет такое же отношение к коллективной психике, как индивид к обществу.
235 Подобно тому, как индивид есть не только уникальное и отдельное существо, но и существо социальное, человеческий разум есть не только самодостаточный и исключительно индивидуальный феномен, но и феномен коллективный. Как определенные социальные функции или инстинкты противопоставлены эгоцентрическим интересам индивидов, так и определенные функции или тенденции человеческой психики противопоставлены, в силу своей коллективной природы, индивидуальным потребностям. Причина этого кроется в том, что каждый человек рождается с высоко дифференцированным мозгом. Это делает его способным к широкому спектру психических функций, которые не развиваются онтогенетически и не приобретаются. Но, поскольку человеческий мозг дифференцирован по единому принципу, ментальное функционирование, которое благодаря этому стало возможным, также является коллективным и универсальным. Это объясняет, например, почему бессознательные процессы наиболее удаленных друг от друга народов и рас демонстрируют весьма примечательное сходство, которое проявляется, среди прочего, в удивительных, но хорошо подтвержденных аналогиях между формами и мотивами автохтонных мифов. Универсальное сходство в строении человеческого мозга ведет к универсальной возможности единообразной ментальной функции. Эта функция – коллективная психика. Поскольку существуют различия, обусловленные расой, племенем и даже семьей, существует также коллективная психика, ограниченная расой, племенем и семьей, стоящая над «универсальной» коллективной психикой. По выражению Пьера Жане[117], коллективная психика включает в себя parties inférieures[118] психических функций, то есть те глубоко укоренившиеся, почти автоматические части индивидуальной психики, которые наследуются и обнаруживаются всюду и, таким образом, являются безличными, или сверхличными. Сознание плюс личное бессознательное составляют parties supérieures[119] психических функций, то есть те части, которые развиваются онтогенетически и приобретаются. Следовательно, индивид, который аннексирует бессознательное наследие коллективной психики к тому, что он накопил в ходе онтогенетического развития, как если бы это была часть последнего, расширяет сферу своей личности недолжным образом и страдает от последствий. Поскольку коллективная психика включает parties infé-rieures психических функций и, таким образом, формирует основу каждой личности, она подавляет и обесценивает последнюю. Это проявляется в вышеупомянутом снижении уверенности в себе или в бессознательном усилении значимости эго вплоть до патологической воли к власти.
236 Переводя личное бессознательное в сферу сознания, анализ делает субъекта чувствительным к вещам, которые он обычно подмечает в других, но никогда в себе. В результате он становится менее уникальным как индивид и более коллективным. Его коллективизация не всегда есть шаг к плохому; иногда она может обернуться во благо. Есть люди, которые подавляют свои лучшие качества и сознательно дают волю инфантильным желаниям. В первую очередь в сознание привносятся сугубо личные содержания; но к ним прикреплены коллективные элементы бессознательного, вездесущие инстинкты, качества и идеи (образы), а также все те «статистические» квоты усредненной добродетели и усредненного порока, которые мы имеем в виду, когда говорим: «В каждом есть что-то от преступника, гения и святого». Таким образом, возникает живая картина, в которой содержится почти все, что движется по шахматной доске мира, хорошее и плохое, высокое и низкое. Постепенно формируется чувство солидарности с миром, которое ощущается многими натурами как нечто в высшей степени позитивное и которое в некоторых случаях оказывается решающим фактором в лечении невроза. Я сам видел людей, которым в таком состоянии впервые в жизни удалось вызвать любовь и даже испытать ее самим; или которые, осмелившись прыгнуть в неизвестность, оказывались вовлечены в ту самую судьбу, для которой они были предназначены. Я видел немало и тех, кто годами пребывал в состоянии предприимчивой эйфории. Я часто слышал, как такие случаи называли блестящими примерами аналитической терапии. Однако я должен отметить, что представители этого эйфорического и предприимчивого типа настолько недифференцированы от мира, что никто не может считать их полностью излеченными. На мой взгляд, они так же здоровы, как и не здоровы. У меня была возможность наблюдать за жизнью таких пациентов, и нужно признать, что многие из них выказывали симптомы дезадаптации, которая, если она сохраняется долго, постепенно приводит к бесплодию и однообразию, столь характерным для тех, кто лишил себя своего эго. Здесь я снова говорю о пограничных случаях, а не о менее ценных, нормальных, средних людях, для которых вопрос адаптации носит скорее технический, нежели проблематический характер. Если бы я был больше терапевтом, чем исследователем, я, естественно, не мог бы избежать определенного оптимизма в своих суждениях, ибо мои глаза были бы прикованы к количеству излечившихся. Но мою совесть как исследователя интересует не количество, а качество. Природа аристократична, и один полноценный человек перевешивает десять менее полноценных. Мои глаза следили за полноценными людьми; благодаря им я понял сомнительность результатов сугубо личного анализа, а также причины этой сомнительности.
237 Если через ассимиляцию бессознательного мы ошибочно включим коллективную психику в перечень личных психических функций, распад личности на ее парные противоположности будет неизбежен. Помимо уже рассмотренной пары противоположностей, мегаломании и чувства неполноценности, которые так болезненно проявляются при неврозах, есть много других, из которых я выделю только моральную пару, а именно добро и зло. Специфические добродетели и пороки человечества содержатся в коллективной психике, как и все остальное. Один человек считает коллективную добродетель своей личной заслугой, другой видит в коллективном пороке свою личную вину. И то, и другое иллюзорно, как мегаломания и чувство неполноценности, ибо воображаемые добродетели и воображаемые пороки – просто моральная пара противоположностей в коллективной психике, которые стали ощутимыми или осознанными искусственно. Сколько таких пар противоположностей содержится в коллективной психике, мы видим на примере дикарей: один наблюдатель будет превозносить в них величайшие добродетели, другой зафиксирует о том же племени самые худшие впечатления. Для дикаря, чья личная дифференциация, как мы знаем, только начинается, оба суждения верны, ибо его психика в основе своей коллективна и, следовательно, по большей части бессознательна. Он все еще более или менее идентичен коллективной психике и по этой причине одинаково разделяет коллективные добродетели и пороки без какой-либо личной атрибуции и без внутреннего противоречия. Противоречие возникает тогда, когда начинается личное развитие и когда разум обнаруживает непримиримую природу противоположностей. Следствием этого открытия является конфликт вытеснения. Мы хотим быть добрыми, а потому должны вытеснять все злое; на этом рай коллективной психики заканчивается. Вытеснение коллективной психики было абсолютно необходимо для развития личности. У примитивов развитие личности, или, точнее, отдельного человека, есть вопрос магического престижа. Фигура знахаря или вождя стоит на первом месте: оба выделяются необычностью своих украшений и образом жизни, отражающими их социальные роли. Уникальность внешних атрибутов отличает их от остальных; другой источник усиления сегрегации – обладание особыми ритуальными секретами. Этими и подобными средствами дикарь создает вокруг себя оболочку, которую можно назвать персоной (маской). Маски, как мы знаем, на самом деле используются примитивами в тотемных церемониях – например, как средство совершенствования или изменения личности. Таким образом выдающийся индивид, очевидно, удаляется из сферы коллективной психики, и в той степени, в которой ему удается отождествить себя со своей персоной, удаляется из нее фактически. Это удаление означает магический престиж. Можно утверждать, что движущей силой этого развития выступает воля к власти. Однако в этом случае мы забываем о том, что выстраивание престижа всегда является результатом коллективного компромисса: должен быть не только тот, кто жаждет престижа, но должна быть и публика, которая могла бы наделить его этим престижем. Следовательно, ошибочно полагать, что престиж рождается из индивидуальной воли к власти; напротив, это всецело коллективное дело. Поскольку обществу нужна магически действующая фигура, оно использует эту потребность во власти одного и волю к подчинению остальных как средство, и, таким образом, содействует росту личного престижа. Последнее есть феномен, который, как показывает история политических институтов, имеет первостепенное значение для сообщества наций.
238 Важность личного престижа трудно переоценить, ибо возможность регрессивного растворения в коллективной психике представляет собой реальную опасность не только для выдающегося человека, но и для его последователей. Эта возможность, скорее всего, возникнет тогда, когда будет достигнута конечная цель завоевания престижа – всеобщее признание. В этом случае человек становится коллективной истиной, а это всегда начало конца. Престиж, безусловно, является важным достижением не только для выдающегося человека, но и для клана. Индивид выделяется своими поступками, массы – своим отказом от власти. До тех пор пока данную установку необходимо отстаивать и защищать от враждебных влияний, обретенный престиж сохраняет позитивный аспект; но как только все препятствия устранены, а универсальное признание достигнуто, престиж теряет свою положительную ценность и обычно превращается в мертвую букву. Возникают схизматические движения, и весь процесс начинается с начала.
239 Поскольку личность имеет первостепенное значение для жизни сообщества, все, что может помешать ее развитию, воспринимается как опасность. Однако самая большая опасность из всех – это преждевременное растворение престижа вследствие вторжения коллективной психики. Одним из самых известных примитивных способов избавления от этой опасности является абсолютная секретность. Коллективное мышление и чувствование, а также коллективные усилия гораздо легче, чем индивидуальное функционирование и усилия; следовательно, всегда существует великое искушение позволить коллективному функционированию занять место индивидуальной дифференциации личности. После того, как личность была дифференцирована и защищена магическим престижем, ее растворение в коллективной психике (например, отречение Петра) вызывает у индивида ощущение «потери души», ибо важное личное достижение либо не получило достаточного внимания, либо подверглось регрессии. По этой причине за нарушениями табу следуют суровое наказание в соответствии с серьезностью ситуации. Пока мы рассматриваем эти вещи с каузальной точки зрения, как просто исторические пережитки и метастазы табу на инцест[120], невозможно понять, для чего нужны все эти меры. Однако если подойти к проблеме с телеологической точки зрения, многое, что прежде казалось совершенно необъяснимым, становится ясным.
240 Итак, для развития личности абсолютно необходимо четкое отделение от коллективной психики, ибо частичная или размытая дифференциация приводит к немедленному растворению индивидуального в коллективном. Существует опасность, что при анализе бессознательного коллективная и личная психика могут слиться воедино, что, как я уже отмечал, приводит к весьма печальным результатам. Последние наносят вред как жизнеощущению самого пациента, так и его близким, если он оказывает на них какое-либо влияние. Через свою идентификацию с коллективной психикой он будет неизбежно пытаться навязать требования своего бессознательного другим, ибо идентичность с коллективной психикой всегда приносит с собой чувство универсальной валидности – «богоподобия» – которое полностью игнорирует все различия в личной психике окружающих. (Ощущение универсальной валидности проистекает, конечно, из универсальности коллективной психики.) Коллективная установка естественным образом предполагает ту же коллективную психику в других. Но это означает безжалостное игнорирование не только индивидуальных различий, но и различий более общего характера внутри самой коллективной психики, например, расовых различий[121]. Игнорирование индивидуальности означает удушение индивида, в результате чего элемент дифференциации стирается из сообщества. Элементом дифференциации является индивид. Все высшие достижения добродетели, а также самые черные злодейства, индивидуальны. Чем больше сообщество, чем сильнее присущая ему совокупность коллективных факторов опирается на консервативные предрассудки, наносящие ущерб индивидуальности, тем больше будет морально и духовно подавлен индивид. Как следствие, перекрывается один из источников морали и духовного прогресса для общества. Единственное, что может процветать в подобной атмосфере, это социальность и все коллективное в индивиде. Все индивидуальное в нем обречено на вытеснение. Индивидуальные элементы погружаются в бессознательное, где превращаются в нечто зловещее, деструктивное и анархическое. В социальной плоскости этот принцип зла проявляется в громких преступлениях – цареубийствах и т. п. – совершаемых профетически настроенными индивидами; однако в массах он остается на заднем плане и выражается лишь косвенно, в неумолимой моральной деградации общества. Общеизвестно, что мораль общества в целом обратно пропорциональна его размеру; чем больше скопление индивидов, тем сильнее стираются индивидуальные факторы, а вместе с ними и мораль, которая целиком и полностью зиждется на нравственном чувстве индивида и необходимой для него свободе. Следовательно, в некотором смысле любой человек в обществе бессознательно ведет себя хуже, чем когда он действует один: общество увлекает его за собой и в определенной степени освобождает от личной ответственности. Любая большая компания, состоящая из совершенно замечательных людей, обладает моралью и интеллектом громоздкого, глупого и жестокого животного. Чем больше организация, тем неизбежнее ее аморальность и слепая глупость (Senatus bestia, senatores boni viri[122]). Общество, автоматически подчеркивая все коллективные качества в своих отдельных представителях, придает первостепенное значение посредственности, всему, что склонно расти легким, безответственным образом. Индивидуальность неизбежно будет приперта к стенке. Данный процесс начинается в школе, продолжается в университете и управляет всеми сферами, в которых участвует государство. В небольшой социальной группе индивидуальность членов защищена лучше, а их относительная свобода и возможность сознательной ответственности больше. Без свободы не может быть морали. Наше восхищение великими организациями угасает, как только мы узнаем о другой стороне чуда: колоссальном наращивании и акцентировании всего, что в человеке есть примитивного, и неизбежном разрушении его индивидуальности в интересах чудовища, которым на самом деле является всякая великая организация. Современный человек, более или менее похожий на коллективный идеал, превратил свое сердце в притон убийц, что легко подтверждается анализом его бессознательного, хотя сам он ничуть не обеспокоен этим. И поскольку он обычно «приспосабливается»[123] к своему окружению, величайшее бесчестие со стороны группы, к которой он принадлежит, не волнует его, пока большинство его соратников твердо верят в возвышенную мораль их социальной организации. Все, что я сказал здесь о влиянии общества на индивида, так же верно и в отношении влияния коллективного бессознательного на индивидуальную психику. Однако, как следует из моих примеров, последнее столь же невидимо, как видимо первое. Посему неудивительно, что производимые им эффекты остаются за гранью нашего понимания, и что тех, с кем происходят такие вещи, называют патологическими чудаками или считают сумасшедшими. Если бы один из них оказался настоящим гением, этот факт заметили бы лишь во втором, а то и в третьем поколении. Нам кажется очевидным, что человек должен утонуть в своем собственном величии, и абсолютном непостижимым, что он должен искать чего-то другого, кроме того, что хочет толпа. Обоим можно пожелать чувства юмора – того (согласно Шопенгауэру) истинно «божественного» качества, которое единственно способно поддерживать свободу человеческой души.
241 Коллективные инстинкты и фундаментальные формы мышления и чувствования, которые обнаруживаются в ходе анализа бессознательного, являются для сознательной личности приобретением, которое она не может полностью ассимилировать без вреда для себя. Таким образом, при практическом лечении крайне важно помнить о целостности личности. Ибо там, где коллективная психика принимается за личное достояние индивида, это приводит к искажению или перегрузке личности, с которыми очень трудно справиться. Посему необходимо проводить четкое различие между личными содержаниями и содержаниями коллективной психики. Это далеко не просто, ибо личность вырастает из коллективной психики и тесно связана с ней. По этой причине сложно сказать, какие именно содержания следует называть личными, а какие коллективными. Несомненно, архаические символы, которые мы часто обнаруживаем в фантазиях и сновидениях, суть коллективные факторы. Все базовые инстинкты и основные формы мышления и чувствования коллективны. Все, что люди считают универсальным, коллективно, равно как и все, что признается, обнаруживается, говорится и делается во всем мире. При ближайшем рассмотрении нельзя не удивляться, насколько наша так называемая индивидуальная психология на самом деле коллективна. Настолько, что коллективные элементы полностью затмевают индивидуальные черты. Однако поскольку индивидуация[124] есть неизбежная психологическая необходимость, превознесение коллективного подсказывает нам, какое особое внимание должно быть уделено этому нежному растению под названием «индивидуальность», дабы оно не погибло, задушенное коллективным.
242 У людей есть одна способность, которая, хоть и оказывается в высшей степени полезной для коллективных целей, крайне губительна для индивидуации. Это способность к подражанию. Коллективная психология не может обойтись без подражания, ибо без нее все массовые организации, государство и общественный строй просто невозможны. Своей организацией общество обязано, по сути, не столько законам, сколько склонности к подражанию, что подразумевает внушаемость, суггестию и психическое заражение. Тем не менее каждый день мы видим, как люди используют или, скорее, злоупотребляют механизмом подражания с целью личной дифференциации: они довольствуются копированием какой-то выдающейся личности, яркой характеристики или способа поведения, тем самым внешне выделяясь из круга, в котором существуют. В некотором смысле можно сказать, что в качестве наказания умственное однообразие, и без того достаточно реальное, превращается в бессознательную рабскую зависимость от окружающей среды. Как правило, эти лживые попытки дифференциации превращаются в позу, и имитатор остается на том же уровне, что и прежде, только в несколько раз более бесплодным, чем раньше. Чтобы понять, что в нас действительно индивидуально, необходимы глубокие размышления; внезапно мы понимаем, как необычайно трудно обнаружить индивидуальность.
III. Персона как сегмент коллективной психики
243 В этой главе мы сталкиваемся с проблемой, которая, если не уделить ей должного внимания, способна ввергнуть нас в величайшее замешательство. Во время анализа личного бессознательного первое, что добавляется в сознание, – это личные содержания. Посему я предложил называть содержания, которые были вытеснены, но способны снова стать осознанными, личным бессознательным. Я также показал, что присоединение более глубоких слоев бессознательного, которые я назвал безличным бессознательным, приводит к расширению личности, которое влечет за собой состояние инфляции. Чтобы достичь этого состояния, достаточно продолжать психоаналитическую работу, как в случае молодой женщины, описанном выше. Продолжая анализ, мы добавляем в личное сознание определенные фундаментальные, общие и безличные характеристики человечества, тем самым вызывая описанную мной инфляцию[125], которую можно рассматривать как одно из неприятных последствий осознания прежде недоступного материала.
244 С этой точки зрения сознательная личность есть более или менее произвольный сегмент коллективной психики. Он состоит из суммы психических фактов, которые ощущаются как личные. «Личный» означает принадлежащий исключительно данному конкретному лицу. Сугубо личное сознание акцентирует свое собственническое и исходное право на свои содержания и таким образом стремится создать единое целое. Все те содержания, которые отказываются вписываться в это целое, либо игнорируются и забываются, либо вытесняются и отрицаются. Таков один из способов самообразования, но он произволен и чересчур груб. Слишком уж большой долей нашей общей гуманности приходится жертвовать в интересах идеального образа, в который каждый стремится себя отлить. Следовательно, такие «личные» люди всегда очень чувствительны, ибо легко может случиться нечто такое, что принесет в сознание нежелательную часть их подлинного («индивидуального») характера.
245 Данный произвольный сегмент коллективной психики я назвал персоной. Термин «персона» весьма удачен, ибо первоначально это слово означало маску, в которой появлялся актер и которая показывала, какую роль он исполняет. Если мы попытаемся провести четкое различие между психическим материалом, который следует считать личным, и материалом, который следует считать безличным, очень скоро мы столкнемся с величайшей дилеммой, ибо по определению мы будем вынуждены сказать о содержаниях персоны то же самое, что и о безличном бессознательном, а именно, что они коллективны. Только потому, что персона представляет собой более или менее произвольный и случайный сегмент коллективной психики, мы можем допустить серьезную ошибку – рассматривать ее in toto как нечто индивидуальное. Как свидетельствует само название, она есть только маска, под которой скрывается коллективная психика, маска, которая симулирует индивидуальность, заставляя других и самого субъекта верить в эту индивидуальность, тогда как на самом деле он просто играет роль, через которую говорит коллективная психика.
246 Анализируя персону, мы срываем маску; то, что казалось нам индивидуальным, в сущности оказывается коллективным. Другими словами, персона была лишь маской коллективной психики. По сути, персона не есть нечто реальное: она представляет собой компромисс между индивидом и обществом в споре о том, как должен выглядеть человек. Он получает имя, заслуживает звание, выполняет некую функцию, является тем-то или тем-то. В определенном смысле все это реально, однако в отношении базовой индивидуальности того, о ком идет речь, это лишь вторичная реальность, компромиссное образование, в создании которого другие иногда принимают большее участие, чем он сам. Персона есть видимость, двумерная реальность.
247 Было бы неправильно оставить эту тему в том виде, в каком она есть, и в то же время не признать, что, в конце концов, в особом выборе и обрисовке персоны есть нечто индивидуальное и что, несмотря на исключительную идентичность эго-сознания и персоны, бессознательная самость, подлинная индивидуальность человека, присутствует всегда и дает о себе знать косвенно, если не прямо. Хотя эго-сознание сперва идентично персоне – той компромиссной роли, в которой мы выступаем перед обществом, – бессознательная самость, тем не менее, никогда не может быть вытеснена до полного исчезновения. Ее влияние главным образом проявляется в особом характере контрастирующих и компенсирующих содержаний бессознательного. Сугубо личная установка сознательного разума вызывает реакции со стороны бессознательного, которые, вместе с вытесненным личным материалом, содержат семена индивидуального развития под видом коллективных фантазий. Посредством анализа личного бессознательного сознательный разум наводняет коллективный материал, который несет с собой элементы индивидуальности. Я отдаю себе отчет, что этот вывод должен быть непонятен любому, кто не знаком с моими взглядами и техникой, и особенно тому, кто обычно рассматривает бессознательное с точки зрения фрейдовской теории. Но если читатель вспомнит мой пример молодой женщины, изучавшей философию, он может составить грубое представление о том, что я имею в виду. В начале лечения пациентка совершенно не осознавала тот факт, что ее отношение к отцу было фиксацией. Именно в силу этой фиксации она искала человека, который был бы похож на ее отца и которого затем она могла бы оценить на уровне интеллекта. Само по себе это не было бы ошибкой, если бы ее интеллект не носил своеобразного протестного характера, который, к сожалению, часто встречается у интеллектуально развитых женщин. Такой интеллект всегда пытается указать на ошибки других; он преимущественно критичен, с неприятно личным подтекстом, и все же всегда хочет считаться объективным. Это неизменно делает человека раздражительным, особенно если, как это часто бывает, критика затрагивает некое слабое место, которого в интересах плодотворной дискуссии лучше избегать. К сожалению, однако, характерная особенность женского интеллекта заключается в том, что он отнюдь не стремится к плодотворной дискуссии, но выискивает слабые места мужчины, дабы зацепиться за них и раздражать его. Обычно это не сознательная, а скорее бессознательная цель – заставить мужчину занять вышестоящее положение и тем самым сделать его объектом восхищения. Мужчина, как правило, не замечает, что женщина навязывает ему роль героя; он просто находит насмешки столь одиозными, что в будущем предпочитает обходить ее стороной. В конце концов, единственный мужчина, который может выдержать ее, – тот, кто сдается с самого начала и, следовательно, не вызывает восхищения.
248 Моей пациентке, естественно, было о чем подумать, ибо она не имела ни малейшего представления об игре, в которую играла. Более того, ей еще предстояло разглядеть роман, который разыгрывался между ней и ее отцом с самого детства. Если бы я стал здесь подробно описывать, как она уже в ранние годы играла на теневой стороне отца, невидимой для ее матери, и как – гораздо раньше, чем это следовало ей по возрасту – стала соперницей последней, это увело бы нас слишком далеко. Все это выяснилось при анализе личного бессознательного. Поскольку, хотя бы в силу своей профессии, я не мог позволить себе злиться, я неизбежно стал героем и отцом-возлюбленным. Перенос тоже включал содержания личного бессознательного. Моя роль героя была чистым притворством, фальшивкой; превратив меня в призрак, она смогла сыграть свою привычную роль чрезвычайно мудрой, очень взрослой, всепонимающей матери-дочери-возлюбленной – пустую роль, персону, за которой скрывалось ее реальное и подлинное существо, ее индивидуальная самость. Поскольку вначале она полностью отождествляла себя со своей ролью, она не осознавала свою настоящую самость. Она по-прежнему пребывала в призрачном инфантильном мире и еще не открыла мира реального. Однако по мере того, как благодаря прогрессивному анализу она начала осознавать природу переноса, начали материализовываться сновидения, о которых я упоминал в главе I. Они подняли на поверхность фрагменты коллективного бессознательного, и это был конец ее инфантильного мира и всей героики. Она пришла к себе самой и к своим реальным возможностям. Примерно так все и происходит в большинстве случаев, если анализ зашел достаточно далеко. То, что осознание индивидуальности точно совпадает с реактивацией архаического богообраза, не случайное совпадение, а очень частое явление, которое, на мой взгляд, соответствует бессознательному закону.
249 После этого отступления вернемся к нашим размышлениям.
250 Как только вытеснение прекращается, индивидуальность и коллективная психика начинают проявляться в слитом состоянии, тем самым высвобождая ранее вытесненные личные фантазии. Возникающие теперь фантазии и сновидения приобретают несколько иной аспект. Верным признаком коллективных образов представляется наличие «космического» элемента, т. е. образы в сновидении или фантазии связаны с космическими качествами, такими как временная и пространственная бесконечность, огромная скорость, «астрологические» ассоциации, теллурические, лунные и солнечные аналогии, изменение телесных пропорций и т. д. Очевидное присутствие в сновидении мифологических и религиозных мотивов также указывает на активность коллективного бессознательного. Коллективный элемент очень часто вызывает характерные симптомы[126], например сновидения, в которых сновидец летает в космосе подобно комете, ощущает себя земным шаром, солнцем или звездой, чувствует себя исполином или карликом, видит себя мертвым или безумным, оказывается в незнакомом месте, испытывает растерянность и т. д. Наряду с симптомами инфляции возможны чувства дезориентации, головокружения и тому подобное.
251 Силы, вырывающиеся из коллективной психики, смущают и ослепляют. Один из возможных результатов растворения персоны – высвобождение непроизвольной фантазии, которая, по-видимому, есть не что иное, как специфическая активность коллективной психики. Как следствие, в сознание попадают содержания, о существовании которых человек даже не подозревал. Однако, по мере того как растет влияние коллективной психики, сознательный разум теряет свою лидирующую роль. Незаметно он становится ведомым, в то время как бессознательный и безличный процесс постепенно берет руководство на себя. Таким образом, сама того не замечая, сознательная личность уподобляется шахматной фигуре, которую передвигает по доске невидимый игрок. Именно этот игрок определяет исход партии, а вовсе не сознательный разум со своими планами. Именно так в приведенном выше примере было достигнуто растворение переноса, казавшееся сознательному разуму невозможным.
252 Погружение в этот процесс становится неизбежным всякий раз, когда возникает необходимость преодоления на первый взгляд непреодолимых трудностей. Само собой разумеется, что эта необходимость возникает не во всех случаях невроза: возможно, в большинстве случаев основной задачей является устранение лишь временных трудностей адаптации. Конечно, тяжелые случаи не могут быть вылечены без радикального изменения характера или установки. В подавляющем большинстве случаев адаптация к внешней реальности требует так много работы, что внутренняя адаптация к коллективному бессознательному не рассматривается в течение долгого времени. Но когда эта внутренняя адаптация становится проблемой, странное, непреодолимое притяжение исходит из бессознательного и оказывает мощное влияние на сознательное направление жизни. Преобладание бессознательных влияний, а также связанные с этим дезинтеграция персоны и отстранение сознательного разума от власти порождают психический дисбаланс, который в аналитическом лечении искусственно вызывается в терапевтических целях – а именно, для устранения трудностей, которые могут блокировать дальнейшее развитие. Конечно, существует бесчисленное количество препятствий, которые можно преодолеть с помощью мудрого совета и моральной поддержки, вкупе с доброй волей и пониманием со стороны пациента. Таким путем можно добиться превосходных лечебных результатов. Нередки случаи, когда говорить о бессознательном вообще нет необходимости. Но опять же, есть трудности, для которых нельзя предугадать удовлетворительного решения. Если психическое равновесие еще не нарушено до начала лечения, оно, безусловно, будет нарушено во время анализа, а иногда и без какого-либо вмешательства врача. Часто складывается впечатление, будто эти пациенты только и ждали заслуживающего доверия человека, чтобы окончательно сдаться. Такая потеря равновесия в принципе похожа на психотическое расстройство; она отличается от начальных стадий психического заболевания только тем, что в конечном итоге приводит к улучшению здоровья, тогда как последнее ведет к еще большей деструкции. Это состояние паники, пассивности перед лицом явно безнадежных осложнений. Главным образом этому предшествуют отчаянные попытки преодолеть трудности силой воли; затем наступает крах, и прежде направляющая воля ломается. Освобожденная таким образом энергия исчезает из сознания и попадает в бессознательное. На самом деле, именно в эти моменты появляются первые признаки бессознательной активности. (Вспомним пример молодого человека, страдавшего слабоумием.) Очевидно, что энергия, которая ушла из сознания, активировала бессознательное. Непосредственный результат – изменение установки. Легко представить себе, что здоровый ум воспринял бы это видение звезд как целительное явление и смотрел бы на человеческие страдания sub specie aeternitatis[127]; в этом случае его рассудок был бы восстановлен[128].
253 Случись такое, препятствие, которое прежде казалось непреодолимым, было бы устранено. Следовательно, я рассматриваю потерю равновесия как целенаправленную, ибо она замещает дефектное сознание автоматической и инстинктивной активностью бессознательного. Последняя стремится к установлению нового равновесия и достигнет этой цели при условии, что сознательный разум в состоянии ассимилировать содержания, произведенные бессознательным, т. е. понять и переработать их. Если бессознательное грубо берет верх над сознательным разумом, развивается психотическое расстройство. Если бессознательное не может занять главенствующее положение и не может быть понято, возникает конфликт, препятствующий дальнейшему продвижению вперед. Однако размышляя над этим вопросом, а именно над проблемой понимания коллективного бессознательного, мы сталкиваемся с одной весьма существенной трудностью, которой я посвятил следующую главу.
IV. Нежелательные способы высвобождения индивидуальности из коллективной психики
254 Крах сознательной установки – дело серьезное. По ощущениям это сродни концу света, как будто все вернулось в первоначальный хаос. Человек чувствует себя брошенным, дезориентированным, подобным кораблю без руля и без ветрил, оставленным на волю стихий. По крайней мере, так кажется. В действительности, однако, человек возвращается к коллективному бессознательному, которое теперь берет руководство на себя. Мы могли бы привести множество примеров, когда в критический момент возникали «спасительная» мысль, видение, «внутренний голос» и придавали жизни новое направление. Вероятно, мы могли бы упомянуть столько же случаев, когда подобный коллапс означал катастрофу, крушение всего, ибо в такие моменты часто пускают корни болезненные идеи или отмирают идеалы, что не менее катастрофично. В первом случае развивается некая психическая странность или психоз; во втором – состояние дезориентации и деморализации. Но как только бессознательные содержания прорываются в сознание, наполняя его своей сверхъестественной силой убеждения, возникает вопрос о том, как человек будет реагировать. Будет ли он сломлен этими содержаниями? Или, может, доверчиво примет их? Или отвергнет? (Я не беру в расчет идеальную реакцию, а именно критическое понимание.) Первый случай означает паранойю или шизофрению; второй – либо эксцентричность со склонностью к пророчествам, либо возврат к инфантильной установке и отсечение от человеческого общества; третий – регрессивное восстановление персоны. Эта формулировка звучит очень технично, и читатель может с полным на то основанием предположить, что она как-то связана со сложной психической реакцией, которую можно наблюдать в ходе аналитического лечения. Однако было бы ошибкой думать, что такие случаи встречаются только при аналитическом лечении. Этот процесс можно наблюдать так же хорошо, а часто даже лучше, в других жизненных ситуациях, а именно во всех тех сферах деятельности, где имеет место некое насильственное и разрушительное вмешательство судьбы. Предположительно каждый испытывал на себе неблагоприятные повороты судьбы, но в основном это раны, которые заживают и не оставляют следа. Здесь же мы имеем дело с деструктивными переживаниями, которые способны полностью сломить человека или, по крайней мере, покалечить его навсегда. В качестве примера возьмем предпринимателя, который идет на большой риск и в результате становится банкротом. Если он не позволяет этому удручающему опыту обескуражить себя, но сохраняет свое прежнее бесстрашие (возможно, приправленное впредь небольшой долей спасительной осмотрительности), его рана заживет без последствий. Но если, с другой стороны, он падает духом, отказывается от всех дальнейших рисков и кропотливо пытается подлатать свою социальную репутацию в рамках гораздо более ограниченной личности, выполняя второсортную работу на недостойной его должности с менталитетом испуганного ребенка, тогда он восстановит свою персону регрессивным способом. В результате испуга он вернется к более ранней фазе своей личности; он будет делать вид, что он такой, каким был до критического опыта, хотя он совершенно не способен даже подумать о том, чтобы пойти на такой риск вновь. Раньше, возможно, он хотел большего, чем мог добиться; теперь он не смеет пытаться делать даже то, что ему вполне по силам.
255 Такие переживания возникают во всех сферах жизни и во всех возможных формах. Значит, они возможны и в психологическом лечении. Здесь тоже речь идет о расширении личности, о принятии риска в зависимости от внешних обстоятельств или внутренней природы человека. Что такое критический опыт в лечении, можно увидеть на примере молодой женщины, изучавшей философию: это перенос. Как я уже указывал, пациент может бессознательно проскользнуть через риф переноса; в этом случае он не становится переживанием и ничего фундаментального не происходит. Доктор, исключительно ради удобства, вполне может пожелать себе побольше таких пациентов. Но если они умны, они скоро обнаружат существование этой проблемы у себя. Если доктор, как в вышеупомянутом случае, возведен в статус отца-возлюбленного и, следовательно, оказывается под шквалом соответствующих требований, предъявляемых ему пациентом, он должен продумать способы и средства парирования натиска, не будучи при этом сам втянут в водоворот и не причиняя вреда больному. Насильственное прерывание переноса может привести к полному рецидиву, а то и хуже; посему проблему надлежит решать с большим тактом и осторожностью. Другой возможностью является надежда, что «со временем» «глупости» прекратятся сами по себе. Конечно, все со временем проходит, но это может занять слишком долгое время, а трудности могут быть настолько невыносимыми для обеих сторон, что лучше сразу отказаться от идеи времени как исцеляющего фактора.
256 Гораздо лучший инструмент для «борьбы» с переносом, казалось бы, был предложен фрейдовской теорией невроза. Зависимость пациента объясняется как инфантильное сексуальное требование, которое заменяет собой рациональное применение сексуальности. Аналогичными преимуществами обладает и теория Адлера[129], трактующая перенос как инфантильное стремление к власти и «меру безопасности». Обе теории настолько хорошо согласуются с невротической ментальностью, что каждый случай невроза может быть объяснен обеими теориями одновременно[130]. Данный крайне примечательный факт, который подтвердит любой непредвзятый наблюдатель, может опираться только на то обстоятельство, что «инфантильный эротизм» Фрейда и «стремление к власти» Адлера суть одно и то же, независимо от разногласий между двумя школами. Это просто фрагмент неконтролируемого и вначале не поддающегося контролю примордиального инстинкта, который обнаруживается в феномене переноса. Архаические формы фантазии, постепенно достигающие поверхности сознания, являются лишь дополнительным тому подтверждением.
257 Мы можем попробовать обе теории, чтобы заставить пациента увидеть, насколько инфантильны, невозможны и абсурдны его требования, и, возможно, в конце концов он снова придет в чувство. Однако моя пациентка была не единственной, кто этого не сделал. Правда, с помощью этих теорий доктор всегда может спасти свою репутацию и выйти из болезненной ситуации более или менее гуманно. Действительно, есть пациенты, в работе с которыми не стоит прикладывать особых усилий; но есть также случаи, когда эти процедуры вызывают бессмысленные психические травмы. В случае моей пациентки я смутно чувствовал нечто в этом роде, а потому отказался от рационалистических попыток, дабы – с плохо скрытым недоверием – дать природе шанс исправить то, что мне казалось ее собственной глупостью. Как уже упоминалось выше, это научило меня чему-то необычайно важному, а именно убедило в существовании бессознательной саморегуляции. Бессознательное не только может «желать» – оно также может отменять свои желания. Это осознание, имеющее столь огромное значение для целостности личности, должно оставаться недоступным для всякого, кто не может свыкнуться с идеей, что это просто вопрос инфантилизма. На пороге этого осознания он повернется и скажет себе: «Конечно, все это чепуха. Я сумасшедший фантазер! Лучше всего похоронить бессознательное или выбросить его за борт со всем, что к нему прилагается». Смысл и цель, которые он так страстно желал, он увидит только как инфантильную болтовню. Он поймет, что его стремление было абсурдным; он учится быть терпимым к себе, он учится покорности и смирению. Что он может сделать? Вместо того чтобы столкнуться с конфликтом лицом к лицу, он повернет назад и в меру своих возможностей регрессивно восстановит свою персону, отбросив все те надежды и ожидания, которые расцвели при переносе. Он станет более ограниченным, более рационалистическим, чем был раньше. Нельзя сказать, что этот результат нежелателен во всех случаях без исключения, ибо слишком много людей гораздо лучше себя чувствуют в рационалистической системе, чем на свободе. Свобода – одна из самых трудных вещей. Те, кто может выдержать этот путь, могут сказать вместе с Фаустом:
Я этот свет достаточно постиг.
Глупец, кто сочинит потусторонний,
Уверует, что там его двойник,
И пустится за призраком в погоню.
Стой на своих ногах, будь даровит,
Брось вечность утверждать за облаками!
Нам здешний мир так много говорит!
Что надо знать, то можно взять руками.
Так и живи, так к цели и шагай,
Не глядя вспять, спиною к привиденьям,
В движенье находя свой ад и рай,
Не утоленный ни одним мгновеньем! [131]
258 Такое решение было бы идеальным, если бы человек действительно мог избавиться от бессознательного, лишить его либидо и сделать его неактивным. Но опыт показывает, что лишить бессознательное энергии можно лишь частично: оно остается постоянно активным, ибо не только содержит, но и само есть источник либидо, из которого возникают все психические элементы. Таким образом, было бы заблуждением считать, что с помощью некой магической теории или метода можно полностью изъять либидо из бессознательного и тем самым ликвидировать его. Для человека, питающего такую иллюзию, неизбежно настанет день, когда он будет вынужден повторить слова Фауста:
Теперь все привиденьями полно,
И поделом, оно не мудрено.
Ведь даже если мы разумны днем,
Нас ночь пугает нехорошим сном.
Услышу на прогулке поутру
Прокаркает ворона – не к добру!
Поверьями кругом опутан свет,
Все неспроста, и все полно примет,
И мы дрожим, и всюду колдовство.
Дверь скрипнула. Не вижу никого.[132]
Никто не в состоянии по своей воле лишить бессознательное его действенной силы. В лучшем случае можно лишь обмануть себя. Как говорит Гете:
Если внять мне не желаешь,
Сердцем ты меня узнаешь.
В разных видах я везде
Всех держу в своей узде[133].
Есть только одно эффективное средство против бессознательного – настоятельная внешняя необходимость. (Те, кто знают о бессознательном больше, за внешней необходимостью увидят все тот же лик, взирающий на них изнутри.) Внутренняя необходимость может превратиться во внешнюю, и до тех пор, пока внешняя необходимость будет оставаться реальной, психические проблемы останутся на втором плане. Вот почему Мефистофель дает Фаусту, которому надоело «безумие магии», следующий совет:
Способ без затрат,
Без ведьм и бабок долго выжить.
Возделай поле или сад.
Возьмись копать или мотыжить.
Замкни работы в тесный круг,
Найди в них удовлетворенье.
Всю жизнь кормись плодами рук,
Скотине следуя в смиренье.
Вставай с коровами чуть свет,
Потей и не стыдись навоза —
Тебя на восемьдесят лет
Омолодит метаморфоза[134].
Всем известно, что невозможно инсценировать «простую жизнь», а потому беспроблемное существование бедного человека, который действительно предоставлен воле судьбы, не может быть куплено такими дешевыми подражаниями. Только тот человек, которого к такой жизни побуждает необходимость его собственной природы, слепо минует проблему своей души, ибо он просто неспособен уловить ее суть. Но как только он увидит фаустовскую проблему, путь в «простую жизнь» будет для него навсегда закрыт. Разумеется, ничто не мешает ему переехать в маленький деревенский дом, копать огород и питаться сырой репой. Но его душа смеется над этим обманом. Лишь то, чем кто-то действительно является, несет в себе целительную силу.
259 Регрессивное восстановление персоны возможно только для человека, который обязан критическому провалу своей жизни собственной инфляции (раздутости). С уменьшением личности он возвращается к мере, которую он может заполнить. Во всех других случаях смирение и самоприуменьшение есть уклонение, которое может поддерживаться длительный срок только ценой невротической болезненности. С сознательной точки зрения такого человека, его состояние совсем не похоже на уклонение, но кажется обусловленным невозможностью справиться с проблемой. Обычно он одинок, и мало что может помочь ему в нашей современной культуре. Даже психология может предложить лишь сугубо редуктивные интерпретации, ибо неизбежно подчеркивает архаичный и инфантильный характер этих переходных состояний и делает их неприемлемыми. Тот факт, что медицинская теория зачастую используется для того, чтобы врач мог более или менее элегантно вытащить свою собственную голову из аркана, не приходит ему на ум. Именно поэтому редуктивные теории отлично согласуются с сущностью невроза – они очень удобны доктору.
260 Второй путь ведет к отождествлению с коллективной психикой. Это равносильно принятию инфляции, но теперь уже превращенной в систему. Иными словами, человек становится счастливым обладателем единственной великой истины, которая только и ждала, когда ее откроют, обладателем эсхатологического знания, которое несет исцеление народам. Эта установка не обязательно мегаломания в непосредственной своей форме, но более распространенная и более мягкая форма профетического (пророческого) вдохновения и жажды мученичества. Для людей со слабой психикой, которые часто обладают непомерно развитым честолюбием, тщеславием и неуместной наивностью, опасность поддаться этому искушению слишком велика. Доступ к коллективной психике означает для индивида обновление жизни независимо от того, приятно это обновление или нет. Все хотели бы ухватиться за это обновление: один – потому что оно обещает богатый урожай знаний, другой – потому что он нашел ключ к преображению всей своей жизни. Таким образом, все те, кто не желают лишать себя величайших сокровищ, скрытых в коллективной психике, будут стремиться всеми доступными способами сохранить свою новообретенную связь с первичным источником жизни[135]. Идентификация кажется наилучшим способом достижения этой цели, ибо растворение персоны в коллективной психике побуждает человека погрузиться в этот «океан божественности» и забыться в его объятиях. Эта доля мистицизма присуща всем развитым людям в виде «тоски по матери», ностальгии по источнику, из которого мы произошли.
261 Как я показал в своей книге о либидо, в корне регрессивной тоски, которую Фрейд рассматривает как «инфантильную фиксацию», или «желание инцеста», лежит особая ценность и специфическая потребность, приобретающие эксплицитный характер в мифе. Именно самые сильные и лучшие из людей, герои, поддаются регрессивной тоске и нарочно подвергаются опасности быть проглоченными чудовищем из материнской бездны. Но если он герой, он герой потому, что не дал чудовищу окончательно поглотить себя; напротив, он побеждает чудовище, и не один раз, а много. Сама победа над коллективной психикой дает истинную ценность – завладение сокровищем, непобедимым мечом, магическим талисманом или любым другим предметом, который в данном конкретном мифе является желанным благом. Любой, кто отождествляет себя с коллективной психикой или, выражаясь мифологическим языком, позволяет чудовищу поглотить себя и исчезает в нем, получает сокровище, охраняемое драконом, но делает это против своей воли и только во вред себе.
262 Пожалуй, ни один человек, осознающий абсурдность такой идентификации, не нашел бы в себе мужества возвести ее в принцип. Но самое опасное в том, что у многих необходимое чувство юмора либо начисто отсутствует, либо подводит в данный конкретный момент; они одержимы своего рода пафосом, все кажется наделенным особым значением, что препятствует эффективной самокритике. Я не стану отрицать существование подлинных пророков, но осторожности ради предпочел бы поначалу усомниться в каждом отдельном случае. Любой добропорядочный пророк прежде всего мужественно борется с бессознательными претензиями, которые навязывает ему его роль. Посему там, где пророк появляется в мгновение ока, благоразумнее в первую очередь исключить возможность психического дисбаланса.
263 Однако наряду с возможностью стать пророком существует еще и другая, более тонкая отрада – стать учеником пророка. Для подавляющего большинства людей это идеальная техника. Ее преимущество в том, что odium dignitatis, сверхчеловеческая ответственность пророка, превращается в гораздо более сладкий otium indignitatis. Ученик не представляет особого интереса; он скромно сидит у ног Учителя и гонит прочь свои собственные мысли. Умственная лень становится добродетелью; ученик может спокойно нежиться под солнцем полубожественного бытия. Он может наслаждаться архаизмом и инфантилизмом своих бессознательных фантазий без всяких потерь со своей стороны, ибо вся ответственность лежит на Учителе. Через обожествление Учителя ученик, явно не замечая этого, растет в своем статусе; кроме того, разве он не обладает великой истиной, которую он хоть и не открыл сам, но все же получил непосредственно из рук Учителя? Естественно, ученики всегда держатся вместе – не из любви, а ради весьма понятной цели: без всяких усилий подтвердить свои собственные убеждения путем порождения атмосферы коллективного согласия.
264 Кажется, что такая идентификация с коллективной психикой более достойна одобрения: кто-то другой имеет честь быть пророком, но вместе с этим несет и опасную ответственность. Что касается человека, то он всего лишь ученик, но вместе с этим совместный хранитель великого сокровища, которое добыл Учитель. Он в полной мере ощущает величие и бремя своего положения, считая священным долгом и нравственной необходимостью осуждать всех инакомыслящих, вербовать прозелитов и нести свет язычникам – точь-в-точь как если бы он сам был пророком. И эти люди, незаметно крадущиеся под маской внешне скромной персоны, как раз и есть те самые, которые, подвергнувшись инфляции через идентификацию с коллективной психикой, внезапно появляются на мировой арене. Как пророк, так и ученик пророка суть первообразы из коллективной психики.
265 В обоих случаях инфляция вызвана коллективным бессознательным, и независимости индивида наносится серьезный ущерб. Но поскольку не все индивидуальности имеют в себе силы быть самостоятельными и независимыми, фантазия ученика, возможно, самое лучшее, на что они способны. Сопутствующая этому инфляции кое-как помогает возместить потерю духовной свободы. Также нельзя недооценивать и тот факт, что жизнь настоящего или воображаемого пророка полна мук, разочарований и лишений, так что сонм поющих осанну учеников обладает ценностью компенсации. Все это по-человечески настолько понятно, что было бы удивительно, если бы это имело какую-то иную конечную цель.