I. Функция бессознательного
266 За пределами альтернативных стадий, рассмотренных в предыдущей главе, существует некий пункт назначения, возможная цель. Это путь индивидуации. Индивидуация означает становление индивида, а поскольку «индивидуальность» заключает в себе нашу сокровенную, ни с чем не сравнимую уникальность, она также подразумевает становление собственной самости. Посему мы можем перевести индивидуацию как «приход к самому себе» или как «самореализация».
267 Возможности развития, о которых говорилось в предыдущих главах, были, в сущности, отчуждением самости, способами лишения самости ее реальности в пользу внешней роли или в пользу воображаемого значения. В первом случае самость отходит на второй план и уступает место социальному признанию; во втором – аутосуггестивному значению первообраза. В обоих случаях побеждает коллективное. Самоотчуждение в пользу коллективного соответствует социальному идеалу и даже считается общественным долгом и добродетелью, хотя его также можно использовать в эгоистичных целях. Эгоистов называют «самолюбивыми», но это, естественно, не имеет ничего общего с понятием «самости» в том смысле, в котором использую его я. С другой стороны, самореализация кажется противостоящей самоотчуждению. Это ошибочное понимание носит довольно распространенный характер, ибо мы недостаточно различаем индивидуализм и индивидуацию. Индивидуализм предполагает намеренное подчеркивание и выделение предполагаемого своеобразия, а не коллективных соображений и обязательств. Индивидуация означает максимальную реализацию коллективных качеств человека, ибо адекватный учет своеобразия индивида в большей степени способствует социальной эффективности, чем когда это своеобразие игнорируется или подавляется. Идиосинкразию индивида следует понимать не как какую-то странность в его субстанции или его компонентах, но скорее как уникальную комбинацию, или постепенную дифференциацию, функций и способностей, которые сами по себе универсальны. У каждого человека есть нос, два глаза и т. д., но эти универсальные факторы изменчивы, и именно эта изменчивость делает возможными индивидуальные черты. Следовательно, индивидуация может означать только процесс психологического развития, в котором реализуются заданные индивидуальные качества; иными словами, это процесс, благодаря которому человек становится дефинитным, уникальным существом, которым он на самом деле и является. При этом он не становится «самолюбивым» в обычном смысле этого слова, но реализует специфику своей природы, а это, как мы уже говорили, сильно отличается от эгоизма или индивидуализма.
268 Учитывая, что человеческий индивид как живое единство состоит из сугубо универсальных факторов, он всецело коллективен и посему ни в каком смысле не противопоставлен коллективности. Следовательно, индивидуалистический акцент на собственном своеобразии противоречит этому основному свойству живого существа. Индивидуация, напротив, нацелена на живое взаимодействие всех факторов. Однако поскольку универсальные факторы всегда проявляются только в индивидуальной форме, их всестороннее рассмотрение также даст индивидуальный эффект, который не может быть превзойден ничем другим, и менее всего индивидуализмом.
269 Цель индивидуации есть не что иное, как избавление самости от персоны, с одной стороны, и суггестивной власти первообразов с – другой. Из того, что было сказано в предыдущих главах, должно быть ясно, что означает персона с психологической точки зрения. Но когда мы обращаемся к другой стороне, а именно к влиянию коллективного бессознательного, мы обнаруживаем, что оказываемся в темном внутреннем мире, понять который гораздо сложнее, чем психологию персоны, доступную каждому. Все знают, что подразумевается под выражениями «принять официальный вид» или «играть социальную роль». С помощью персоны человек пытается выглядеть так или иначе, прячется за маской или даже может использовать определенную персону как баррикаду. Таким образом, проблема персоны не должна вызывать больших интеллектуальных затруднений.
270 Однако совсем другое дело – описать на общедоступном уровне те тонкие внутренние процессы, которые наводняют сознательный разум с такой суггестивной силой. Возможно, мы можем лучше всего изобразить эти влияния на примерах психического заболевания, творческого вдохновения и религиозного обращения. Самый замечательный отчет о такой внутренней трансформации, взятый, так сказать, из жизни, можно найти в «Отце Кристины Альберты» Г. Уэллса[136]. Изменения подобного рода описаны в прекрасной книге «L’Hérédo» Леона Доде. Обширный материал содержится в труде Вильяма Джемса «Многообразие религиозного опыта». Хотя во многих случаях такого рода налицо определенные внешние факторы, которые либо непосредственно обуславливают изменение, либо служат поводом к нему, внешний фактор не всегда обеспечивает достаточное объяснение таких изменений личности. Мы должны признать, что они также могут возникать из-за субъективных внутренних причин, мнений, убеждений, в которых внешние стимулы не играют никакой или почти никакой роли. При патологических изменениях личности это можно даже назвать правилом. Исключения составляют случаи психоза, которые представляют собой несомненную и простую реакцию на некое удручающее внешнее событие. Следовательно, для психиатрии существенным этиологическим фактором является наследственная или приобретенная патологическая предрасположенность. То же самое, вероятно, справедливо и для большинства проявлений творческой интуиции, ибо вряд ли можно предполагать сугубо каузальную связь между падающим яблоком и теорией всемирного тяготения Ньютона. Аналогичным образом все религиозные конверсии, которые не могут быть прослежены непосредственно к внушению и заразительному примеру, основаны на независимых внутренних процессах, кульминацией которых становится изменение личности. Как правило, эти процессы поначалу носят сублиминальный, то есть бессознательный, характер и достигают сознания только постепенно. Однако момент вторжения может быть весьма внезапным, так что сознание мгновенно наполняется крайне чужеродными и, по-видимому, совершенно неожиданными содержаниями. Именно так это видит обыватель и даже сам участник этого процесса, но опытный наблюдатель знает, что психологические события никогда не бывают внезапными. В действительности это вторжение готовится в течение многих лет, часто половину жизни, и уже в детстве можно обнаружить самые разные признаки, которые более или менее символическим образом указывают на будущее патологическое развитие. Мне вспоминается, например, один душевнобольной, который отказывался от любой пищи и доставлял необычайные трудности в связи с необходимостью кормить его через нос. На самом деле, чтобы ввести зонд, требовалась анестезия. Пациент обладал удивительной способностью заглатывать свой язык – факт, который в то время был для меня совершенно новым и неизвестным. В один из периодов ясного сознания он рассказал мне следующую историю. Будучи мальчиком, он часто размышлял о том, как можно покончить с собой, даже если будут предприняты все возможные меры, чтобы ему помешать. Сначала он попытался сделать это, задержав дыхание, но обнаружил, что в полусознательном состоянии автоматически начинает дышать снова. Поэтому он отказался от этой затеи и подумал: возможно, все получится, если он откажется от еды. Эта фантазия вполне удовлетворяла его до тех пор, пока пищу не стали подавать через нос. Он задумался, как можно перекрыть и этот канал, и придумал прижимать язык к задней стенке горла. Сначала у него ничего получалось, но он регулярно тренировался, пока, наконец, не научился проглатывать язык почти так же, как это иногда случается во время анестезии. По всей видимости, в его случае это происходило за счет искусственного расслабления мышц у корня языка.
271 Таким странным образом мальчик подготовил почву для будущего психоза. После второго приступа он стал неизлечим. Это лишь один пример из множества других, но его вполне достаточно, чтобы показать: кажущееся внезапным вторжение чуждых содержаний в действительности вовсе не внезапное, а скорее есть результат многолетнего бессознательного развития.
272 Главный вопрос звучит так: в чем заключаются эти бессознательные процессы? Естественно, пока они бессознательны, о них ничего нельзя сказать. Но иногда они проявляются – частично через симптомы, частично через поступки, мнения, аффекты, фантазии и сновидения. На основании наблюдений мы можем сделать косвенные выводы о текущем состоянии и структуре бессознательных процессов и их динамике. Мы не должны, однако, пребывать в иллюзии, будто обнаружили истинную природу бессознательных процессов. Нам никогда не удается продвинуться дальше гипотетического «как если бы».
273 «Никакой смертный разум не может проникнуть в глубины природы» – даже в глубины бессознательного. Мы знаем, однако, что бессознательное никогда не отдыхает. Кажется, оно работает всегда, ибо даже когда мы спим, мы видим сны. Многие люди утверждают, что никогда не видят снов, но есть вероятность, что они просто их не помнят. Примечательно, что люди, которые разговаривают во сне, в основном не помнят ни сам сон, в котором они говорили, ни даже то, что им вообще что-то снилось. Не проходит и дня, чтобы мы не допустили какой-либо оговорки, чтобы некий прекрасно нам известный факт не выскользнул из нашей памяти, чтобы нас не охватило настроение, причину которого мы не можем проследить и т. д. Все это – симптомы бессознательной активности, которая ночью становится видимой в сновидениях, но лишь изредка прорывается сквозь запреты, налагаемые нашим бодрствующим сознанием.
274 На основании нашего нынешнего опыта мы можем утверждать, что бессознательные процессы находятся в компенсаторной связи с сознательным разумом. Я намеренно использую слово «компенсаторный», а не слово «противоположный», ибо сознание и бессознательное не обязательно противоречат друг другу, но дополняют друг друга, образуя некую целостность, то есть самость. Согласно этому определению, самость есть величина, супраординатная по отношению к сознательному эго. Она охватывает не только сознательную, но и бессознательную психику и, следовательно, является, так сказать, личностью, которой являемся и мы. Достаточно легко думать о себе как об обладателе парциальных душ. Таким образом, мы можем, например, без особых затруднений увидеть себя как персону. Однако формирование четкого представления о себе как о самости превосходит силу нашего воображения, ибо в этом случае часть должна постичь целое. Едва ли стоит надеяться на то, что мы когда-либо сумеем достичь хотя бы приблизительного осознания самости: сколь бы много мы ни осознавали, всегда будет существовать неопределенное и не поддающееся определению количество бессознательного материала, который принадлежит к целостности самости. Следовательно, самость всегда будет оставаться супраординатной величиной.
275 Бессознательные процессы, компенсирующие сознательное эго, содержат все те элементы, которые необходимы для саморегуляции психики как целого. На личном уровне это не признанные сознательно личные мотивы, которые проявляются в сновидениях, или значение повседневных ситуаций, которое мы упустили из виду, или выводы, которые мы не смогли сделать, или аффекты, которые мы подавили, или критика, от которой мы воздержались. Но чем больше мы осознаем себя посредством самопознания и действуем соответственно, тем меньше становится слой личного бессознательного, наложенного на коллективное бессознательное. Таким образом возникает сознание, которое уже не заключено в мелочный, сверхчувствительный личный мир эго, но свободно участвует в более широком мире объективных интересов. Это расширенное сознание больше не является тем обидчивым, эгоистичным узлом личных желаний, страхов, надежд и амбиций, который всегда требует компенсации или коррекции бессознательными контртенденциями; напротив, это функция отношений с миром объектов, приводящая индивида в абсолютную, связующую и неразрывную общность с миром в целом. Осложнения, возникающие на этой стадии, – не эгоистичные конфликты желаний, но трудности, которые равным образом касаются и окружающих. На данном этапе это преимущественно вопрос коллективных проблем, которые активировали коллективное бессознательное, ибо они требуют скорее коллективной, нежели личной компенсации. Мы видим, что бессознательное продуцирует содержания, которые значимы не только для данного конкретного индивида, но и для других, фактически очень многих людей, если не всех.
276 Элгонийцы (Центральная Африка) объяснили мне, что существует два вида сновидений: обычный сон о маленьком человеке и «большое видение», которое возможно только у великого человека, например знахаря или вождя. Маленькие сновидения ничего не значат, но если человек видит «большой сон», он созывает все племя, чтобы рассказать о нем всем.
277 Как же узнать, «большое» сновидение или «маленькое»? По инстинктивному ощущению значимости. Сновидение производит такое впечатление, что сновидцу и в голову не придет утаить его от остальных. Он должен рассказать его, исходя из психологически правильного предположения, что оно важно для всех. Даже у нас коллективное сновидение несет в себе ощущение важности, которое стимулирует общение. Оно проистекает из конфликта взаимоотношений и, следовательно, должно быть встроено в наши сознательные отношения, ибо компенсирует именно их, а не какую-то внутреннюю личную причуду.
278 Процессы коллективного бессознательного связаны не только с более или менее личными отношениями человека к его семье или более широкой социальной группе, но и с его отношениями к обществу и человечеству в целом. Чем более общий и безличный характер носит состояние, которое запускает бессознательную реакцию, тем более значимой, странной и подавляющей будет компенсаторная манифестация. Последняя не только вынуждает людей на частную коммуникацию, но и побуждает их к откровениям, признаниям и даже драматической репрезентации своих фантазий.
279 Я поясню на примере, как бессознательному удается компенсировать отношения. Однажды ко мне на лечение пришел один довольно высокомерный джентльмен, который вместе с младшим братом занимался предпринимательством. Отношения между братьями были напряженными, и это стало одной из главных причин невроза моего пациента. Он раскритиковал брата и представил его способности в весьма неблагоприятном свете. Брат часто появлялся в его сновидениях, всегда в роли Бисмарка, Наполеона или Юлия Цезаря. Его дом был похож на Ватикан или Йилдиз Киоск. Видимо, бессознательное моего пациента испытывало потребность улучшить положение младшего брата. Из этого я заключил, что мой пациент явно переоценивал себя и недооценивал брата. Дальнейший анализ полностью подтвердил этот вывод.
280 Другая пациентка – молодая женщина, привязанная к своей матери крайне сентиментальным образом, – постоянно видела о ней зловещие сны. Мать появлялась во сне как ведьма, как призрак, как преследующий демон. Мать баловала дочь сверх всякой разумной меры и настолько ослепила ее своей нежностью и заботой, что дочь абсолютно не осознавала ее вредное влияние. Отсюда – компенсаторная критика со стороны бессознательного.
281 Однажды я сам недооценил пациентку, как интеллектуально, так и морально. Во сне я увидел замок на высокой скале. На самой высокой башне был балкон, и там сидела она. Я без колебаний рассказал ей этот сон и, естественно, добился превосходных результатов.
282 Всем известно, насколько мы склонны выставлять себе в дураках перед людьми, которых несправедливо недооценили. Естественно, может иметь место и обратное, как однажды случилось с одним моим другом. Еще будучи студентом, он написал письмо патологу Вирхову, моля об аудиенции у «Его превосходительства». Когда же, дрожа от страха, он предстал перед великим ученым и попытался назвать свою фамилию, то выпалил: «Меня зовут Вирхов». На это Его превосходительство лукаво улыбнулся и сказал: «О! Значит, ваша фамилия тоже Вирхов?» Чувство собственной ничтожности явно оказалось невыносимым для бессознательного моего друга и, как следствие, тут же побудило его представить себя ровней Вирхову по статусу и величию.
283 Эти более личные отношения, конечно, не нуждаются в каких-либо коллективных компенсациях. С другой стороны, фигуры, используемые бессознательным в первом случае, носят явно коллективный характер: это общепризнанные герои. Здесь возможны две интерпретации: либо младший брат моего пациента – человек признанной коллективной важности, либо мой пациент переоценивает свою собственную значимость не только по отношению к своему брату, но и по отношению ко всем остальным. Для первого предположения не было никаких оснований, в то время как в пользу второго говорили сами факты. Поскольку крайнее высокомерие моего пациента затрагивало не только его самого, но и гораздо более широкую социальную группу, компенсация прибегла к коллективному образу.
284 То же относится и ко второму случаю. «Ведьма» – это коллективный образ; следовательно, мы должны сделать вывод, что слепая зависимость молодой женщины распространялась на более широкую социальную группу так же, как и на ее мать. Это действительно было так: она все еще жила в исключительно инфантильном мире, где мир был идентичен ее родителям. Эти примеры касаются отношений в пределах личной орбиты. Существуют, однако, безличные отношения, которые иногда требуют бессознательной компенсации. В таких случаях коллективные образы носят более или менее мифологический характер. Моральные, философские и религиозные проблемы, в силу их универсальной валидности, чаще всего вызывают мифологическую компенсацию. В вышеупомянутом романе Г. Уэллса мы находим классическую компенсацию: мистер Примби, крошечная личность, обнаруживает, что на самом деле является реинкарнацией Саргона, Царя царей. К счастью, гений автора спасает бедного старого Саргона от патологического абсурда. Мистер Примби, полное ничтожество, признает себя точкой пересечения всех эпох прошлого и будущего. Это знание куплено не слишком дорогой ценой небольшого безумия, при условии, что Примби не оказывается проглоченным этим монстром изначального образа, – что на самом деле едва с ним не случилось.
285 Универсальная проблема зла и греха – еще один аспект наших безличных отношений к миру. Данная проблема продуцирует коллективные компенсации больше, чем любая другая. Одному из моих пациентов – юноше шестнадцати лет – в качестве начального симптома тяжелого компульсивного невроза приснился следующий сон. Он идет по незнакомой улице. Темно, и он слышит за спиной шаги. Шаги приближаются, и его охватывает страх. Он начинает бежать. Но шаги, кажется, догоняют его. Наконец он поворачивается и видит дьявола. В смертельном ужасе он подпрыгивает и оказывается подвешенным в воздухе. Это сновидение повторилось дважды, что свидетельствует о его особой важности.
286 Общеизвестно, что компульсивные неврозы из-за их въедливости и церемониальной пунктуальности не только имеют внешний вид моральной проблемы, но и до краев полны бесчеловечным зверством и безжалостным злом, против интеграции которого тонко организованная личность ведет отчаянную борьбу. Это объясняет, почему так много вещей необходимо выполнять церемониально «правильным» способом, как будто для противодействия злу, парящему на заднем плане. После этого сновидения у пациента начался невроз, существенной особенностью которого было то, что он должен был, по его собственным словам, поддерживать себя в «условном» или «незагрязненном» состоянии чистоты. С этой целью он разорвал любые контакты с миром и всем, что напоминало ему об эфемерности человеческого существования, посредством безумных формальностей, скрупулезных церемоний очищения и тщательного соблюдения бесчисленных правил невероятной сложности. Еще до того, как у пациента появилось подозрение в адском существовании, которое ждало его впереди, сон показал ему, что, если он хочет снова спуститься на землю, он должен заключить договор со злом.
287 В другом месте я описал сон, который иллюстрирует компенсацию религиозной проблемы у молодого студента-богослова[137], который запутался в вопросах веры (отнюдь не редкость в современном мире). Во сне он был учеником «белого мага», который, однако, был одет в черное. Дав ему некоторые наставления, белый маг сказал, что теперь им нужен «черный маг». Появился черный маг, но одетый в белую мантию. Он объявил, что нашел ключи от рая, но ему нужна мудрость белого мага, дабы понять, как их использовать. Это сновидение, очевидно, содержит проблему противоположностей, которая, как мы знаем, в даосской философии нашла решение, весьма отличное от взглядов, преобладающих на Западе. Фигуры, задействованные в сновидении, суть безличные коллективные образы, соответствующие природе безличной религиозной проблемы. В отличие от христианской точки зрения, сон подчеркивает относительность добра и зла и вызывает в памяти даосский символ Инь и Ян.
288 На основании данных компенсаций мы, разумеется, не должны делать вывод, будто, по мере того как сознание поглощают универсальные проблемы, бессознательное порождает не менее масштабные компенсации. Существует то, что можно назвать оправданным и неоправданным интересом к безличным проблемам. Экскурсы такого рода оправданны только тогда, когда возникают из самых глубинных и истинных потребностей индивида; и неоправданны, когда представляют собой простое интеллектуальное любопытство или бегство от неприятной реальности. В последнем случае бессознательное продуцирует слишком человеческие и сугубо личные компенсации, манифестная цель которых – вернуть сознательный разум к обычной реальности. Людям, которые вздыхают о бесконечном, часто снятся нелепо банальные сны, стремящиеся заглушить их энтузиазм. Таким образом, исходя из характера компенсации, мы можем сделать выводы о серьезности и корректности сознательных устремлений.
289 Конечно, есть немало людей, которые боятся признать, что бессознательное вообще может порождать «великие» идеи. «Неужели вы действительно верите, – возразят они, – что бессознательное способно предложить хоть какое-то подобие конструктивной критики нашего западного менталитета?» Разумеется, если рассматривать проблему интеллектуально и вменять бессознательному рациональные намерения, это абсурд. Однако никогда не следует навязывать нашу сознательную психологию бессознательному. Его ментальность инстинктивна; у него нет дифференцированных функций, и оно не «мыслит» так, как мы понимаем «мышление». Он просто создает образ, который отвечает некой сознательной ситуации. Этот образ содержит столько же мысли, сколько и чувства, и может быть чем угодно, но только не продуктом рационалистического размышления. Такой образ лучше всего описать как художественное видение. Мы склонны забывать, что проблема, подобная той, что лежит в основе последнего упомянутого сновидения, не может – даже для сознательного разума сновидца – быть интеллектуальной. Она сугубо эмоциональна. Для морального человека этическая проблема – это страстный вопрос, который уходит своими корнями как в самые глубинные инстинктивные процессы, так и в его самые идеалистические устремления. Для него проблема ужасающе реальна. Посему неудивительно, что ответ также проистекает из самых глубин его природы. Тот факт, что каждый думает, будто его психология есть мера всех вещей, и, окажись он глупцом, неизбежно будет полагать, что такая проблема не заслуживает его внимания, не должен беспокоить психолога ни в коей мере, ибо он должен воспринимать вещи объективно, такими, какими он их видит, не подгоняя их под свои субъективные предположения. Более одаренные и широкие натуры могут быть захвачены безличной проблемой, и в той степени, в которой это так, их бессознательное может ответить в том же стиле. И как сознательный разум может задать вопрос: «Почему существует этот ужасный конфликт между добром и злом?», так и бессознательное может ответить: «Приглядись! Они нуждаются друг в друге. Самое доброе – только потому, что оно таково – содержит в себе семя зла».
290 Затем сновидца может осенить, что якобы неразрешимый конфликт является, возможно, предубеждением, специфическим умонастроением, обусловленным временем и местом. Кажущийся сложным сновиденческий образ мог бы легко обнаружить себя как простой, инстинктивный здравый смысл, как крошечный зародыш рациональной идеи, к которой более зрелый ум мог бы с таким же успехом прийти сознательно. В любом случае китайская философия размышляла об этом много веков назад. Исключительно удачная, пластичная конфигурация мышления является прерогативой того примитивного, естественного духа, который живет во всех нас и затмевается только односторонностью развития сознания. Если мы будем рассматривать бессознательные компенсации с этой позиции, нас могут справедливо обвинить в том, что мы судим о бессознательном преимущественно с сознательной точки зрения. И действительно, следуя этим размышлениям, я всегда исходил из того, что бессознательное просто реагирует на сознательные содержания, хотя и весьма примечательным образом, но что ему не хватает инициативы. Однако я вовсе не хочу, чтобы у читателя сложилось впечатление, будто бессознательное реактивно во всех случаях без исключения. Напротив, есть множество переживаний, которые доказывают, что бессознательное может носить не только спонтанный характер, но и фактически брать инициативу на себя. Есть бесчисленное множество людей, которые долго остаются в состоянии мелочной бессознательности только затем, чтобы в конце концов стать невротиками. Благодаря неврозу, вызванному бессознательным, они освобождаются от своей апатии, несмотря на их собственную лень и зачастую отчаянное сопротивление.
291 И все же, на мой взгляд, было бы неправильно полагать, что в таких случаях бессознательное действует по заранее обдуманному плану и стремится к реализации неких четких целей. Я не нашел никаких доказательств этому предположению. Движущая сила, насколько мы можем ее осознать, по-видимому, является лишь побуждением к самореализации. Если бы речь шла о каком-то общем телеологическом плане, то все люди с избытком бессознательности неизбежно стремились бы к более высокому сознанию. Но это явно не так. Существует множество людей, которые, несмотря на свою пресловутую бессознательность, никогда не страдают неврозами. Те немногие, кому выпала такая судьба, на самом деле являются представителями «высшего» типа, которые по тем или иным причинам слишком долго оставались на примитивном уровне. Их природа не в состоянии долго выносить то, что для них является неестественной стагнацией. В результате узости сознания и ограниченности существования они экономят энергию; постепенно она накапливается в бессознательном и, наконец, вырывается наружу в форме более или менее острого невроза. Данный простой механизм не обязательно скрывает некий «план». Совершенно понятное стремление к самореализации дало бы вполне удовлетворительное объяснение. Также мы могли бы говорить о замедленном созревании личности.
292 Поскольку весьма вероятно, что мы все еще далеки от вершины абсолютного сознания, расширить свое сознание способен каждый. Соответственно, мы можем предположить, что бессознательные процессы постоянно снабжают нас содержаниями, которые, будучи осознаны, расширят охват сознания. С этой точки зрения бессознательное предстает как безграничная сфера опыта. Если бы оно было просто реактивным по отношению к сознанию, мы могли бы назвать его психическим зеркальным миром. В этом случае реальный источник всех содержаний и действий находился бы в сознательном разуме, а в бессознательном не было бы абсолютно ничего, за исключением искаженных отражений сознательных содержаний. Творческий процесс был бы замкнут в сознательном разуме, и все новое было бы ни чем иным, как сознательным изобретением. Эмпирические факты опровергают это. Всякий творческий человек знает, что спонтанность – сама суть творческой мысли. Поскольку бессознательное не просто реактивное зеркальное отражение, но независимая, продуктивная деятельность, его сфера опыта – замкнутый мир с собственной реальностью, о котором мы можем сказать лишь одно: он влияет на нас так же, как мы влияем на него. То же мы говорим о нашем переживании внешнего мира. И точно так же, как материальные объекты являются составными элементами этого мира, так и психические факторы составляют объекты того другого мира.
293 Идея психической объективности отнюдь не новое открытие. На самом деле это одно из самых ранних и наиболее универсальных достижений человечества: это не что иное, как убеждение в существовании мира духов. Мир духов, разумеется, никогда не был изобретением в том смысле, в каком была изобретением добыча огня с помощью трения; это было скорее переживание, сознательное принятие реальности, ничем не уступающей реальности материального мира. Я сомневаюсь, существуют ли где-либо дикари, незнакомые с магическим влиянием или магической субстанцией. («Магическое» – просто другое название «психического»). Также может показаться, что практически все дикари знают о существовании духов[138]. «Дух» – психический факт. Подобно тому, как мы отличаем свою собственную телесность от чуждых нам тел, так и примитивы – если они вообще имеют хоть какое-то представление о «душах» – различают свои собственные души и духи, которые кажутся странными и чужеродными. Они суть объекты внешнего восприятия, в то время как их собственная душа (или одна из нескольких душ, если предполагается их множественность), хоть и считается родственной духам, обычно не является объектом так называемого чувственного восприятия. После смерти душа (или одна из множества душ) становится духом, который переживает умершего и часто демонстрирует заметное ухудшение характера, что отчасти противоречит понятию личного бессмертия. Батаки[139], живущие на Суматре, даже утверждают, что люди, которые были хорошими в этой жизни, превращаются в злых и опасных духов. Почти все, что дикари говорят о шутках, которые духи могут сыграть с живыми, и общая картина, которую они дают о призраках (revenants), до последней детали согласуется с явлениями, установленным спиритическим опытом. Как сообщения из «потустороннего мира» можно рассматривать в качестве продуктов оторванных фрагментов психики, так и эти примитивные духи суть проявления бессознательных комплексов[140]. Значение, которое современная психология придает «родительскому комплексу», является прямым продолжением первобытного переживания опасной силы анцестральных духов. Ошибка суждения, которая заставляет дикаря бездумно полагать, что духи суть реалии внешнего мира, и та сохраняется в нашем предположении (которое верно лишь частично), что за родительский комплекс несут ответственность реальные родители. В старой теории травмы фрейдовского психоанализа, а также в других сферах данное предположение даже имеет статус научного объяснения. (Именно во избежание этой путаницы я предложил термин «родительское имаго»[141].)
294 Простодушный человек, конечно, совершенно не осознает тот факт, что его ближайшие родственники, оказывающие на него непосредственное влияние, создают в нем образ, который является лишь частичной копией их самих, в то время как другая его часть состоит из элементов, происходящих из него самого. Имаго состоит из родительского влияния и специфических реакций ребенка; посему это образ, который отражает объект весьма условно. Естественно, простак верит, что его родители такие, какими он их видит. Образ бессознательно проецируется, и когда родители умирают, он продолжает работать, как если бы это был дух, существующий сам по себе. В этом случае первобытный человек говорит о родительских духах, которые возвращаются ночью (revenants), в то время как современный человек называет это отцовским или материнским комплексом.
295 Чем более ограничено поле сознания человека, тем многочисленнее психические содержания (имаго), которые представляются ему в виде квази-внешних явлений, либо в форме духов, либо в виде магических потенций, проецируемых на живых людей (колдунов, ведьм и т. д.). На более высокой стадии развития, где уже существует идея души, проецируются не все имаго (там, где это происходит, говорят даже деревья и камни), но тот или иной комплекс достаточно приблизился к сознанию, чтобы ощущаться уже не как чужеродный, а скорее как «присущий». Тем не менее, чувство «принадлежности» поначалу оказывается не настолько сильным, чтобы комплекс мог восприниматься как субъективное содержание сознания. Он остается между сознанием и бессознательным, в полутени; он частично принадлежит сознательному субъекту или сродни ему, а частично есть автономная сущность. В любом случае, он не обязательно подчиняется намерениям субъекта, он может быть даже более высокого порядка, чаще всего источником вдохновения, предостережения или «сверхъестественной» информации. Психологически такое содержание можно объяснить как частично автономный комплекс, который еще не полностью интегрирован в сознание. Архаические души, ба и ка египтян суть комплексы такого рода. На еще более высоком уровне, особенно среди цивилизованных народов Запада, этот комплекс неизменно женского рода – анима и ψυχή, для чего имеется множество глубоких и убедительных оснований.
II. Анима и Анимус
296 Из всех возможных духов духи родителей являются наиболее важными; отсюда повсеместная распространенность культа предков. В своем первоначальном виде он служил для умиротворения призраков (revenants), но на более высоком культурном уровне превратился в морально-образовательный институт, как, например, в Китае. Для ребенка родители – его самые близкие и самые влиятельные родственники. Однако по мере взросления это влияние отсекается; как следствие, родительские имаго все больше отдаляются от сознания и в силу ограничительного влияния, которое они иногда продолжают оказывать, легко приобретают отрицательный аспект. Таким образом, родительские имаго остаются чужеродными элементами где-то «за пределами» психики. В жизни взрослого мужчины уже не родители, а женщина занимает свое место как самое непосредственное средовое влияние. Она становится его спутницей, она принадлежит ему в той степени, в какой разделяет его жизнь, и более или менее оказывается его ровесницей. Она не превосходит его ни по возрасту, ни по авторитету, ни по физической силе. Однако она является очень влиятельным фактором и, подобно родителям, создает имаго относительно автономной природы – не имаго, которое надлежит отсечь, как имаго родителей, а имаго, которое должно быть ассоциировано с сознанием. Женщина с ее особой психологией всегда была и остается источником информации о вещах, которые мужчина не видит. Она может служить ему вдохновением; ее интуиция, часто превосходящая мужскую, способна вовремя предостеречь его, а ее чувство, всегда направленное на личное, – подсказать пути, которые он сам никогда бы не открыл. То, что в связи с этим говорит о германских женщинах Тацит, абсолютно верно[142].
297 Здесь, без сомнения, кроется один из основных источников фемининного качества души. Но, похоже, это не единственный источник. Нет ни одного мужчины, который был бы настолько мужественным, чтобы в нем не было ничего женского. Скорее, очень мужественным мужчинам свойственна – тщательно охраняемая и скрытая – тонкая эмоциональная жизнь, часто неправильно описываемая как «фемининная». У мужчин считается добродетелью как можно больше подавлять фемининные черты, точно так же как для женщины – по крайней мере, до недавнего времени – считалось неприличным быть «мужеподобной». Вытеснение фемининных черт и наклонностей естественным образом приводит к тому, что эти контрсексуальные требования накапливаются в бессознательном. Не менее естественно, что вместилищем этих требований становится имаго женщины (образ души), из-за чего мужчина склонен выбирать женщину, которая лучше всего соответствует его бессознательной фемининности – короче говоря, женщину, которая без колебаний могла бы принять проекцию его души. Хотя такой выбор часто считается и ощущается идеальным, может статься, что мужчина женился на своей собственной худшей слабости. Только так можно объяснить некоторые весьма удивительные союзы.
298 Посему мне кажется, что фемининную природу душевного комплекса объясняет не только влияние женщины, но и собственная фемининность мужчины. Разумеется, речь здесь идет не о некой языковой «случайности», в силу которой солнце в немецком языке женского рода, а в других языках – мужского. По данному вопросу у нас имеются свидетельства искусства всех эпох, и, кроме того, пресловутый вопрос: habet mulier animam?[143] Вероятно, большинство мужчин, более или менее разбирающихся в психологии, понимают, что Райдер Хаггард подразумевает под «той, которой нужно подчиняться». Им известно, какая струна звучит, когда они читают описание Антинеи Бенуа[144]. И они мгновенно распознают тот тип женщины, который наиболее полно воплощает в себе этот таинственный фактор, о котором они имеют столь яркое предчувствие.
299 Широкое признание, которое получают такие книги, свидетельствует о том, что в этом образе анимы[145] должно быть какое-то сверхиндивидуальное качество, нечто такое, что не обязано своим мимолетным существованием индивидуальной уникальности, но гораздо более типично и имеет более глубокие корни, чем очевидные поверхностные связи, на которые я указал. И Райдер Хаггард, и Бенуа выразили это предположение в историческом аспекте своих анима-персонажей.
300 Как известно, нет никакого человеческого переживания, равно как и возможности переживания вообще, без вмешательства субъективной наклонности. Но что это за субъективная наклонность? В сущности, она состоит во врожденной психической структуре, которая позволяет мужчине испытывать переживания такого рода. Следовательно, вся природа мужчины предполагает женщину, как физически, так и духовно. Его система настроена на женщину с самого начала, так же как она подготовлена к совершенно определенному миру, в котором есть вода, свет, воздух, соль, углеводы и т. д. Форма мира, в котором он родился, уже присутствует в нем как потенциальный образ. Точно так же родители, жена, дети, рождение и смерть содержатся в нем от рождения как потенциальные образы, как психические наклонности. Эти априорные категории по своей природе носят коллективный характер; это образы родителей, жены и детей в целом, а не отдельные предопределения. Посему мы должны думать об этих образах как о лишенных четкого содержания, а значит, как о бессознательных. Они приобретают конкретность, влияние и в итоге осознанность только при столкновении с эмпирическими фактами, которые затрагивают бессознательную наклонность и пробуждают ее к жизни. В каком-то смысле они являются отпечатками всех наших анцестральных переживаний, но сами по себе переживаниями не являются. Так, по крайней мере, представляется нам при нынешнем ограниченном состоянии наших знаний. (Я должен признаться, что еще никогда не находил неопровержимых доказательств наследования образов памяти, но не исключаю, что в дополнение к этим коллективным отпечаткам, которые не содержат ничего сугубо индивидуального, могут существовать и наследуемые воспоминания, которые индивидуально детерминированы.)
301 В бессознательном мужчины существует унаследованный коллективный образ женщины, с помощью которого он постигает ее природу. Этот унаследованный образ является третьим важным источником фемининности души.
302 Как увидит читатель, нас здесь интересует не философская и тем более не религиозная концепция души, а психологическое признание существования полусознательного психического комплекса, обладающего частичной автономией функции. Ясно, что это признание имеет столько же общего с философскими или религиозными представлениями о душе, как психология – с философией или религией. Я не хочу вступать здесь в «междисциплинарную полемику» и не стремлюсь показать ни философу, ни богослову, что именно они подразумевают под «душой». Однако я должен заметить, что и они не вправе диктовать психологу, что он должен понимать под этим термином. Свойство личного бессмертия, которое религия так доверчиво приписывает душе, для науки есть не более чем психологический indicium[146], который уже включен в идею автономии. Свойство личного бессмертия отнюдь не является постоянным атрибутом души, каким его видит первобытный человек, и даже не бессмертием как таковым. Если оставить в стороне эту точку зрения как совершенно недоступную для науки, то непосредственное значение «бессмертия» – это просто психическая активность, которая выходит за пределы сознания. «Загробный мир» или «по ту сторону смерти» означает, психологически, «по ту сторону сознания». Ничего другого это не может значить, ибо о бессмертии могут говорить только живые, а они находятся не в том положении, чтобы рассуждать о жизни после смерти.
303 Автономия душевного комплекса, естественно, дает определенную поддержку идее невидимой, личной сущности, которая, очевидно, живет в мире, весьма отличном от нашего. Следовательно, как только душа ощущается как автономная сущность, не связанная с нашей смертной субстанцией, возникает впечатление, что эта сущность должна вести полностью независимое существование – возможно, в мире невидимых вещей. Однако не совсем понятно, почему невидимость этой независимой сущности должна одновременно означать ее бессмертие. Свойство бессмертия может легко проистекать из другого факта, о котором я уже упоминал, а именно из типично исторического аспекта души. Особенно удачное описание этого содержится в романе Райдера Хаггарда «Она». Когда буддисты говорят, что прогрессивное самосовершенствование посредством медитации пробуждает воспоминания о прежних воплощениях, они, несомненно, ссылаются на ту же психологическую реальность, с той лишь разницей, что исторический фактор здесь приписывается не душе, а самости (атману). Это прекрасно согласуется с экстравертированной установкой западного ума, согласно которой бессмертие следует приписывать – как по ощущениям, так и по традиции – душе, которую мы более или менее научились не смешивать с эго и которая, кроме прочего, отличается от эго своими фемининными качествами. Было бы абсолютно логично, если бы в результате углубления этой забытой интровертированной стороны нашей духовной культуры в нас произошла трансформация сродни восточной ментальности, в результате чего свойство бессмертия оказалось бы перенесено с неоднозначной фигуры души (анимы) на самость. Главным образом именно переоценка материального объекта снаружи констеллирует духовную и бессмертную фигуру внутри (очевидно, с целью компенсации и саморегуляции). По сути, исторический фактор присущ не только архетипу женского начала, но и всем архетипам, т. е. каждому унаследованному единству, как умственному, так и физическому. Наша жизнь такая же, как и раньше. Во всяком случае, в нашем понимании этого слова она не эфемерна; ибо те же самые физиологические и психологические процессы, которые были свойственны человеку в течение сотен тысяч лет, продолжаются до сих пор, внушая нам чувство «вечной» непрерывности жизни. Однако самость как всеобъемлющий термин, охватывающий весь наш живой организм, не только содержит отложения и совокупность всей прошлой жизни, но и является отправной точкой, плодородной почвой, из которой родится вся будущая жизнь. Это предощущение будущего столь же четко отпечатано в наших самых сокровенных чувствах, как и исторический аспект. Идея бессмертия закономерно вытекает из этих психологических предпосылок.
304 В восточных представлениях концепция анимы, как мы сформулировали ее здесь, отсутствует, равно как и понятие персоны. Это, конечно, не случайно, поскольку, как я уже указывал, между персоной и анимой существует компенсаторная связь.
305 Персона – это сложная система отношений между индивидуальным сознанием и обществом, своего рода маска, рассчитанная, с одной стороны, на то, чтобы произвести на других определенное впечатление, а с другой – на то, чтобы скрыть истинную природу индивида. То, что последнее излишне, может утверждать лишь тот, кто настолько отождествлен со своей персоной, что больше не узнает себя; а то, что не нужно первое, может прийти в голову лишь тому, кто совершенно не осознает истинную природу своих ближних. Общество ожидает – и должно ожидать, – что каждый индивид будет играть отведенную ему роль как можно лучше. Таким образом, пастор, например, обязан не только объективно выполнять свои официальные функции, но и всегда и при любых обстоятельствах безупречно исполнять роль пастора. Общество требует этого как своего рода гарантии; каждый должен занимать свое место: здесь сапожник, там поэт. Ни от кого не ждут, чтобы он был тем и другим одновременно. Это и не рекомендуется, ибо это было бы «странно». Такой человек будет «отличаться» от остальных, будет не вполне надежным. В академическом мире он прослыл бы дилетантом, в политике – «непредсказуемым», в религии – свободомыслящим; короче говоря, его всегда будут подозревать в ненадежности и некомпетентности, ибо общество убеждено, что только сапожник, который не является одновременно поэтом, может изготавливать качественную обувь. Способность представить миру однозначное лицо – вопрос практической важности: среднестатистический человек – единственный, о котором общество хоть что-то знает, – должен заниматься одним-единственным делом, дабы достичь чего-то стоящего. Два дела – слишком много. Наше общество, несомненно, настроено на такой идеал. Посему неудивительно, что каждому, кто хочет добиться успеха, следует учитывать эти ожидания. Разумеется, никто не может полностью растворить свою индивидуальность в этих ожиданиях; следовательно, создание искусственной личности становится неизбежной необходимостью. Требования приличия и хороших манер являются дополнительным стимулом для приобретения подходящей маски. То, что происходит за маской, называют «частной жизнью». Это до боли знакомое разделение сознания на две фигуры, часто вопиюще различные, – радикальная психологическая операция, которая обязательно повлечет за собой последствия для бессознательного.
306 Создание коллективно приемлемой персоны подразумевает огромную уступку внешнему миру, подлинное самопожертвование, которое побуждает эго к отождествлению с персоной. Некоторые люди верят, будто в самом деле являются теми, кем притворяются. «Бездушность» такой установки, однако, есть только видимость, ибо ни при каких обстоятельствах бессознательное не допустит подобного смещения центра тяжести. Рассматривая такие случаи с критической точки зрения, мы неизменно обнаруживаем, что превосходство маски компенсируется «частной жизнью», которая протекает за ней. Благочестивый Драммонд однажды посетовал на то, что «дурной нрав – порок всех добродетельных людей». Тот, кто создает себе слишком хорошую персону, естественно, вынужден расплачиваться за это раздражительностью. Бисмарк страдал истерическими приступами плача, Вагнер вел оживленную переписку о поясах шелковых халатов, Ницше писал письма своей «дорогой ламе», Гете беседовал с Эккерманом и т. д. Но есть вещи более тонкие, нежели банальные промахи героев. Однажды я познакомился с очень почтенным персонажем – на самом деле, его легко можно было назвать святым. Я ходил вокруг него целых три дня, но не нашел в нем ни единого недостатка, присущего смертным. Мое чувство неполноценности усилилось, и я начал всерьез подумывать о том, как мне стать лучше. Затем, на четвертый день, ко мне на консультацию пришла его жена… Что ж, с тех пор со мной не случалось ничего подобного. Но я выучил урок: любой мужчина, который становится единым целым со своей персоной, может с радостью позволить всем своим тревогам проявляться через ничего не подозревающую жену, которая, однако, платит за свое самопожертвование тяжелым неврозом.
307 Подобное отождествление с социальной ролью является в высшей степени плодотворным источником неврозов. Человек не может безнаказанно избавиться от себя в пользу искусственной личности. Одна только попытка сделать это вызывает во всех обычных случаях бессознательные реакции в виде плохого настроения, аффектов, фобий, навязчивых идей, пороков и т. д. Социальный «сильный мужчина» в своей частной жизни зачастую просто ребенок, когда дело касается его собственных чувств; его публичная дисциплинированность (которую он так настойчиво требует от других) в частной жизни рассыпается в прах. О «счастье в работе» он говорит дома с горестным выражением лица, а его «безупречная» общественная мораль под маской выглядит, мягко говоря, странно. Мы не будем упоминать деяния – достаточно фантазий, и жены таких мужчин могли бы многое порассказать об этом. Что же касается самоотверженного альтруизма, то у его детей есть свое мнение на этот счет.
308 Впрочем, индивид не только вынужден подчиняться требованиям внешнего мира, побуждающим его к отождествлению со своей маской; в равной степени он подвержен и влияниям изнутри. «Высокое зиждется на низком», – говорит Лао-цзы. Противоположность пробивает себе путь наверх изнутри; так, как будто бессознательное подавляет эго той же самой силой, которая вовлекает эго в персону. Отсутствие внешнего сопротивления персоне означает аналогичную внутреннюю слабость перед влияниями бессознательного. Снаружи разыгрывается эффектная и сильная роль, внутри же развивается женоподобная слабость перед любым влиянием, исходящим из бессознательного. Настроения, капризы, робость, даже вялая сексуальность (кульминацией которой становится импотенция) постепенно берут верх.
309 Персона, этот идеальный образ мужчины, каким он должен быть, внутренне компенсируется фемининной слабостью. Если внешне он играет роль сильного мужчины, то внутри становится женщиной, т. е. анимой, ибо именно анима реагирует на персону. Однако внутренний мир темен и невидим для экстравертированного сознания; поскольку мужчина тем меньше способен замечать свои слабости, чем больше он идентифицирует себя с персоной, антипод персоны – анима – остается во мраке и сразу же проецируется, в результате чего наш герой оказывается под каблуком собственной жены. Если это приводит к значительному усилению ее власти, она проявляет себя не с лучшей стороны. Она занимает низшее положение, тем самым предоставляя мужу долгожданное доказательство того, что не он, герой, стоит ниже в частной жизни, а его жена. Взамен жена может лелеять иллюзию, что она вышла замуж за героя, не замечающего ее собственную никчемность. Эту маленькую игру иллюзий часто принимают за смысл жизни.
310 В целях индивидуации или самореализации человеку не только важно различать, кем он является и каким кажется себе и другим, но и совершенно необходимо осознать невидимую систему отношений с бессознательным, особенно с анимой, дабы иметь возможность отличить себя от нее. Конечно, нельзя отделить себя от чего-то бессознательного. В случае персоны достаточно просто дать понять мужчине, что он и его работа – две разные вещи. Отличить же себя от анимы крайне трудно, хотя бы потому, что она невидима. Прежде всего он должен победить предрассудок, что все, что исходит из него, происходит из истинных глубин его существа. «Сильный мужчина», возможно, признает, что в частной жизни он крайне недисциплинирован, но это, по его словам, просто «слабость», с которой он как бы объявляет себя солидарным. В этой тенденции кроется культурное наследие, которым нельзя пренебрегать; когда мужчина признает, что его идеальная персона ответственна за все, кроме идеальной анимы, его идеалы рушатся, мир становится неоднозначным, он становится неоднозначным даже для самого себя. Его охватывают сомнения о добре, и, что хуже, он начинает сомневаться в собственных благих намерениях. Если поразмыслить о том, насколько тесно наша приватная идея о благих намерениях связана с историческими предпосылками, станет ясно, что гораздо приятнее сожалеть о личной слабости, нежели рушить идеалы.
311 Однако поскольку бессознательные факторы действуют как детерминанты не меньше, чем факторы, регулирующие жизнь общества, и не менее коллективны, я мог бы научиться различать то, что я хочу, и то, что навязывает мне бессознательное, равно как и то, что требует от меня моя служба, и то, чего желаю я сам. Поначалу ясно только одно – несовместимость требований, исходящих извне и изнутри, с эго, стоящим между ними, как между молотом и наковальней. Но против этого эго, бросаемого, словно волан, между внешними и внутренними требованиями, стоит некий едва различимый арбитр, которого я ни в коем случае не назвал бы обманчивым термином «совесть», хотя, в своем лучшем смысле, это слово отлично подходит для обозначения данной фигуры. То, что мы сделали с нашей «совестью», Шпиттелер описал с непревзойденным юмором[147]. Посему мы должны старательно избегать данного конкретного значения. Будет гораздо лучше, если мы попытаемся понять, что трагическая контригра между внутренним и внешним (запечатленная в Иове и «Фаусте» как пари с Богом) представляет собой, в сущности, энергетику жизненного процесса, полярное напряжение, необходимое для саморегуляции. Какими бы разными ни были эти противодействующие силы, их фундаментальное значение и желание – жизнь индивида: они всегда колеблются вокруг этого центра равновесия. Только потому, что они неразрывно связаны через противостояние, они также объединяются в некоем посредническом значении, которое, вольно или невольно, рождается из индивида и потому предугадывается им. Он чувствует, что должно быть и что может быть. Отход от этого прогноза означает ошибку, заблуждение, болезнь.
312 Вероятно, наши современные понятия «личного» (persönlich) и «личности» (Persönlichkeit) не случайно происходят от слова «персона». Я могу утверждать, что мое эго личное или личность, и в том же смысле я могу сказать, что моя персона – это личность, с которой я себя более или менее отождествляю. Тот факт, что я обладаю двумя личностями, не столь удивителен, ибо каждый автономный или даже относительно автономный комплекс может проявляться как личность, то есть быть персонифицированным. Самый очевидный пример – так называемые спиритуалистические манифестации автоматического письма и тому подобное. Полученные предложения всегда являются личными утверждениями и излагаются от первого лица единственного числа, как если бы за каждым высказыванием стояла настоящая личность. Наивный разум сразу думает о духах. То же самое наблюдается и в галлюцинациях душевнобольных, хотя их часто можно рассматривать как простые мысли или фрагменты мыслей, связь которых с сознательной личностью очевидна всем.
313 Помимо прочего, склонность относительно автономного комплекса к прямой персонификации объясняет, почему персона производит настолько «личный» эффект, что эго легко обманывается и уже не знает, какая личность «истинная».
314 Все, что истинно для персоны и всех автономных комплексов в целом, также истинно и для анимы. Она также является личностью, а потому легко проецируется на женщину. Пока анима бессознательна, она всегда проецируется, ибо проецируется все бессознательное. Первым носителем образа души всегда является мать; позже его несут те женщины, которые пробуждают чувства мужчины, будь то в положительном или отрицательном смысле. Поскольку мать является первым носителем этого образа, отделение от нее – деликатный и важный вопрос, имеющий огромное образовательное значение. Соответственно, у примитивов мы находим большое количество ритуалов, предназначенных для организации такого разделения. Сам факт взросления и внешнего разделения недостаточен; впечатляющие обряды посвящения в «мужской дом» и церемонии второго рождения необходимы для того, чтобы отделение от матери (и, следовательно, от детства) прошло максимально успешно.
315 Если отец защищает сына от опасностей внешнего мира и тем самым служит ему образцовой персоной, то мать оберегает его от опасностей, которые угрожают ему из тьмы его собственной психики. Посему в обрядах инициации посвящаемый получает наставления относительно этих явлений «другой стороны», дабы отныне он мог обходиться без защиты матери.
316 Современный цивилизованный человек вынужден отказаться от этой примитивной, но, тем не менее, замечательной системы обучения. Как следствие, анима в форме материнского имаго переносится на жену, и мужчина, как только он вступает в брак, становится ребячливым, сентиментальным, зависимым и покорным, а в ином случае грубым, деспотичным, гиперчувствительным, постоянно думающим о престиже своей маскулинности. Последнее, конечно, есть просто обратная сторона первого. В образовании современного мужчины щит от бессознательного, которым выступала его мать, ничем не заменен; посему его идеал брака бессознательно устроен так, что жене приходится брать ее магическую роль на себя. Под покровом брака он ищет защиты своей матери, а потому играет на руку собственническим инстинктам своей жены. Его страх перед темными силами бессознательного дает жене необоснованную власть над ним и создает такой опасно тесный союз, что брак постоянно грозит взорваться из-за внутреннего напряжения. Даже если исключительно из протеста мужчина впадет в противоположную крайность, результат будет тот же.
317 Я придерживаюсь мнения, что представителям определенного типа современного мужчины абсолютно необходимо признать их отличие не только от персоны, но и от анимы. По большей части наше сознание (в истинно западном духе) обращено вовне, а внутренний мир остается во мраке. Однако преодолеть эту трудность достаточно легко, если только мы дадим себе труд критически подойти к психическому материалу, который проявляется в нашей частной жизни. Мы так привыкли хранить стыдливое молчание об этой другой стороне – мы даже трепещем перед нашими женами, как бы они не выдали нас! – и в случае разоблачения горестно признаваться в «слабости», что, казалось бы, есть только один способ с этим бороться, а именно – максимально подавлять или вытеснять слабости или, по крайней мере, скрывать их от общественности. Но это не выход.
318 Возможно, лучше всего объяснить, что нам нужно делать, на примере персоны. Здесь все просто и понятно, в то время как с анимой все темно, во всяком случае для глаз западного человека. Когда анима постоянно перечеркивает благие намерения сознательного разума, выстраивая частную жизнь, которая резко контрастирует с ослепительной персоной, происходит то же самое, что и с наивным индивидом без намека на персону, который сталкивается с самыми мучительными трудностями на своем жизненном пути. Действительно, есть люди, у которых нет развитой персоны – «канадцы, которым неведома показная вежливость Европы», – и которые совершают один социальный промах за другим, совершенно безобидные и невинные, одухотворенные зануды или трогательные дети, или, если это женщины, призрачные Кассандры, внушающие ужас своей бестактностью, вечно не понятые, никогда не ведающие, что творят, всегда принимающие прощение как должное, слепые к миру, безнадежные мечтатели. На их примере мы видим, как работает обделенная вниманием персона и что нужно сделать, чтобы исправить это зло. Такие люди могут избежать разочарований и бесконечных страданий, сцен и социальных катастроф, только научившись понимать, как люди ведут себя в мире. Они должны уяснить себе, что ждет от них общество; они должны осознать, что в мире есть факторы и люди, намного сильнее их; они должны знать, что то, что они делают, оказывает влияние на других и так далее. Естественно, все это детские игры для человека с правильно развитой персоной. Но если мы перевернем картину и столкнем мужчину, обладающего блистательной персоной, с анимой и, для сравнения, поставим его рядом с мужчиной без персоны, то мы увидим, что последний так же осведомлен об аниме, как первый – о мире. И тот, и другой, разумеется, могут использовать свои знания во вред, и скорее всего, так оно и будет.
319 Человек с персоной слеп к существованию внутренних реальностей, тогда как человек без персоны – слеп к реальности мира, которая для него имеет ценность просто забавной или фантастической игровой площадки. Однако факт внутренних реалий и их безусловного признания, несомненно, есть sine qua non[148] для серьезного рассмотрения проблемы анимы. Если внешний мир для меня – просто фантазм, то как мне выстроить сложную систему отношений и адаптации к нему? Равным образом, установка «ничего, кроме фантазии» никогда не убедит меня считать манифестации моей анимы нечто большим, нежели глупой слабостью. Если, однако, я принимаю точку зрения, что мир находится снаружи и внутри, и что реальность присуща им обоим, я должен логически заключить, что сбои и неприятности, которые поступают ко мне изнутри, суть симптомы недостаточной адаптации к условиям этого внутреннего мира. Подобно тому как удары, которые обрушиваются на невинных за рубежом, нельзя исцелить моральным вытеснением, так же мало проку и в безропотном составлении перечня своих «слабостей». Вот причины, намерения, последствия, которые могут быть преодолены волей и пониманием. Взять, к примеру, «безупречного» человека чести и общественного благодетеля, истерики и резкая смена настроений которого пугают его жену и детей. Что же здесь делает анима?
320 Мы увидим это сразу, если позволим событиям идти своим чередом. Жена и дети станут чужими; вокруг него образуется вакуум. Сначала он будет оплакивать бесчувственность своей семьи и будет вести себя еще более мерзко, чем раньше. Это сделает отчуждение абсолютным. Если добрые духи не покинули его полностью, он через некоторое время заметит свою изоляцию и в своем одиночестве начнет понимать, чем вызвано такое отчуждение. Возможно, придя в ужас от себя самого, он воскликнет: «Что за дьявол вселился в меня?» – конечно же, абсолютно не понимая смысла этой метафоры. Затем последуют угрызения совести, примирение, забвение, вытеснение и, в мгновение ока, новый взрыв. Ясно, что анима пытается навязать разделение. Эта тенденция не отвечает ничьим интересам. Анима втискивается в середину как ревнивая любовница, которая пытается отлучить мужчину от его семьи. Официальный пост или любая другая выгодная социальная позиция могут сделать то же самое, но там-то мы можем понять силу притяжения. Но где анима берет силу, чтобы обладать такими чарами? По аналогии с персоной на заднем плане должны таиться ценности или другие важные и влиятельные факторы вроде соблазнительных обещаний. В таких вопросах мы должны остерегаться рационализаций. Наша первая мысль – мужчина ищет другую женщину. Это возможно; это может быть даже подстроено анимой как наиболее эффективное средство достижения желаемой цели. Такая схема не должна трактоваться как самоцель, ибо ни в чем не повинный джентльмен, заключивший брак в соответствии с законом, может быть разведен в соответствии с законом, что ни на йоту не меняет его основополагающей установки. Старая картина просто получает новую раму.
321 На самом деле, эта схема – очень распространенный способ осуществить разделение и воспрепятствовать окончательному разрешению проблемы. Посему более разумно не предполагать, что такая очевидная возможность является конечной целью разделения. Гораздо лучше попытаться выяснить, что стоит за тенденциями анимы. Первый шаг – то, что я бы назвал объективацией анимы, то есть категорический отказ рассматривать тенденцию к разделению как собственную слабость. Только после этого можно обратиться к аниме с вопросом: «Зачем тебе это разделение?». Личная постановка вопроса дает большое преимущество – она позволяет признать аниму как личность. Чем более личным будет подход, тем лучше.
322 Тому, кто привык действовать сугубо интеллектуально и рационально, это может показаться смешным. В самом деле, было бы верхом абсурда, если бы человек попытался поговорить со своей персоной, которую он понимает просто как психологическое средство отношений. Но это абсурд только для человека, у которого есть персона. Если у него ее нет, он ничем не отличается от дикаря, который, как мы знаем, одной ногой стоит в том, что мы обычно называем реальностью, а другой – в мире духов, который для него вполне реален. Наш гипотетический субъект в реальном мире ведет себя как современный европеец; но в мире духов он – дитя троглодита, пещерного человека. Посему ему придется жить в своего рода доисторическом детском саду, пока он не получит верного представления о силах и факторах, которые правят этим другим миром. Следовательно, он поступает совершенно правильно, рассматривая аниму как автономную личность и задавая ей личные вопросы.
323 Как известно, практически каждый обладает способностью разговаривать с самим собой. Всякий раз, когда мы оказываемся в затруднительном положении, мы спрашиваем себя (а кого еще?) «Что мне делать?» либо громко, либо шепотом, и мы же (а кто еще?) даем ответ. Поскольку мы стремимся как можно больше узнать об основах нашего бытия, вопрос жизни в метафоре не должен нас беспокоить. Мы должны принять его как символ нашей примитивной отсталости (или такой естественности, которая, к счастью, до сих пор в нас сохранилась), что мы, подобно негру, можем лично поговорить с нашей «змеей». Поскольку психика есть не единство, но противоречивая множественность комплексов, диссоциация, необходимая для нашей диалектики с анимой, не так уж трудна. Искусство состоит в том, чтобы позволить нашему невидимому собеседнику быть услышанным, не испытывая при этом отвращения, абсолютно естественного во время столь нелепой игры с самим собой, и не сомневаясь в подлинности его голоса. Последний пункт технически очень важен: мы настолько привыкли отождествлять себя с мыслями, которые приходят нам в головы, что неизменно полагаем, будто это мы их создали. Как ни странно, именно за самые невозможные мысли мы ощущаем наибольшую субъективную ответственность. Если бы мы больше осознавали строгие универсальные законы, которые управляют даже самыми дикими и самыми экстравагантными фантазиями, мы, возможно, охотнее рассматривали бы эти мысли в первую очередь как объективные события, подобно сновидениям, которые никто не принимает за преднамеренные или произвольные изобретения. Безусловно, требуется максимальная объективность и отсутствие предрассудков, дабы предоставить «другой стороне» возможность проявить ощутимую психическую активность. В силу вытесняющей установки сознательного разума другая сторона вынуждена прибегать к косвенным и чисто симптоматическим проявлениям, в основном эмоционального характера, и только в моменты непреодолимого аффекта фрагменты бессознательного могут подняться на поверхность в виде мыслей или образов. Неизбежным сопутствующим симптомом является то, что эго мгновенно отождествляет себя с этими высказываниями, но в следующую же секунду берет их назад. И действительно: вещи, которые говорят во власти аффекта, иногда кажутся крайне странными и смелыми. Но они легко забываются или полностью отрицаются. С этим механизмом осуждения и отрицания, естественно, приходится считаться – если, конечно, человек стремится принять объективную установку. Привычка исправлять и критиковать достаточно сильна в нашей традиции и еще больше усиливается страхом: страхом, в котором невозможно признаться ни себе, ни другим, страхом перед негласными истинами, опасным знанием, неприятными подтверждениями – одним словом, страхом перед всеми теми вещами, которые заставляют нас бежать от самих себя, как от чумы. Мы говорим, что эгоистично или «нездорово» быть озабоченным собой; что нет ничего хуже собственной компании, ибо она «вызывает меланхолию». Подобные мнения явно глубоко укоренены в наших западных умах. Кто бы ни думал таким образом, он, очевидно, никогда не задавался вопросом, какое удовольствие могут получить другие люди в обществе столь жалкого труса. Исходя из того факта, что в состоянии аффекта человек зачастую невольно повинуется истинам другой стороны, не лучше ли использовать аффект, чтобы дать другой стороне возможность высказаться? Следовательно, можно утверждать, что нам надлежит культивировать искусство общения с самим собой в состоянии аффекта, как если бы сам аффект говорил с нами невзирая на нашу рациональную критику. Пока аффект говорит, от критики следует воздерживаться. Но как только он изложил свое дело, мы должны начать критиковать так же добросовестно, как если бы нашим собеседником был реальный, близкий человек. И на этом не следует останавливаться; реплики должны следовать друг за другом до тех пор, пока не будет достигнут удовлетворительный конец дискуссии. Является ли результат удовлетворительным или нет, может решить только субъективное чувство. Любой обман, конечно, совершенно бесполезен. Скрупулезная честность с самим собой и отказ от попыток угадать, что может сказать другая сторона, суть обязательные условия этой техники.
324 Пожалуй, необходимо кое-что сказать об этом характерном для Запада страхе перед другой стороной. Он не совсем безоснователен, не говоря уж о том, что он реален. Нам абсолютно понятен страх, который ребенок и первобытный человек испытывают перед великим неизвестным. Точно такой же детский страх мы испытываем перед нашей внутренней стороной, когда соприкасаемся с великим неизвестным миром. Все, что у нас есть, – это аффект, страх. Мы и не подозреваем, что этот страх – мировой страх, ибо мир аффектов невидим. На этот счет мы питаем либо чисто теоретические предрассудки, либо суеверные представления. Даже в присутствии многих образованных людей нельзя говорить о бессознательном, не рискуя при этом быть обвиненным в мистицизме. Этот страх обоснован в той мере, в какой наше рациональное Weltanschauung[149] с его научными и моральными убеждениями (в которые так горячо верят именно потому, что они так сомнительны) рушится под влиянием другой стороны. Если бы только мы могли избежать этого, то настоятельный совет «не будить спящую собаку» был бы единственной истиной, которую стоит отстаивать. Здесь я хотел бы подчеркнуть, что не рекомендую вышеупомянутую технику как необходимую или даже полезную для человека, который не испытывает в ней необходимости. Как я уже сказал, стадии многочисленны; есть старцы, которые умирают невинными, как младенцы, но и в наш век благодати все еще рождаются троглодиты. Есть истины, которые принадлежат будущему, истины, которые принадлежат прошлому, и истины, которые не принадлежат времени вообще.
325 Я допускаю, что кто-то воспользуется этой техникой из своего рода святой любознательности, какой-то юноша, возможно, который захочет обрести крылья не из-за хромоты, а потому, что жаждет солнца. Но взрослый человек, лишившийся многих иллюзий, подчинится этому внутреннему унижению и сдастся только через силу, ибо зачем ему позволять ужасам детства снова управлять собой? Нелегко стоять между дневным миром разрушенных идеалов и дискредитированных ценностей и ночным миром кажущихся бессмысленными фантазий. Странность этого положения так велика, что, пожалуй, нет никого, кто не стремился бы обратно в безопасность, даже если это будет возвращение к матери, которая ограждала его детство от ночных кошмаров. Тот, кто боится, всегда зависим; слабый нуждается в поддержке. Вот почему первобытный разум, движимый глубокой психологической необходимостью, породил религиозное учение и воплотил его в колдуне и жреце. Extra ecclesiam nulla salus[150] до сих пор остается истиной для тех, кто способен к ней вернуться. Для тех, кто этого сделать не может, остается только зависимость от человека – зависимость более смиренная и гордая, более слабая и более сильная опора, как мне кажется, чем любая другая. Что можно сказать о протестанте? У него нет ни церкви, ни священника, у него есть только Бог – но даже Бог подвергается сомнению.
326 Читатель может в недоумении спросить: «Но что же делает анима, если нужна такая двойная страховка, чтобы с ней договориться?» Я бы порекомендовал своему читателю внимательно изучить сравнительную историю религий, дабы заполнить сии мертвые хроники эмоциональной жизнью тех, кто эти религии исповедовал. Тогда он получит некоторое представление о том, что обитает на другой стороне. Старые религии с их возвышенными и нелепыми, дружелюбными и дьявольскими символами не появились из ниоткуда, но родились от той человеческой души, которая обитает в нас и сегодня. Все эти вещи, их первичные формы, живут в нас и могут в любой момент обрушиться на нас со всей своей разрушительной силой под видом массовых внушений, против которых человек беззащитен. Наши грозные боги только изменили свои имена: теперь они рифмуются с окончанием – изм. Или кто-то осмелится утверждать, что мировая война или большевизм были гениальным изобретением? Как во внешнем мире в любой момент может уйти под воду целый континент, сместиться полюс или вспыхнуть новый мор, так и во внутреннем мире в любой момент может произойти нечто подобное, хотя и в форме идеи, но не менее опасное и непредсказуемое. Неспособность адаптироваться к этому внутреннему миру влечет за собой не менее серьезные последствия, чем невежество и неумение во внешнем мире. В конце концов, лишь крошечная часть человечества, живущая главным образом на том густонаселенном полуострове Азии, который выдается в Атлантический океан, и называющая себя «культурной», из-за отсутствия всякого контакта с природой пришла к мысли, что религия есть особая разновидность психического расстройства неясного предназначения. Если смотреть с безопасного расстояния, скажем, из Центральной Африки или Тибета, все, безусловно, выглядело бы так, как будто эта малая часть спроецировала свои бессознательные умственные расстройства на нации, еще обладающие здоровыми инстинктами.
327 Поскольку содержимое внутреннего мира влияет на нас сильнее ввиду его бессознательности, любому, кто желает добиться прогресса в самокультуре (а разве всякая культура не начинается с индивида?), прежде всего следует объективировать эффекты анимы, а затем попытаться понять, какие именно содержания лежат в их основе. Таким образом он адаптируется к невидимому и оказывается защищен от него. Никакая адаптация не может быть успешной без уступок обоим мирам. Из анализа требований внутреннего и внешнего миров или, вернее, из конфликта между ними вытекают возможное и необходимое. К сожалению, наш западный разум, лишенный всякой культуры в этом отношении, еще не выработал ни понятия, ни даже названия для союза противоположностей через срединный путь, этого наиболее фундаментального элемента внутреннего опыта, который можно было бы сопоставить с китайской концепцией Дао.
328 До сих пор в своем изложении я придерживался исключительно маскулинной психологии. Анима, будучи женского рода, компенсирует маскулинное сознание. У женщины компенсирующая фигура носит мужской характер, а потому ее можно назвать анимусом. Если описать, что подразумевается под анимой, было не просто, то при описании психологии анимуса трудности становятся почти непреодолимыми.
329 Тот факт, что мужчина наивно приписывает себе реакции своей анимы, не понимая, что в действительности не может отождествлять себя с автономным комплексом, повторяется в фемининной психологии, причем в еще более выраженной форме. Эта идентификация с автономным комплексом является основной причиной, почему так трудно понять и описать данную проблему, не говоря уже о присущей ей изначально туманности и сложности. Мы склонны наивно полагать, что мы хозяева в своем собственном доме. Следовательно, мы должны сначала приучить себя к мысли о том, что даже в нашей самой интимной психической жизни мы живем в доме, у которого есть двери и окна в мир, и что объекты или содержания этого мира воздействуют на нас, но не принадлежат нам. Для многих людей понять и принять эту гипотезу нелегко, как нелегко понять и принять тот факт, что психология их соседей не обязательно идентична их собственной. Мой читатель может счесть последнее замечание преувеличением, ибо индивидуальные различия в общем и целом ни для кого не секрет. Однако следует помнить, что наша индивидуальная сознательная психология развивается из исходного состояния бессознательности и, следовательно, недифференцированности (participation mystique в терминологии Леви-Брюля). Следовательно, осознание дифференциации является относительно поздним достижением человечества и, по-видимому, относительно небольшим сектором бесконечно большого поля первоначальной идентичности. Дифференциация – это сущность, sine qua non сознания. Все бессознательное недифференцировано, и все, что происходит бессознательно, происходит на основе недифференцированности – иными словами, человек не в состоянии определить, что ему принадлежит, а что нет. Невозможно установить априори, касается ли это меня, или другого, или обоих. Никаких надежных подсказок в этом отношении не дает нам и чувство.
330 Нельзя eo ipso[151] приписывать женщинам низшее сознание; оно просто отличается от мужского. Но как женщина зачастую четко осознает вещи, которые мужчина только нащупывает в темноте, так и в мужчине существуют области опыта, которые для женщины по-прежнему окутаны тенью недифференцированности. В основном это вещи, которые ей мало интересны. Личные отношения, как правило, для нее важнее и интереснее, чем объективные факты и их взаимосвязи. Обширные области торговли, политики, техники и науки, все царство, где находит применение мужской разум, она отодвигает в полумрак сознания, в то время как, с другой стороны, развивает способность осознавать мельчайшие детали личных отношений, бесконечные нюансы которых обычно ускользают от мужчин.
331 Таким образом от бессознательного женщины следует ожидать аспектов, существенно отличающихся от тех, которые свойственны мужчине. Если бы я попытался выразить в двух словах разницу между мужчиной и женщиной в этом отношении, т. е. то, что характеризует анимус в отличие от анимы, я мог бы сказать только одно: как анима продуцирует настроения, так анимус продуцирует мнения; как настроения мужчины возникают из темных глубин, так и мнения женщины основываются на равно бессознательных априорных допущениях. Мнения анимуса очень часто носят характер твердых убеждений, поколебать которые не просто, или принципов, валидность которых на первый взгляд неопровержима. Если мы проанализируем эти мнения, мы сразу же натолкнемся на бессознательные допущения, существование которых должно быть выведено логически; то есть мнения предлагаются так, как если бы такие допущения действительно существовали. Однако в реальности эти мнения отнюдь не являются продуктами размышлений; они существуют в готовом виде, и их придерживаются с таким убеждением, что у женщины не возникает и тени сомнения в них.
332 Многие склонны полагать, что анимус, подобно аниме, персонифицируется в одной фигуре. Но это, как показывает опыт, верно лишь отчасти, ибо неожиданно появляется другой фактор, который обусловливает иную ситуацию, принципиально отличающуюся от ситуации, существующей в мужчине. Анимус проявляется не как один персонаж, а как совокупность персонажей. В романе Г. Уэллса «Отец Кристины Альберты» героиня постоянно находится под присмотром высшего морального авторитета, который с беспощадной точностью и сухостью говорит ей, что она делает и по каким мотивам. Уэллс называет этот авторитет «Судом совести». Это собрание судей, своего рода Коллегия наставников, соответствует персонификации анимуса. Анимус скорее похож на собрание отцов или старейшин, которые выносят неопровержимые, «рациональные» суждения ex cathedra[152]. При более тщательном рассмотрении эти суровые суждения оказываются в значительной степени высказываниями и мнениями, более или менее бессознательно почерпнутыми из детства и втиснутыми в канон усредненной истины, справедливости и разумности, неким компедиумом предубеждений, который всякий раз, когда отсутствует осознанное и компетентное решение (как это случается довольно часто), немедленно приходит на помощь и предлагает то или иное мнение. Иногда эти мнения принимают форму так называемого здравого смысла, иногда кажутся пародией на обучение: «Люди всегда делали это так» или «Все говорят, что это так».
333 Само собой разумеется, что анимус проецируется так же часто, как и анима. Мужчины, которые особенно подходят для этих проекций, являются либо ходячими копиями самого Бога, которые знают все обо всем, либо любителями поговорить с обширным словарным запасом, которые переводят обычную повседневную реальность на язык возвышенного. Было бы недостаточно охарактеризовать анимус просто как консервативную, коллективную совесть; он – неолог, который в вопиющем противоречии с собственными правильными мнениями питает необычайную слабость к сложным и незнакомым словам, служащим приятной заменой ненавистным ему размышлениям.
334 Как и анима, анимус – ревнивый любовник. Он мастерски умеет подменять настоящего человека мнением о нем, причем крайне спорные основания для такого мнения никогда не подвергаются критике. Мнения анимуса неизменно коллективны и главенствуют над индивидами и индивидуальными суждениями точно так же, как анима вставляет свои эмоциональные ожидания и проекции между мужем и женой. Если женщина симпатична, мужчина видит в мнениях анимуса нечто весьма трогательное и детское, что заставляет его принимать великодушную, отеческую, профессорскую позу. Но если женщина не затрагивает его сентиментальную сторону, если от нее ожидают скорее компетентности, а не привлекательной беспомощности и глупости, тогда мнения ее анимуса раздражают мужчину до смерти, главным образом потому, что они основаны исключительно на мнении ради мнения («каждый имеет право на собственное мнение»). В этом случае мужчины могут стать весьма язвительными: анимус всегда дразнит аниму – и наоборот, конечно, – в результате чего дальнейшая дискуссия становится бессмысленной.
335 У интеллектуальных женщин анимус поощряет критическую диспутативность и страсть к умничанью. Последняя главным образом состоит в том, чтобы зацепиться за какое-то не относящееся к делу слабое место и сделать его главным, или же запутать абсолютно здравую дискуссию самым безумным образом путем введения совершенно другой и, если возможно, извращенной точки зрения. Сами того не подозревая, такие женщины преследуют одну цель – разозлить мужчину и, как следствие, еще больше оказываются во власти анимуса. «К сожалению, я всегда права», – призналась мне одна такая дама.
336 Тем не менее, все эти черты, знакомые и неприятные в равной степени, обусловлены исключительно экстраверсией анимуса. Анимус не принадлежит функции сознательного отношения; его назначение скорее состоит в том, чтобы облегчить отношения с бессознательным. Вместо женщины, просто ассоциирующей мнения с внешними ситуациями – ситуациями, о которых ей следовало бы поразмыслить сознательно, – анимус, как ассоциативная функция, должен быть направлен вовнутрь, где он мог бы ассоциировать содержания бессознательного. Техника примирения с анимусом в принципе такая же, как и в случае с анимой; только здесь женщина должна научиться критически относиться к мнениям – не для того, чтобы вытеснить их, но для того, чтобы, исследуя их происхождение, проникнуть глубже и обнаружить первообразы, как это делает мужчина в своих отношениях с анимой. Анимус – отпечаток всех анцестральных переживаний женщины по поводу мужчины; кроме того, он – творческое и порождающее существо, не в смысле маскулинной креативности, а в том смысле, что он производит то, что можно назвать λόγος σπερµατικός, творящим словом. Подобно тому, как мужчина извлекает свою работу как законченное творение из своей внутренней фемининной природы, так и внутренняя маскулинная сторона женщины рождает творческие семена, которые способны оплодотворить фемининную сторону мужчины. Это и будет femme inspiratrice[153], которая в случае ненадлежащей культивации может превратиться в наихудший вид догматического и своевластного ментора.
337 Женщине, одержимой анимусом, всегда грозит опасность потерять свою женственность, свою адаптированную фемининную персону, точно так же как мужчина в подобных обстоятельствах подвергается риску обрести женские черты. Эти психические изменения пола всецело обусловлены тем, что изначально внутренняя функция теперь обращена наружу. Причина такой перверсии, очевидно, кроется в отсутствии адекватного признания внутреннего мира, автономно противостоящего миру внешнему и предъявляющему не менее серьезные требования нашей способности к адаптации.
338 Что касается множественности анимуса в отличие от того, что мы могли бы назвать «униличностью» анимы, этот примечательный факт кажется мне коррелятом сознательной установки. Сознательная установка женщины в целом гораздо более личная, чем таковая мужчины. Ее мир состоит из отцов и матерей, братьев и сестер, мужей и детей. Остальной мир также состоит из семей, которые кивают друг другу, но в основном интересуются только самими собой. Мир мужчины – это нация, государство, коммерция и т. д. Его семья – просто средство для достижения цели, одна из основ государства, а его жена не обязательно та самая женщина (во всяком случае, не то, что подразумевает женщина, когда говорит «мой мужчина»). Общее значит для него больше, чем личное; его мир состоит из множества скоординированных факторов, в то время как ее мир вне мужа растворяется в своего рода космической туманности. Посему аниме мужчины присуща страстная исключительность, а анимусу женщины – безграничное многообразие. Если перед мужчиной парит четкий, соблазнительный образ Цирцеи или Калипсо, анимус лучше всего выражен в Летучих Голландцах или неизвестных пришельцах из-за моря, не вполне четких, изменчивых, пребывающих в постоянном и стремительном движении. Эти персонификации проявляются особенно ярко во сне, а в конкретной действительности могут быть известными тенорами, чемпионами по боксу или великими людьми из далеких, неведомых городов.
339 Эти две сумеречные фигуры из темных глубин психики – поистине полугротескные «стражи порога», говоря на помпезном жаргоне теософии, – могут принимать почти неисчислимое количество форм, которых хватит на много томов. Их сложные трансформации столь же богаты и странны, как и сам мир; столь же многомерны, как и безграничное разнообразие их сознательного коррелята, персоны. Они населяют сумеречную сферу, но мы все-таки видим, что автономный комплекс анимы и анимуса по сути является психологической функцией, которая узурпировала или, скорее, сохранила «личность» только потому, что эта функция сама по себе автономна и неразвита. Впрочем, мы уже догадываемся, как можно разрушить персонификации, ибо, делая их сознательными, мы превращаем их в мосты к бессознательному. Именно потому, что мы не используем их целенаправленно как функции, они остаются персонифицированными комплексами. В этом состоянии их следует принимать как относительно независимые личности. Пока их содержания остаются неизвестными, они не могут быть интегрированы в сознание. Посему цель диалектического процесса – вынести эти содержания на свет; только после того, как эта задача будет выполнена и сознательный разум получит представление о бессознательных процессах, отраженных в аниме, анима будет ощущаться просто как функция.
340 Я не жду, что читатель сразу поймет, что подразумевается под анимусом и анимой. Но я надеюсь, что, по крайней мере, у него сложится впечатление, что речь идет не о чем-то «метафизическом», а об эмпирических фактах, которые можно с равным успехом изложить на рациональном и абстрактном языке. Я намеренно избегал слишком абстрактной терминологии, ибо в вопросах такого рода, которые до сих пор были недоступны нашему опыту, бесполезно предлагать интеллектуальную формулировку. Гораздо важнее дать читателю некоторое представление о реальных возможностях опыта. Никто не может по-настоящему понять эти вещи, если не пережил их сам. Посему меня гораздо больше интересует указание возможных путей к таким переживаниям, нежели разработка интеллектуальных формул, которые из-за недостатка опыта неизбежно останутся пустым набором слов. К сожалению, есть слишком много людей, которые выучивают слова наизусть и мысленно добавляют к ним переживания, после чего предаются, в соответствии с темпераментом, либо легковерию, либо критике. Здесь нас интересует новая постановка вопросов, новая – и все же существующая с давних пор – сфера психологического опыта. Мы сможем выдвинуть относительно валидные теории о ней только тогда, когда соответствующие психологические факты станут известны достаточному количеству людей. Первое, что обнаруживается, всегда факты, а не теории. Построение теории есть результат дискуссии, в которой участвуют многие.
III. Техника разграничения эго и фигур бессознательного
341 Полагаю, теперь я должен дать подробные примеры специфической активности анимуса и анимы. К сожалению, этот материал настолько обширен и требует столь многочисленных разъяснений символов, что я не могу включить подобное изложение в настоящий очерк. Однако я опубликовал некоторые из этих примеров со всеми их символическими ассоциациями в отдельной работе[154], к которой и вынужден отослать читателя. В этой книге я ничего не говорил об анимусе, ибо в то время эта функция была мне еще неизвестна. Тем не менее, если я советую пациентке связать воедино ее бессознательные содержания, она неизменно продуцирует один и тот же тип фантазии. Мужская фигура героя, которая появляется почти всегда, есть анимус, а череда фантазийных переживаний демонстрирует постепенную трансформацию и растворение автономного комплекса.
342 Данная трансформация и есть цель анализа бессознательного. Если трансформации не происходит, это означает, что определяющее влияние бессознательного не ослабевает и что в некоторых случаях оно будет по-прежнему способствовать сохранению невротических симптомов, несмотря на весь наш анализ и все наше понимание. В противном случае возникнет компульсивный перенос, что так же плохо, как и невроз. Очевидно, что в таких случаях никакие внушения, добрая воля и чисто редуктивное понимание не помогут сломить власть бессознательного. Это не значит – и я хотел бы обратить особое внимание на этот момент, – что все психотерапевтические методы в общем и целом бесполезны. Я просто хочу подчеркнуть тот факт, что есть немало случаев, когда врач должен решиться на фундаментальную работу с бессознательным, прийти к истинному примирению с ним. Это, конечно, очень сильно отличается от интерпретации. В последнем случае считается само собой разумеющимся, что врач все знает заранее, а потому способен интерпретировать. Но в случае истинного примирения это не вопрос интерпретации: это вопрос высвобождения бессознательных процессов и позволения им войти в сознательный разум в форме фантазий. Мы можем попробовать свои силы в интерпретации этих фантазий, если захотим. Во многих случаях для пациента крайне важно получить некоторое представление о значении продуцируемых им фантазий. Однако жизненно важно, чтобы он испытал их в полной мере и, поскольку интеллектуальное понимание относится ко всей совокупности опыта, понял их. И все же я бы не стал отдавать приоритет пониманию. Естественно, врач должен быть в состоянии помочь пациенту понять его фантазии, но, поскольку он не поймет (да и не может понять) всего, доктору следует остерегаться «умных» интерпретаций. Важно не интерпретировать и понять фантазии, а в первую очередь пережить их. Альфред Кубин очень хорошо описал бессознательное в своей книге «Die andere Seite»; он описал то, что он, как художник, пережил в бессознательном. Это художественный опыт, который, в более глубоком смысле человеческих переживаний, является неполным. Я бы рекомендовал внимательно прочесть эту книгу всем, кто интересуется подобными вопросами. Тогда он обнаружит неполноту, о которой я говорю: видение переживается художественно, а не человечески. Под «человеческим» переживанием я подразумеваю, что личность автора должна быть не только пассивно включена в видение, но и сознательно, активно и реактивно взаимодействовать с его фигурами. Эту же критику я бы адресовал и автору фантазий, о которых говорится в упомянутой выше книге; она тоже безучастно наблюдает фантазии, формирующиеся из бессознательного, воспринимая или, в лучшем случае, пассивно переживая их. Истинное же примирение с бессознательным требует решительного противопоставления им сознательной точки зрения.
343 Я постараюсь объяснить, что я имею в виду на примере. У одного из моих пациентов была следующая фантазия: он видит, как его невеста бежит по дороге к реке. Зима, и река замерзла. Она выбегает на лед, и он следует за ней. Внезапно лед ломается, появляется темная трещина, и он боится, что она прыгнет в нее. Именно это и происходит: невеста прыгает в трещину, и он грустно смотрит на нее.
344 Данный фрагмент, хоть и вырванный из контекста, ясно показывает установку сознательного разума: он воспринимает и пассивно терпит, образ фантазии просто виден и ощущается, он как бы двумерный, ибо пациент недостаточно вовлечен в него. Посему фантазия остается плоским образом, возможно конкретным и волнующим, но нереальным, как сновидение. Эта нереальность проистекает из того факта, что сам фантазирующий не играет в своей фантазии никакой активной роли. Если бы нечто подобное произошло на самом деле, он бы придумал какое-нибудь средство, дабы предотвратить гибель девушки. Он мог бы, например, догнать ее и физически удержать от прыжка в полынью. Если бы в реальности он действовал так же, как действовал в фантазии, он, очевидно, был бы парализован – либо от ужаса, либо от бессознательной мысли, что не возражает против ее самоубийства. Тот факт, что в фантазии пациент остается пассивен, выражает его установку по отношению к бессознательному в целом: он очарован и ошеломлен им. В реальности он страдает от всевозможных депрессивных идей и убеждений; он думает, что ни на что не годен, что у него есть некий безнадежный наследственный порок, что его мозг дегенерирует и т. д. Эти негативные чувства – самовнушения, которые он принимает без возражений. Интеллектуально он может понять их и признать ложными, но, тем не менее, чувства сохраняются. Они не могут быть оспорены интеллектом, ибо у них нет интеллектуальной или рациональной основы; они коренятся в бессознательной иррациональной фантазийной жизни, которая неуязвима перед сознательной критикой. В таких случаях бессознательному следует предоставить возможность продуцировать свои фантазии, и приведенный выше фрагмент – продукт именно такой бессознательной фантазийной деятельности. Поскольку это был случай психогенной депрессии, сама депрессия была вызвана фантазиями, существование которых пациент абсолютно не осознавал. При подлинной меланхолии, крайнем истощении, отравлении и т. д. ситуация будет обратной: у пациента возникают такие фантазии потому, что он находится в угнетенном состоянии. В случае психогенной депрессии, напротив, фантазии первичны, а угнетенное состояние вторично. Мой пациент был очень умным молодым человеком, который благодаря долгому анализу получил интеллектуальное представление относительно причины своего невроза. Однако интеллектуальное понимание не помогло ему избавиться от депрессии. В случаях такого рода врач должен воздержаться от бесполезных попыток погрузиться еще глубже в каузальность; ибо если не помогло более или менее исчерпывающее понимание, то не поможет и обнаружение еще одного звена каузальной связи. Бессознательное просто обрело непреодолимое превосходство; оно обладает силой притяжения, которая способна обесценить все сознательные содержания – иными словами, оно может вывести либидо из сознательного мира и тем самым вызвать «депрессию», abaissement du niveau mental (Жане). Но в результате этого мы должны, согласно закону сохранения энергии, ожидать аккумуляции ценности, т. е. либидо, в бессознательном.
345 Либидо может быть постигнуто лишь в определенной форме; то есть оно идентично образам фантазии. Все, что мы можем, – это высвободить его из-под контроля бессознательного путем анализа соответствующих образов фантазии. Вот почему в таких случаях мы даем бессознательному возможность вынести свои фантазии на поверхность. Именно так и был получен приведенный выше фрагмент. Это один из эпизодов длинной и очень сложной серии фантазий, соответствующих квоте энергии, которая была изъята из сознательного разума и его содержаний. Сознательный мир пациента стал холодным, пустым и серым; но его бессознательное активно, мощно и богато. Характерной особенностью бессознательной психики является то, что она самодостаточна и не ведает человеческих ограничений. Когда нечто попадает в бессознательное, оно сохраняется там, независимо от того, страдает сознательный разум или нет. Последний может голодать и замерзать, тогда как бессознательное цветет пышным цветом.
346 По крайней мере, так кажется на первый взгляд. Но если мы посмотрим глубже, мы обнаружим, что это безразличие бессознательного имеет смысл, даже свое назначение и цель. Есть психические цели, которые лежат за пределами сознательных целей; на самом деле, они могут быть им даже враждебны. Однако бессознательное ведет себя враждебно или безжалостно по отношению к сознанию только тогда, когда последнее принимает ложную или претенциозную установку.
347 Сознательная установка моего пациента настолько односторонне интеллектуальна и рациональна, что сама природа восстает против него и уничтожает весь его мир сознательных ценностей. Но он не может деинтеллектуализировать себя и поставить себя в зависимость от другой функции, например чувствования, по той самой причине, что она у него отсутствует. Она принадлежит бессознательному. Посему нам ничего не остается, кроме как передать бразды правления бессознательному и дать ему возможность стать сознательным содержанием в форме фантазий. Если раньше мой пациент цеплялся за свой интеллектуальный мир и защищал себя с помощью рационализаций от того, что считал болезнью, то теперь ему надлежит всецело отдаться ей. Когда его охватит приступ депрессии, он больше не должен принуждать себя к какой-либо работе, чтобы забыться, но должен принять свою депрессию и выслушать ее.
348 Это прямо противоположно склонности поддаваться настроению, что так типично для невроза. Это не слабость, не бесхарактерная капитуляция, но трудное достижение, суть которого состоит в том, чтобы сохранить объективность и сделать настроение своим объектом, вместо того чтобы позволить ему стать доминирующим субъектом. Посему пациент должен заставить свое настроение говорить с ним; в случае успеха оно не только сообщит ему все о себе, но и покажет, какие фантастические аналогии оно использует для самовыражения.
349 Вышеприведенный фрагмент – пример визуализированного настроения. Если бы пациент не сохранил объективность по отношению к своему настроению, то вместо образа фантазии у него бы возникло деструктивное ощущение, что все летит в тартарары, что он неизлечим и т. д. Но поскольку он позволил своему настроению выразиться в образе, ему удалось преобразовать хотя бы небольшое количество либидо, бессознательной творческой энергии в эйдетической форме, в сознательное содержание и тем самым вывести ее из сферы бессознательного.
350 Но этого усилия недостаточно, ибо полное переживание фантазии требует не только восприятия и пассивности, но и активного участия. Пациент выполнил бы это требование, если бы повел себя в фантазии так, как он, несомненно, повел бы себя в реальности. Он никогда не стал бы спокойно смотреть, как его невеста тонет; он бросился бы к ней и остановил ее. То же должно было произойти и в фантазии. Если бы он поступил в фантазии так же, как в аналогичной ситуации в действительности, он бы доказал, что серьезно относится к этой фантазии, т. е. придает бессознательному ценность абсолютной реальности. Тем самым он одержал бы победу над своим односторонним интеллектуализмом и косвенно подтвердил бы валидность иррациональной точки зрения бессознательного.
351 Это было бы полным переживанием бессознательного, которое от него и требовалось. С другой стороны, нельзя недооценивать истинное значение такого переживания: всему вашему миру угрожает фантастическая ирреальность. Почти невозможно забыть, даже на мгновение, что все это лишь фантазия, плод воображения, кажущийся абсолютно произвольным и искусственным. Как можно утверждать, что вещи такого рода «реальны», и относиться к ним серьезно?
352 Вряд ли от нас можно ожидать веры в своего рода двойную жизнь, в которой мы ведем себя в одной плоскости как обычные среднестатистические граждане, а в другой переживаем невероятные приключения и совершаем героические поступки. Другими словами, мы не должны конкретизировать наши фантазии. Однако есть в человеке странная склонность делать именно это, а все его отвращение к фантазии и критическое умаление бессознательного проистекают исключительно из глубоко укоренившегося страха перед этой тенденцией. И конкретизация, и страх перед ней – первобытные суеверия, но они все еще живы среди так называемых просвещенных людей. В обычной жизни человек может трудиться сапожником, но, будучи членом секты, он обретает величие архангела. По всем признакам он мелкий торговец, но среди масонов он таинственная и авторитетная фигура. Другой весь день сидит в своем кабинете; вечером, в своем кругу, он предстает реинкарнацией Юлия Цезаря, не застрахованный от ошибок как человек, но в своем официальном качестве непогрешимый. Все это суть непроизвольные конкретизации.
353 Научное кредо нашего времени, напротив, развило суеверную боязнь фантазии. Но реально лишь то, что работает. И фантазии бессознательного работают, в этом не может быть сомнений. Даже самый умный философ способен пасть жертвой совершенно идиотской агорафобии. Наша пресловутая научная реальность не обеспечивает нам ни малейшей защиты от так называемой ирреальности бессознательного. Под покровом фантастических образов действует нечто, причем действует независимо от того, хорошее или дурное имя мы ему дали. Это нечто реально, а потому к его проявлениям следует относиться серьезно. Но сначала необходимо преодолеть тенденцию к конкретизации; другими словами, при интерпретации, пока мы находимся во власти реального опыта, фантазии нельзя воспринимать буквально. Когда же дело доходит до их понимания, мы ни в коем случае не должны принимать внешний облик, образ фантазии как таковой за движущий процесс, лежащий в его основе. Внешний облик – это не сама вещь, а только ее выражение.
354 Таким образом, мой пациент не переживает сцену самоубийства «в другой плоскости» (хотя во всех остальных отношениях она столь же конкретна, как и настоящее самоубийство); он испытывает нечто реальное, что очень похоже на самоубийство. Две противоположные «реальности», мир сознательного и мир бессознательного, не борются за превосходство, но делают друг друга относительными. То, что реальность бессознательного очень относительна, едва ли вызовет особые возражения; но то, что реальность сознательного мира может быть подвергнута сомнению, будет воспринято менее охотно. И все же обе «реальности» суть психические переживания, психические подобия, нарисованные на непостижимо темном фоне. Для критического ума от абсолютной реальности ничего не остается.
355 О сущности вещей, об абсолютном бытии мы не знаем ничего. Но мы испытываем на себе различные влияния: «снаружи» посредством органов чувств, «изнутри» посредством фантазии. Нам бы никогда не пришло в голову утверждать, что цвет «зеленый» существует независимо, сам по себе; точно так же мы никогда не должны воображать, будто фантазийные переживания существуют сами по себе и посему должны восприниматься буквально. Это выражение, внешняя оболочка чего-то неизвестного, но реального. Фрагмент фантазии, который я упомянул выше, по времени совпадает с приступом депрессии и отчаяния, и это событие находит выражение в фантазии. У пациента действительно есть невеста; для него она представляет единственную эмоциональную связь с миром. Разрыв этой связи станет концом его отношения с миром. Но его невеста также является символом его анимы, то есть его отношения к бессознательному. Следовательно, фантазия одновременно выражает тот факт, что его анима, без каких-либо помех с его стороны, снова исчезает в бессознательном. Это свидетельствует о том, что настроение вновь оказалось сильнее его. Пациент безучастно наблюдает за происходящим, хотя мог бы легко вмешаться и остановить аниму.
356 Я отдаю предпочтение этому последнему аспекту, ибо пациент – интроверт, чье отношение к жизни управляется внутренними фактами. Будь он экстравертом, мне пришлось бы отдать предпочтение первому аспекту, поскольку экстравертная жизнь главным образом регулируется отношением к людям. В соответствующем настроении экстраверт может покончить со своей невестой и с самим собой, в то время как интроверт наносит себе самый большой вред тогда, когда отбрасывает свое отношение к аниме, то есть к объекту внутри.
357 Таким образом, фантазия моего пациента ясно показывает отрицательное движение бессознательного, тенденцию отшатываться от сознательного мира настолько энергично, что она высасывает либидо из сознания и оставляет последнее пустым. Однако делая фантазию сознательной, мы останавливаем бессознательное течение этого процесса. Если бы пациент принял в ней активное участие описанным выше образом, он стал бы обладателем либидо, инвестированным в фантазию, и тем самым приобрел бы дополнительное влияние на бессознательное.
358 Осознание фантазий при активном участии в фантастических событиях приводит, как я наблюдал в большом количестве случаев, во-первых, к расширению сознательного горизонта путем включения многочисленных бессознательных содержаний; во-вторых, к постепенному снижению доминирующего влияния бессознательного; и, в-третьих, к изменению личности.
359 Это изменение личности, естественно, является не изменением первоначальной наследственной предрасположенности, а скорее изменением общей установки. Те расколы и антагонизмы между сознанием и бессознательным, которые мы столь ясно видим в бесконечных конфликтах невротических натур, почти всегда базируются на заметной односторонности сознательной установки, которая отдает абсолютный приоритет одной или двум функциям, в то время как другие оказываются отодвинутыми на второй план. Осознание и переживание фантазий позволяет ассимилировать бессознательные подчиненные функции в сознательный разум – процесс, который, естественно, влечет за собой масштабные последствия для сознательной установки.
360 Здесь я воздержусь от обсуждения характера этого изменения личности; хочу лишь подчеркнуть, что важное изменение действительно имеет место. Я назвал это изменение – цель нашего анализа бессознательного – трансцендентной функцией. Замечательная способность человеческой психики к изменениям, выраженная в трансцендентной функции, есть главный предмет алхимической философии позднего Средневековья, выраженный на языке алхимической символики. Герберт Сильберер в своей книге «Problems of Mysticism and Its Symbolism»[155] раскрыл психологическое содержание алхимии. Было бы непростительной ошибкой принять нынешнюю точку зрения и свести эти «алхимические» устремления к простому вопросу о перегонных кубах и плавильных котлах. Эта сторона, безусловно, существовала; она представляла собой первые робкие шаги в направлении точной химии. Но у алхимии имелась и духовная сторона, которую не следует недооценивать, хотя ее психологическая значимость пока признана недостаточно: существовала «алхимическая» философия, предшественница современной психологии. На самом деле секрет алхимии заключался в трансцендентной функции, трансформации личности через смешение и слияние благородных и базовых компонентов, дифференцированных и низших функций, сознательного и бессознательного.
361 Но как основы научной химии были безнадежно искажены фантастическими идеями, так и алхимическая философия, которой мешали неизбежные конкретизации все еще грубого и недифференцированного интеллекта, не приблизилась к какой-либо четкой психологической формулировке, хотя живейшая интуиция великих истин страстно влекла средневекового мыслителя к проблемам алхимии. Ни один человек, переживший процесс ассимиляции бессознательного, не станет отрицать, что он всецело захватил и изменил его.
362 Я не стану винить читателя, если в этот момент он сомнительно покачает головой, будучи совершенно неспособным представить, каким образом такая quantité négligeable[156], как приведенная выше пустяковая фантазия, может оказать на кого-либо хоть малейшее влияние. Я признаю, что при рассмотрении трансцендентной функции и необычайного влияния, приписываемого ей, фрагмент, который мы разобрали выше, едва ли можно счесть весьма поучительным. Однако – и здесь я вынужден апеллировать к великодушному пониманию читателя – чрезвычайно трудно привести какие-либо примеры, ибо любой пример, к несчастью, будет впечатляющим и значимым только для замешанного в нем лица. Посему я всегда советую своим пациентам не лелеять наивную веру в то, что все значимое лично для них также обладает и объективной значимостью.
363 Подавляющее большинство людей совершенно не способны поместить себя в разум другого человека. Это необычайно редкое искусство, и, честно говоря, не сильно нам помогает. Даже тот человек, которого, как нам кажется, мы знаем лучше всего и который сам уверяет нас в том, что мы видим его насквозь, в сущности остается для нас чужаком. Он другой. Наибольшее, что мы можем сделать, и самое лучшее, – это получить хотя бы отдаленное представление о его непохожести, уважать ее и воздерживаться от вопиющей глупости – желания ее истолковать.
364 Посему я не могу привести никаких убедительных аргументов, ничего, что могло бы убедить читателя так, как его собственное переживание. Мы должны просто верить в силу аналогии с нашим собственным опытом. В конечном счете, когда все остальное терпит неудачу, конечный результат очевиден: ощутимое изменение личности. С учетом этих оговорок я хотел бы представить читателю еще один фрагмент фантазии, на этот раз принадлежащий женщине. Отличие от предыдущего примера бросается в глаза: здесь переживание тотально, наблюдатель принимает активное участие и таким образом делает процесс своим собственным. Материал в этом случае очень обширный, а его кульминация – глубокая трансформация личности. Фрагмент взят из поздней фазы личного развития и является органической частью длинной и непрерывной серии трансформаций, нацеленных на достижение срединной точки личности.
365 Возможно, читателю не совсем ясно, что подразумевается под «срединной точкой личности». Я постараюсь изложить эту проблему в нескольких словах. Если мы представим сознательный разум и эго как его центр, противопоставленные бессознательному, и если мы добавим сюда процесс ассимиляции бессознательного, мы можем рассматривать эту ассимиляцию как разновидность аппроксимации сознательного и бессознательного, где центр всей личности больше не совпадает с эго, но находится посередине между сознанием и бессознательным. Это будет точка нового равновесия, новый центр совокупной личности, который, благодаря своему фокусному положению между сознательным и бессознательным, обеспечивает личности новый и более прочный фундамент. Я признаю, что такого рода визуализации являются не более чем неуклюжими попытками неумелого разума выразить невыразимые и почти неописуемые психологические факты. То же самое я мог бы сказать словами апостола Павла: «И уже не я живу, но живет во мне Христос». Или я мог бы обратиться к Лао-цзы и принять его концепцию Дао, Срединного Пути и творческого центра всего сущего. И в первом, и во втором случае имеется в виду одно и то же. Как психолог и ученый, я должен сказать, что эти вещи суть психические факторы неоспоримой силы; это не выдумки праздного ума, но психические события, которые подчиняются четким законам, имеют свои причины и следствия и обнаруживаются среди самых разных народов и рас сегодня, как и тысячи лет назад. У меня нет теории относительно того, что составляет природу этих процессов. Сперва необходимо выяснить, что составляет природу психики. Посему я вынужден довольствоваться простой констатацией фактов.
366 Но вернемся к нашему примеру: он касается фантазии ярко выраженного визуального характера, которую на языке древних можно было бы назвать «видением». Не «видением, явившемся во сне», а видением, воспринятым на заднем плане сознания в результате интенсивной концентрации (техника, которая требует длительной практики[157]). Вот что увидела моя пациентка в ее собственном изложении:
«Я поднялась на гору и подошла к месту, где я увидела семь красных камней впереди, семь с каждой стороны и семь позади меня. Я стояла посреди этого четырехугольника. Камни были плоскими, как ступеньки. Я попыталась поднять четыре камня, ближайших ко мне. При этом я обнаружила, что эти камни были постаментами четырех статуй богов, закопанных в землю головами вниз. Я выкопала их и расставила вокруг себя так, чтобы оказаться в середине. Внезапно они стали наклоняться друг к другу, пока их головы не соприкоснулись, образовав надо мной нечто вроде навеса. Я упала на землю и сказала: “Падайте на меня, если нужно! Я устала”. Потом я увидела, что снаружи, вокруг четырех богов, вспыхнуло кольцо пламени. Через некоторое время я поднялась с земли и опрокинула статуи. Там, где они упали, появилось четыре дерева. Синие языки пламени вырвались из огненного кольца и начали жечь листву. Увидев это, я сказала: “Это должно прекратиться. Я должна ступить в огонь, чтобы листья не сгорели”. И я вошла в огонь. Деревья исчезли, а огненное кольцо превратилось в одно огромное синее пламя, которое понесло меня вверх».
367 На этом видение закончилось. К сожалению, я не знаю, как прояснить читателю необычайно интересный смысл этого видения. Это всего лишь один из фрагментов длинной цепи трансформаций, и нужно объяснить все, что происходило до и после, дабы понять его значение. В любом случае непредвзятый читатель сразу же распознает идею «середины», которая достигается неким подъемом (восхождение на гору, усилие, борьба и т. д.). Он также без труда узнает и пресловутую средневековую проблему квадратуры круга, которая относится к области алхимии. Здесь она занимает свое законное место как символ индивидуации. Совокупная личность обозначена четырьмя основными точками, четырьмя богами, то есть четырьмя функциями, служащими ориентирами в психическом пространстве, а также кругом, охватывающим целое. Победа над четырьмя богами, угрожающими задушить человека, означает преодоление идентификации с четырьмя функциями, четырехмерную nirdvandva («свободу от противоположностей»), за которой следует приближение к кругу, к неделимой целостности. Это в свою очередь ведет к дальнейшему возвышению.
368 Я должен ограничиться этими намеками. Любой, кто возьмет на себя труд задуматься над этим вопросом, сможет составить грубое представление о том, как происходит трансформация личности. Благодаря своему активному участию пациентка погружается в бессознательные процессы и овладевает ими, позволяя им овладеть ею. Таким образом она соединяет сознание с бессознательным. Результатом является вознесение в пламени, трансмутация в алхимическом жаре, генезис «тонкого духа». Это трансцендентная функция, рожденная из союза противоположностей.
369 Здесь я должен упомянуть о серьезном заблуждении, в которое впадают многие мои читатели и чаще всего врачи. Они неизменно полагают, по неизвестным мне причинам, что я никогда не пишу ни о чем, кроме своего метода лечения. Это далеко не так. Я пишу о психологии. Посему я должен подчеркнуть, что мой метод лечения состоит не в том, чтобы заставлять пациентов предаваться странным фантазиям с целью изменения личности и прочей чепухи такого рода. Я просто констатирую, что в некоторых случаях это происходит, но не потому, что я кого-то к этому принуждаю, а потому, что такова внутренняя необходимость. Для многих моих пациентов такие вещи остаются и должны оставаться китайской грамотой. В самом деле, даже если бы они могли пойти по этому пути, это было бы катастрофической ошибкой, и я был бы первым, кто бы попытался их удержать. Путь трансцендентной функции – индивидуальная судьба. Однако ни в коем случае нельзя думать, что этот путь эквивалентен жизни психического отшельника, отчуждению от мира. Напротив, такой путь возможен и полезен только тогда, когда конкретные мирские задачи, которые эти люди ставят перед собой, осуществляются в реальности. Фантазии не могут заменить жизнь; это плоды духа, выпадающие на долю того, кто отдает дань жизни. Уклоняющийся не испытывает ничего, кроме болезненного страха, а страх не приносит понимания. Не познает этот путь и человек, который нашел обратную дорогу к Матери-Церкви. Нет сомнений в том, что в ее формах скрыта mysterium magnum[158], и в них он может достойно прожить свою жизнь. Наконец, и нормальный человек никогда не будет обременен этим знанием, ибо он вечно довольствуется тем, что находится в пределах его досягаемости. Посему я умоляю читателя понять: я пишу о том, что на самом деле происходит, а не предлагаю методы лечения.
370 Эти два примера репрезентируют положительную активность анимы и анимуса. В той степени, в какой пациент принимает активное участие в своих фантазиях, персонифицированная фигура анимы (анимуса) исчезает. Она становится функцией отношений между сознанием и бессознательным. Но когда бессознательные содержания – те же самые фантазии – не «реализуются», они порождают отрицательную активность и персонификацию, то есть автономию анимуса и анимы. В результате развиваются психические аномалии, состояния одержимости, варьирующиеся по своей силе от обычных настроений и «идей» до психозов. Все эти состояния характеризуются одним и тем же свойством: неизвестное «нечто» овладело меньшей или большей частью психики и утверждает свое ненавистное и вредное существование вопреки всей нашей проницательности, рассудительности и энергии, тем самым провозглашая власть бессознательного над сознательным разумом, суверенную власть одержимости. В этом состоянии одержимая часть психики обычно развивает психологию анимуса или анимы. Инкуб женщины состоит из множества мужеподобных демонов; суккуб мужчины – вампир в женском обличье.
371 Данная своеобразная концепция души, которая, в соответствии с сознательной установкой, либо существует сама по себе, либо исчезает в функции, не имеет ни малейшей связи с христианским понятием души.
372 Вторая фантазия – типичный пример содержаний, продуцируемых коллективным бессознательным. Хотя форма носит всецело субъективный и индивидуальный характер, суть тем не менее коллективна и состоит из универсальных образов и идей, из тех компонентов, следовательно, посредством которых индивид ассимилируется в остальное человечество. Если эти содержания остаются бессознательными, индивид в них бессознательно смешан с другими индивидами – иными словами, он не дифференцирован, не индивидуирован.
373 Здесь читатель может спросить, почему так желательно, чтобы человек был индивидуирован. Мало того, что это желательно, это абсолютно необходимо, ибо через контаминацию с другими он попадает в ситуации и совершает поступки, которые приводят его к дисгармонии с самим собой. Все состояния бессознательной контаминации и недифференцированности вынуждают человека действовать вопреки его собственной природе. Соответственно, он не может быть ни в единстве с самим собой, ни нести ответственность за свои действия. Он обнаруживает себя в унизительном, несвободном, неэтичном положении. Но дисгармония с самим собой – именно то невротическое и невыносимое состояние, из которого он стремится вырваться. Избавление наступит только тогда, когда он сможет действовать в соответствии со своей истинной самостью. У людей есть чувство к таким вещам, поначалу смутное и неопределенное, но со временем становящееся все сильнее и четче. Когда человек может сказать о своем состоянии и действиях: «Какой я есть, так я и действую», он пребывает в согласии с самим собой, даже если это трудно, и может нести ответственность за свои поступки, даже если внутренне противится этому. Необходимо признать: нет ничего труднее, чем мириться с самим собой. («Вы искали самое тяжелое бремя и нашли себя», – говорит Ницше.) Но даже это самое трудное из достижений становится возможным, если нам удастся выделить себя из бессознательных содержаний. Интроверт обнаруживает эти содержания в себе, экстраверт находит их спроецированными на человеческие объекты. В обоих случаях бессознательные содержания являются причиной ослепляющих иллюзий, которые искажают и делают нереальными нас и наши отношения к близким. По этим причинам в некоторых случаях индивидуация необходима не только как терапевтическая мера, но и как высокий идеал, идея лучшего, что мы можем сделать. Также я должен упомянуть, что одновременно это примитивный христианский идеал Царства Небесного, которое «внутри вас». Идея, лежащая в основе этого идеала, состоит в том, что правильное действие рождается из правильного мышления и что нет такого лекарства, нет такого способа улучшить мир, которые бы не начинались с самого индивида. Короче говоря, человек, который бедствует или паразитирует, никогда не решит социальный вопрос.
IV. Мана-личность
374 Исходным материалом для нижеследующего обсуждения мне послужили случаи, когда условие, представленное в предыдущей главе как непосредственная цель, было удовлетворено, а именно овладение анимой как автономным комплексом и ее превращение в функцию взаимоотношений между сознанием и бессознательным. С достижением этой цели становится возможным высвободить эго из пут коллективности и коллективного бессознательного. В ходе этого процесса анима теряет демоническую силу автономного комплекса; она больше не может поддерживать власть одержимости, ибо она депотенциирована. Она больше не хранительница неведомых сокровищ; больше не Кундри, демоническая посланница Грааля, наполовину божественная и наполовину животная; больше не «Госпожа» душа, но психологическая функция интуитивной природы, сродни тому, что примитивы имеют в виду, когда говорят: «Он ушел в лес, чтобы поговорить с духами» или «Моя змея говорила со мной» или, на мифологическом языке маленького ребенка, «Маленькая птичка сказала мне об этом».
375 Те из моих читателей, которые знакомы с описанием Райдера Хаггарда «Той, которой необходимо подчиняться», непременно вспомнят магическую силу этой личности. «Она» – это мана-личность, существо, наделенное неким оккультным и чарующим качеством (маной), магическими знаниями и силой. Все эти атрибуты, естественно, имеют свой источник в наивной проекции бессознательного знания о себе, которое, выраженное менее поэтическим языком, выглядит следующим образом: «Я осознаю, что во мне действует некий психический фактор, который ускользает от моей сознательной воли самым невероятным образом. Он может породить в моей голове необычные идеи, вызвать у меня неожиданные и нежелательные настроения и эмоции, побудить меня к удивительным поступкам, за которые я не могу нести никакой ответственности, расстроить мои отношения с другими людьми самым раздражающим образом и т. д. Я чувствую себя бессильным перед этим фактом, но, что еще хуже, мне это нравится, так что все, что мне остается, – это изумляться и восхищаться». (Поэты часто называют это «артистическим темпераментом»; непоэтический люд оправдывает себя иными способами.)
376 Когда анима теряет свою ману, что с ней происходит? Очевидно, что мужчина, овладевший анимой, получает ее ману в соответствии с примитивным убеждением, согласно которому человек, убивший мана-личность, ассимилирует ее ману в свое тело.
377 Тогда возникает следующий вопрос: кто интегрировал аниму? Очевидно, это сознательное эго, и, следовательно, именно эго взяло ману. Таким образом, эго становится мана-личностью. Но мана-личность – доминанта коллективного бессознательного, общеизвестный архетип могучего человека в форме героя, вождя, мага, знахаря, святого, правителя людей и духов, друга Бога.
378 Эта мужская коллективная фигура, которая теперь восстает из мрака и овладевает сознательной личностью, влечет за собой психическую опасность деликатной природы, ибо через инфляцию сознательного разума она может разрушить все, что было достигнуто благодаря примирению с анимой. Таким образом с практической точки зрения немаловажно знать, что в иерархии бессознательного анима занимает самое низкое положение, что это лишь одна из многих возможных фигур и что ее подчинение констеллирует другую коллективную фигуру, которая отныне берет себе ее ману. На самом деле это фигура колдуна, как я буду называть ее для краткости, которая притягивает ману, т. е. автономную валентность анимы. Лишь в той мере, в которой я бессознательно отождествляю себя с его фигурой, я могу вообразить, будто и сам обладаю маной анимы. Но в таких обстоятельствах я непременно так и сделаю.
379 Фигура колдуна (мага) имеет не менее опасный женский эквивалент: это возвышенная матриархальная фигура, Великая Мать, Всемилостивая, которая все понимает и все прощает, которая всегда действует во благо, живет только для других и никогда не ищет собственной выгоды, которая открывает великую любовь, так же как маг есть рупор абсолютной истины. И как великая любовь никогда не бывает оценена по достоинству, так и великая мудрость никогда не находит понимания. Обе, разумеется, не выносят друг друга.
380 Это повод для серьезного недопонимания, ибо речь идет, несомненно, об инфляции. Эго присвоило то, что ему не принадлежит. Но как оно присвоило ману? Если эго действительно победило аниму, то мана в самом деле принадлежит ему, и было бы логично заключить, что человек стал важным. Но почему эта важность, мана, не действует на других? Это, безусловно, было бы существенным критерием! Она не работает потому, что человек на самом деле не стал важным, а просто смешался с архетипом, другой бессознательной фигурой. Следовательно, мы должны сделать вывод, что эго никогда не покоряло аниму и, следовательно, не обрело ману. Все, что произошло, – это новое примешивание, на этот раз фигуры того же пола, соответствующей отцовскому имаго и обладающей еще большей силой.
От ига, что живущими владеет,
Избавлен, кто себя преодолеет[159].
Таким образом он становится сверхчеловеком, превосходящим любую силу, по меньшей мере полубогом. «Я и Отец едины» – данное утверждение во всей своей ужасной двусмысленности рождено именно таким психологическим моментом.
381 Перед лицом этого наше жалкое ограниченное эго, если оно обладает хоть малейшими знаниями о себе, может лишь отступить и быстро отказаться от всех претензий на власть и важность. Это было заблуждением: сознательный разум не стал хозяином бессознательного, а анима утратила свою тираническую силу только в той мере, в какой эго смогло примириться с бессознательным. Это, однако, есть не победа сознания над бессознательным, но установление баланса сил между двумя мирами.
382 Следовательно, «колдун» мог овладеть эго только потому, что эго мечтало о победе над анимой. Эта мечта была посягательством, а за каждым посягательством эго следует нападение бессознательного:
В разных видах, я везде
Всех держу в своей узде[160].
Получается, если эго перестает претендовать на победу, одержимость, питаемая колдуном, прекращается автоматически. Но что происходит с маной? В кого или во что превращается мана, когда даже колдун больше не может творить магию? До сих пор мы знаем только то, что ни у сознания, ни у бессознательного нет маны, ибо точно известно, что когда эго не претендует на власть, не возникает и одержимости, то есть бессознательное тоже теряет свое господство. В этой ситуации мана должна принадлежать чему-то сознательному и бессознательному одновременно или ничему вообще. Это что-то есть искомая «срединная точка» личности, невыразимое нечто между противоположностями, или нечто объединяющее их, или результат конфликта, или продукт энергетического напряжения: рождение личности, сугубо индивидуальный шаг вперед, следующий этап.
383 Я не ожидаю, что читатель внимательно следил за этим беглым обзором проблемы во всех его деталях. Он может расценивать это как своего рода вступление, предваряющее более аргументированный анализ, который следует ниже.
384 Отправной точкой нашей проблемы является состояние, которое возникает, когда бессознательные содержания, являющиеся причиной феномена анимуса и анимы, достаточно ассимилировались в сознательный разум. Лучше всего это можно представить следующим образом: бессознательные содержания – это, в первую очередь, то, что принадлежит личной сфере и похоже на фантазии пациента-мужчины, приведенные выше. Впоследствии из безличного бессознательного развиваются фантазии, содержащие по сути коллективные символы, более или менее схожие с видением другого моего пациента – женщины. Эти фантазии не так дики и хаотичны, как может счесть наивный разум; они следуют определенным, бессознательным траекториям, которые стремятся к определенной цели. Таким образом, мы могли бы наиболее точно описать эти более поздние серии фантазий как процессы инициации, ибо они являют собой наиболее близкую к ним аналогию. Всем так или иначе организованным примитивным группам и племенам свойственны свои обряды инициации (посвящения), часто необычайно развитые, которые играют чрезвычайно важную роль в их социальной и религиозной жизни[161]. Посредством этих церемоний мальчики становятся мужчинами, а девочки – женщинами. В племени кавирондо тех, кто не подвергся обрезанию и эксцизии, называют «животными». Это показывает, что церемонии инициации суть магический способ перевода человека из животного состояния в человеческое. Это явно таинства трансформации, имеющие огромное духовное значение. Очень часто посвящаемые подвергаются мучительным процедурам; одновременно им сообщают тайны, законы и иерархию племени, с одной стороны, а с другой – космогонические и мифические догмы. Обряды инициации сохранились во всех культурах. В Греции Элевсинские мистерии, похоже, сохранялись вплоть до седьмого века нашей эры. Рим был наводнен мистериальными религиями. Одной из них было христианство, и даже в своем нынешнем виде оно все еще сохраняет отголоски древних церемоний инициации в обрядах крещения, конфирмации и причастия. Следовательно, никто не может отрицать важнейшее историческое значение инициации.
385 Современным людям абсолютно не с чем это сравнить (вспомним свидетельства древних в отношении Элевсинских мистерий). Масонство, Гностическая церковь Франции, легендарные розенкрейцеры, теософия и т. д. – все это слабые субституты того, что лучше было бы занести красными буквами в список исторических потерь. Факт в том, что вся символика инициации проступает, четко и безошибочно, в бессознательных содержаниях. Возражать, что это устаревшее суеверие и вообще ненаучно, так же разумно, как замечать при эпидемии холеры, что это просто инфекционное заболевание, вызванное крайней антисанитарией. Дело не в том – и я не перестаю это подчеркивать – являются ли символы инициации объективными истинами, а в том, являются ли эти бессознательные содержания эквивалентами практик инициации, и влияют ли они на психику человека. Равным образом не идет речь и о том, желательны они или нет. Достаточно того, что они существуют и действуют.
386 Поскольку в этой связи невозможно дать читателю подробное описание этих иногда очень длинных последовательностей образов, я надеюсь, что он удовлетворится несколькими уже приведенными примерами, а в остальном примет мое утверждение о том, что они суть логически выстроенные, целенаправленные последовательности. Я должен признать, что использую слово «целенаправленный» с некоторым колебанием. Это слово следует использовать осторожно и с известными оговорками. У душевнобольных мы сталкиваемся с последовательностями сновидений, а у невротиков – с последовательностями фантазий, которые возникают сами по себе без всякой видимой цели. Молодой человек с фантазией о самоубийстве, о котором я упоминал выше, продуцировал череду бесцельных фантазий, пока не научился принимать в них активное участие и сознательно в них вмешиваться. Только так может быть достигнута ориентация на цель. С одной стороны, бессознательное – это сугубо естественный непроизвольный процесс, а с другой – оно обладает той потенциальной направленностью, которая характерна для всех энергетических процессов. Когда сознательный разум принимает активное участие и переживает каждую стадию процесса или, по крайней мере, понимает его интуитивно, следующий образ всегда начинается на более высоком уровне, и развивается целенаправленность.
387 Посему непосредственная цель анализа бессознательного состоит в том, чтобы достичь состояния, в котором бессознательные содержания больше не остаются бессознательными и не выражают себя косвенно как явления анимуса и анимы; иными словами, состояния, в котором анимус и анима становятся функциями отношения к бессознательному. Пока они таковыми не являются, они представляют собой автономные комплексы, дестабилизирующие факторы, которые прорываются через сознательный контроль и действуют подобно настоящим «возмутителям спокойствия». Поскольку это хорошо известный факт, мой термин «комплекс» (в том смысле, в котором он употребляется здесь) стал общеупотребительным. Чем больше «комплексов» есть у мужчины, тем больше он одержим; составив портрет личности, которая выражает себя через его комплексы, мы будем вынуждены признать, что она больше всего похожа на истеричную женщину – то есть аниму! Но если такой мужчина осознает свои бессознательные содержания, которые проявляются сначала в фактических содержаниях его личного бессознательного, а затем в фантазиях коллективного бессознательного, он доберется до корней своих комплексов и таким образом избавится от своей одержимости. На этом феномен анимы прекращается.
388 Высшая сила, которая привела к одержимости – ибо то, от чего я не могу избавиться, должно быть в некотором смысле выше меня – должна, по логике вещей, исчезнуть вместе с анимой. В этом случае человек должен оказаться «свободным от комплексов». Больше не должно происходить ничего, что было бы не санкционировано эго, и когда эго чего-то хочет, ничто не должно вмешиваться в его планы. Таким образом, эго обретает неприступную позицию, стойкость сверхчеловека или величие совершенного мудреца. Обе фигуры – идеальные образы: Наполеон с одной стороны, Лао-цзы с другой. Обе согласуются с идеей «необычайного могущества» – термин, который Леманн использует для определения маны в своей знаменитой монографии[162]. Посему я называю такую личность просто мана-личностью. Она соответствует доминанте коллективного бессознательного, архетипу, который формировался в человеческой психике на основании именно такого рода опыта на протяжении неописуемо долгого времени. Первобытный человек не анализирует и не размышляет, почему другой имеет над ним превосходство. Если другой умнее и сильнее его, значит у него есть мана, он обладает большей силой; равным образом он может потерять эту силу – например, если кто-то переступил через него, когда он спал, или наступил на его тень.
389 Исторически мана-личность развивается в героя и богоподобное существо[163], чья земная форма – жрец. На то, как часто мана-личностью оказывается врач, может посетовать и аналитик. Но поскольку эго притягивает к себе силу, принадлежащую аниме, эго действительно становится мана-личностью. Это происходит регулярно. Я не наблюдал еще ни одного случая такого рода, где не имела бы места хотя бы временная идентификация с архетипом мана-личности. То, что это происходит, абсолютно естественно, ибо этого ожидает не только сам человек, но и все остальные. Едва ли кто-нибудь устоит перед соблазном немножко повосхищаться собой за то, что проник в суть вещей глубже, чем другие, тогда как другие питают такое сильное желание найти осязаемого героя или мудреца, лидера и отца, некий бесспорный авторитет, что с невероятной быстротой возводят храмы для маленьких оловянных божков и принимаются жечь ладан на алтарях. Это не просто прискорбная глупость идолопоклонников, неспособных на собственное мнение, но естественный психологический закон. Последний гласит: то, что было когда-то, всегда будет и впредь. И так будет, если только сознание не положит конец наивной конкретизации первообразов. Я не знаю, желательно ли, чтобы сознание изменяло вечные законы; я знаю только, что иногда оно их меняет, и что эта мера является жизненной необходимостью для некоторых людей – что, однако, не всегда мешает им занять отцовский трон и реализовать старое правило. В самом деле, трудно представить, как можно ускользнуть из-под суверенной власти первообразов.
390 Лично я не верю, что это возможно. Человек может лишь изменить свою установку и тем самым спасти себя от наивного погружения в архетип. Одержимость архетипом превращает человека в плоскую коллективную фигуру, маску, за которой он больше не может развиваться как человек. Посему следует остерегаться опасности пасть жертвой доминанты мана-личности. Опасность кроется не только в том, что человек становится отцовской маской, но и в том, что он попадает под власть этой маски тогда, когда ее носит другой. В этом отношении мастер и ученик находятся в одной лодке.
391 Растворение анимы означает, что мы получили представление о движущих силах бессознательного, но вовсе не обезвредили их. Они могут атаковать нас в любое время в новой форме. И они неизбежно сделают это, если в сознательной установке имеется некий дефект. Это вопрос силы против силы. Если эго стремится властвовать над бессознательным, бессознательное отвечает изощренной атакой, развертывая доминанту мана-личности, чей непомерный престиж околдовывает эго. Единственной защитой является полное признание своей слабости перед силами бессознательного. Не противопоставляя силу бессознательному, мы не провоцируем его на нападение.
392 Читателю может показаться довольно комичным, что я говорю о бессознательном в такой личной форме. Надеюсь, у него не сложится впечатление, будто я считаю бессознательное чем-то личным. Бессознательное состоит из естественных процессов, которые лежат вне сферы человеческой личности. Только наш сознательный разум носит «личный» характер. Посему, когда я говорю о «провоцировании» бессознательного, я не имею в виду, что оно оскорблено и, подобно древним богам, готовится обрушить на обидчика ревнивый гнев или месть. Скорее я имею в виду некое нарушение психической диеты, которое расстраивает мое пищеварение. Бессознательное реагирует автоматически, как мой желудок, который, образно говоря, мстит мне. Когда я полагаю, будто обладаю властью над бессознательным, это сродни нарушению диеты, неподобающей установке, которой в интересах собственного благополучия лучше избегать. Мое непоэтичное сравнение, конечно, слишком мягко ввиду далеко идущих и разрушительных моральных последствий расстроенного бессознательного. С этой точки зрения было бы уместнее говорить о гневе оскорбленных богов.
393 Отделяя эго от архетипа мана-личности, человек вынужден, как и в случае с анимой, осознать содержания, характерные для мана-личности. Исторически мана-личность всегда обладает тайным именем или неким эзотерическим знанием или прерогативой особого образа действия – quot licet Jovi, non licet bovi[164]. Одним словом, она обладает индивидуальным своеобразием. Осознание составляющих ее содержаний означает для мужчины второе и реальное освобождение от отца, а для женщины – освобождение от матери. Вместе с этим приходит первое подлинное ощущение его или ее истинной индивидуальности. Эта часть процесса в точности соответствует цели первобытных инициаций, включая крещение, а именно отделение от «плотских» (или животных) родителей и возрождение в novam infantiam[165], в состояние бессмертия и духовного детства, как это формулируют некоторые мистические религии древнего мира, в том числе и христианство.
394 Вполне возможно, что вместо отождествления с мана-личностью человек конкретизирует ее как внеземного «Отца Небесного», наделенного атрибутом абсолютности, – то, к чему многие люди, похоже, очень склонны. Это равносильно тому, чтобы дать бессознательному превосходство, которое было бы столь абсолютным (если бы вера могла простираться так далеко!), что вся ценность перетекла бы на ту сторону[166]. Логическое следствие – жалкая, бесполезная и грешная масса человечества. Это решение, как мы знаем, стало историческим мировоззрением. Поскольку здесь я рассматриваю проблему исключительно с психологической точки зрения и не испытываю ни малейшего желания диктовать свои истины миру, я должен заметить, в качестве критики подобного решения, что если я перемещу все высшие ценности в сторону бессознательного, превратив его, тем самым, в summum bonum, я столкнусь с необходимостью найти дьявола того же веса и размеров, который мог бы служить психологическим противовесом моему summum bonum[167]. Ни при каких обстоятельствах, однако, моя скромность не позволит мне отождествить себя с дьяволом. Это было бы слишком самонадеянно и, кроме того, привело бы к невыносимому конфликту с моими высшими ценностями. Кроме того, при моем моральном дефиците я просто не могу себе этого позволить.
395 По психологическим соображениям я бы рекомендовал не создавать Бога из архетипа мана-личности. Другими словами, он не должен быть конкретизирован, ибо только так я могу избежать проецирования своих ценностей и не-ценностей в Бога и Дьявола, только так я могу сохранить свое человеческое достоинство, свой собственный вес, который так нужен мне, если я не хочу стать игрушкой бессознательных сил. В своих отношениях с видимым миром человек определенно должен быть безумен, если он полагает, что это он – хозяин этого мира. Здесь мы, естественно, следуем принципу непротивления всем превосходящим силам, вплоть до определенного индивидуального предела, после которого самый мирный гражданин становится кровавым революционером. Наше преклонение перед законом и порядком – достойный похвалы пример того, какой должна быть наша общая установка по отношению к коллективному бессознательному. («Кесарю кесарево…»). До сих пор наш пиетет не требует особого труда. Но в мире есть и другие факторы, на которые наша совесть не дает безоговорочного согласия – и все же мы преклоняемся перед ними. Почему? Потому что на практике это более целесообразно. Точно так же в бессознательном есть факторы, прислушиваться к которым мудро («Не противься злому». «Приобретай себе друзей богатством неправедным». «Сыны века сего догадливее сынов света в своем роде», стало быть: «Будьте мудры, как змии, и просты, как голуби».)
396 Мана-личность, с одной стороны, обладает высшей мудростью, а с другой – высшей волей. Осознав содержания, лежащие в основе этой личности, мы вынуждены признать тот факт, что мы узнали больше и хотим больше, чем другие люди. Это неприятное родство с богами, как мы знаем, так глубоко проникло в бедного Ангелуса Силезиуса, что он выскочил из своего сверхпротестантизма, пронесся мимо промежуточной станции лютеранства и вернулся обратно в самое лоно темной Матери – к несчастью, в ущерб своему лирическому дару и нервному здоровью.
397 И все же Христос и после него Павел боролись с той же проблемой, о чем свидетельствует целый ряд признаков. Мейстер Экхарт, Гете в своем «Фаусте» и Ницше в «Заратустре» привлекли к ней внимание современного человека. Гете пытается решить эту проблему через фигуру колдуна и безжалостного человека воли, заключившего договор с дьяволом, Ницше – через верховного мудреца, который не знает ни Бога, ни дьявола. У Ницше человек, как и он сам, одинок, невротичен, финансово зависим, безбожен. Это не идеал для реального мужчины, который должен содержать семью и платить налоги. Ничто не может опровергнуть реальность этого мира, нет никакого волшебного пути, чтобы обойти ее. Точно так же ничто не может опровергнуть существование бессознательного. Или философ-невротик может доказать нам, что у него нет невроза? Он не может доказать это даже самому себе. Как следствие, наша душа словно подвешена между мощными влияниями изнутри и извне, и каким-то образом мы должны прислушиваться к обоим. Мы можем сделать это только в меру наших индивидуальных способностей. Посему мы должны думать не столько о том, что нам «следует» делать, сколько о том, что мы можем и должны делать.
398 Таким образом, растворение мана-личности посредством сознательной ассимиляции ее содержаний естественным образом возвращает нас к самим себе как к реальному, живому нечто, находящемуся между двумя мирами со смутно различимыми потенциями. Это «нечто» чуждо нам и все же необычайно близко, оно есть мы сами и все же непостижимо; это гипотетический центр настолько таинственного устройства, что может претендовать на что угодно – родство с животными и богами, с кристаллами и звездами – не вызывая у нас ни удивления, ни осуждения. Это «нечто» утверждает все это и даже больше. У нас нет ничего, что можно было бы противопоставить этим утверждениям, а посему нам, безусловно, разумнее прислушаться к этому голосу.
399 Я назвал этот центр самостью. Интеллектуально самость не более чем психологическая концепция, конструкт, который служит для выражения непостижимой сущности, которую мы не можем постичь как таковую, ибо она по определению выходит за пределы наших познавательных возможностей. С равным успехом ее можно назвать «Богом внутри нас». Истоки всей нашей психической жизни, кажется, берут начало в этой точке, и все наши высшие и конечные цели, похоже, стремятся к ней. Этот парадокс неизбежен, как происходит всегда, когда мы пытаемся определить нечто, лежащее за рамками нашего понимания.
400 Надеюсь, внимательному читателю уже совершенно ясно, что самость имеет столько же общего с эго, сколько солнце с землей. Самость и эго не являются взаимозаменяемыми. Также это не подразумевает обожествление человека или свержение Бога. То, что находится за гранью нашего понимания, в любом случае недосягаемо. Посему, когда мы используем понятие Бога, мы просто формулируем явный психологический факт, а именно независимость и суверенитет определенных психических содержаний, которые выражают себя через свою способность подавлять нашу волю, захватывать наше сознание и влиять на наши настроения и поступки. Возможно, кого-то возмутит идея необъяснимого настроения, нервного расстройства или неконтролируемого порока, являющегося, так сказать, проявлением Бога. Но было бы непоправимой потерей для религиозного опыта, если бы такие вещи (даже дурные) искусственно отделялись от суммы автономных психических содержаний. Отделываться от таких вещей объяснением «не что иное, как» – апотропеический эвфемизм[168]. Таким образом они просто вытесняются, в результате чего, как правило, удается получить лишь видимое преимущество, новый поворот в иллюзии. При этом личность не обогащается, а только беднеет и угнетается. То, что сегодня кажется злым или, по крайней мере, бессмысленным и лишенным всякой ценности, на более высоком уровне опыта и знаний может оказаться источником великого блага – все зависит, естественно, от того, как человек распорядится своими семью дьяволами. Объявить их бессмысленными значит лишить личность ее надлежащей тени, а без тени она теряет форму. Живая форма нуждается в глубокой тени, если она хочет обрести пластичность. Без тени она есть двумерный призрак, более или менее воспитанный ребенок.
401 Здесь я ссылаюсь на проблему, которая гораздо важнее, чем можно полагать на основании следующего простого утверждения: психологически человечество, по сути, все еще пребывает в состоянии детства – стадии, которую нельзя пропустить. Подавляющему большинству нужны авторитет, руководство, закон. Этот факт нельзя упускать из виду. Павликианское преодоление закона выпадает на долю лишь тому, кто знает, как поставить душу на место совести. Очень немногие способны на это («Много званных, но мало избранных»). И эти немногие идут по данному пути из внутренней необходимости, если не из страдания, ибо путь этот подобен лезвию бритвы.
402 Представление о Боге как об автономном психическом содержании превращает Бога в моральную проблему – и это, по общему признанию, очень неудобно. Но если этой проблемы не существует, Бог нереален, ибо он никак не может влиять на нашу жизнь. Тогда он превращается либо в исторический и интеллектуальный призрак, либо в философскую сентиментальность.
403 Если мы не рассматриваем идею «божественности» и говорим только об «автономных содержаниях», мы придерживаемся позиции, которая интеллектуально и эмпирически корректна, но замалчиваем ноту, которая, с психологической точки зрения, обязана звучать. Используя понятие божественного существа, мы даем точное выражение особому способу переживания этих автономных содержаний. С равным успехом мы могли бы использовать термин «демонический», если, конечно, он не подразумевает, что мы все еще держим про запас некого конкретизированного Бога, который в точности соответствует нашим желаниям и представлениям. Наши интеллектуальные фокусы не помогают нам воплотить в жизнь Бога, которого мы желаем, равно как мир не приспосабливается к нашим ожиданиям. Посему, добавляя атрибут «божественный» к воздействию автономных содержаний, мы признаем их относительно превосходящую силу. Именно эта высшая сила всегда заставляла людей размышлять о немыслимом и даже налагать на себя величайшие страдания, дабы отдать должное этому воздействию. Это сила так же реальна, как голод и страх смерти.
404 Самость можно охарактеризовать как своего рода компенсацию конфликта между внутренним и внешним. Такая формулировка очевидно пригодна, ибо самость в некоторой степени носит характер результата, достигнутой цели, чего-то, что осуществляется очень постепенно и переживается с большим трудом. Самость есть цель нашей жизни, ибо являет собой наиболее полное выражение той судьбоносной комбинации, которую мы называем индивидуальностью, полным расцветом не только отдельного индивида, но и группы, в которую каждый вносит свою лепту.
405 Ощущение самости как чего-то иррационального, неопределимо сущего, чему эго не противостоит и не подчиняется, но к чему оно просто присоединено и вокруг которого вращается подобно тому, когда Земля вращается вокруг Солнца, приводит нас к цели индивидуации. Я использую слово «ощущение», дабы обозначить апперцептивный характер отношений между эго и самостью. В этом отношении нам неизвестно ничего, ибо мы ничего не можем сказать о содержании самости. Эго – единственное содержание самости, о котором мы знаем. Индивидуированное эго ощущает себя объектом неизвестного и супраординатного субъекта. Мне кажется, что на этом следует оставить наши психологические изыскания, ибо сама идея самости является трансцендентальным постулатом, который, хотя и оправдан психологически, не предполагает каких бы то ни было научных доказательств. Этот шаг за пределы науки есть безусловное требование психологического развития, которое я пытался изобразить, ибо без этого постулата я не смог бы дать адекватную формулировку психических процессов, происходящих эмпирически. Посему самость может по крайней мере претендовать на ценность гипотезы, аналогичной гипотезе о строении атома. И хотя мы снова прибегаем к образу, это тем не менее могущественный и живой образ, интерпретация которого лежит за гранью моих возможностей. Я не сомневаюсь, что это образ, но такой, в котором мы все содержимся.
406 Я осознаю, что в этом эссе предъявил высочайшие интеллектуальные требования к моему читателю. Хотя я сделал все возможное, дабы облегчить путь понимания, есть одна трудность, которую я не смог устранить, а именно тот факт, что переживания, лежащие в основе изложенного материала, неведомы большинству людей, а потому могут показаться весьма странными. Следовательно, я не могу ожидать, что мои читатели согласятся со всеми моими выводами. Хотя любой автор, естественно, предпочтет быть понятым своей аудиторией, интерпретация моих наблюдений для меня менее важна, нежели описание обширной сферы опыта, которая в настоящее время почти не изучена и которую я надеялся сделать доступной благодаря этой книге. В данной сфере, до сих пор покрытой мраком, заключены, как мне кажется, ответы на многие загадки, к которым современная психология сознания даже не притрагивалась. Я не претендую на то, что сформулировал эти ответы в окончательном виде. Посему я буду удовлетворен, если мой очерк будет рассматриваться исключительно как предварительная попытка найти разгадку.