У пациента была приятная внешность, он имел строгое выражение лица, был серьезным и несколько высокомерным. Его размеренный и гордый шаг привлекал внимание - ему требовалось значительное время, чтобы войти в дверь и пройти через комнату к кушетке. Было очевидно, что он избегал любой поспешности или возбуждения. Его речь была правильной и спокойной. Его спокойствие и утонченность почти не изменялись, даже если обсуждались щекотливые нарциссические темы. Когда после нескольких дней анализа он говорил о своем отношении к горячо любимой им матери, он довольно ясно проявил усилие овладеть возбуждением, охватившим его. Я сказал ему, что не нужно сдерживаться и убеждал его выражать свои чувства свободно, но все было бесполезно. Его поведение оставалось аристократическим, а манера речи - утонченной. Однажды, когда слезы хлынули у него из глаз и его голос задрожал, он извлек из кармана свой платок, чтобы вытереть глаза, с таким же величественным спокойствием.
Стало ясно, что его поведение, каков бы ни был его источник, защищало его от сильных эмоций при анализе, охраняло его от эмоционального прорыва. Его характер блокировал свободу развития аналитического переживания; он уже начал сопротивляться.
Вскоре после того, как его явное возбуждение улеглось, я спросил его, какое впечатление произвела на него эта аналитическая ситуация. Он ответил, что все это было очень интересно, но не затронуло его очень глубоко - при этом у него текли слезы. Объяснение необходимости и плодотворности такого возбуждения было бесполезным. Его сопротивление заметно увеличивалось; его установка становилась все более и более ярко выраженной, т. е. все более гордой и сдержанной.
Для описания его поведения мне однажды пришло в голову слово <аристократ>. Я сказал ему, что он играет роль английского лорда и что причины этого могут быть прослежены к его детству. Современная защитная функция его <аристократического поведения> также была ему объяснена. После этого он воспроизвел важнейший элемент своей семейной истории: будучи ребенком, он никогда не верил, что он может быть сыном мелкого незначительного еврейского торговца, которым был его отец; он должен быть, как он думал, сыном английского аристократа. Маленьким мальчиком он слышал, что его бабушка имела связь с настоящим английским лордом, и он думал, что в жилах его матери течет английская кровь. В его мечтах о будущем фантазия о том, что однажды он приедет в Англию в качестве посла, играла главную роль.
Таким образом, в его барственном поведении содержались следующие элементы:
1. Мысль об отсутствии связи со своим отцом, которого он презирал (ненависть к отцу).
2. Мысль о том, что он является сыном матери, в жилах которой течет английская кровь.
3. Эго-идеал выхода за пределы ограниченного круга своего класса.
Выявление этих элементов, которые были включены в его позицию, было значительным ударом по его самолюбию. Но все еще не было ясно, какие стремления отражались.
По мере того как мы последовательно все дальше и дальше проникали в его поведение, обнаруживалось, что оно было тесно связано со второй чертой характера - тенденцией высмеивать своих приятелей. Анализ этой черты характера вызвал значительные затруднения. Он выражал свое презрение и насмешку в величественной манере. Однако в то же время это служило удовлетворению его особенно сильных садистских импульсов. Конечно, он уже говорил о многих садистских фантазиях, которые были у него в юношестве. Но он просто говорил о них. Как только мы начали разыскивать их современные следы в стремлении к насмешкам, он начал испытывать их. Барственность в его поведении была защитой против чрезмерного перехода его насмешек в садистскую активность. Садистские фантазии не подавлялись; они удовлетворялись насмешками над другими и отражались в аристократической манере. Таким образом, его высокомерная натура была структурирована в точности как симптом: она служила защитой и в то же время удовлетворением инстинктивных стремлений. Нет никаких сомнений в том, что у него сохранилось подавление некоторого количества садизма с помощью этой формы защиты, т. е. поглощения садизма высокомерием характера.
Фантазия об аристократизме началась у него с четырехлетнего возраста. На основе противоположной идентификации с отцом к этому была добавлена суще-ственная тенденция к управлению своей агрессией. Пока отец непрерывно сражался и пререкался с его матерью, у мальчика сформировался идеал: <Я не собираюсь быть подобным моему отцу; я собираюсь быть полностью противоположным ему>. Это соответствовало фантазии: <Если бы я был мужем моей матери, я бы обращался с ней совершенно по-другому. Я был бы добрым с ней, а не сердился бы на нее из-за ее проступков>. Таким образом, эта противоположная идентификация была неразрывно связана с эдиповым комплексом, с любовью к матери и ненавистью к отцу.
Характер мальчика, который соответствовал аристократической фантазии, заключал в себе мечтательность и самоконтроль, сопровождаемые яркими садистскими фантазиями. В период полового созревания он сделал сильный, гомосексуальный, объектный выбор учителя, что закончилось идентификацией. Этот учитель был воплощенным господином, благородным, спокойным, властным, безупречно одетым. Идентификация началась с подражания учителю в одежде, затем последовали другие подражания и, в возрасте примерно 14 лет, тот характер, с которым мы столкнулись при анализе, был сформирован. Фантазия об аристократе была переведена в соответствующее поведение.
Почему же реализация фантазии в его поведение произошла именно в этом возрасте? Пациент никогда сознательно не мастурбировал в период полового созревания. Боязнь кастрации, выражавшаяся в различных ипохондрических страхах, была рационализирована: <Благородный человек не делает подобных вещей>. То есть аристократизм послужил защитой против потребности мастурбации.
Этот пациент ставил себя выше всех людей, считая себя вправе презирать любого. Однако при анализе он вскоре понял, что его презрение было поверхностной компенсацией чувства неполноценности, а его поза сопротивлялась окружению его класса. Можно сказать, что на более глубоком уровне презрение было замещением гомосексуальных отношений. Больше всего он презирал тех людей, которые ему нравились, и совершенно не обращал внимания на других (презрение = садизм = гомосексуальный флирт).
При анализе, с каждым новым проникновением в бессознательное, его аристократическая поза становилась все более и более резко выраженной. Однако с течением времени эти защитные реакции ослабевали, а его поведение в повседневной жизни становилось все мягче, но без потери основного характера. Анализ его поведения привел к выявлению основных конфликтов его детства и юношества. Таким образом, его патогенные позиции были атакованы с двух сторон: (1) со стороны его ассоциаций, снов и других коммуникаций, и (2) со стороны его характера, аристократической позы, в которой были заключены аффекты агрессии.
ПРЕОДОЛЕНИЕ ДЕТСКИХ ФОБИЙ ПУТЕМ ФОРМИРОВАНИЯ УСТАНОВОК ХАРАКТЕРА
Итак, в аристократической позе пациента было заключено значительное количество генитального страха. История этой взаимосвязи выявила детские фобии, о которых мало что было известно. С трех до шести лет пациент страдал от сильной боязни мышей. Меня заинтересовал тот факт, что его женственная установка в отношении отца составляла основной элемент этой фобии, т. е. регрессивную реакцию на страх кастрации. Это было связано с типичным страхом мастурбации. Чем больше мальчик трансформировал фантазию об аристократе в позу, тем слабее становилась его фобия. Когда он вырос, он просто осознавал слабую боязливость, перед тем как ложиться спать. Во время аналитической работы с его позой боязнь мышей и страх кастрации снова появились в аффективной форме. Очевидно, часть либидо или детской фобии впиталась в установку характера.
Мы хорошо знакомы с трансформацией инфантильных потребностей и страхов в черты характера. Особый случай этого типа трансформации - это замена фобии определенным видом панциря против внешнего мира и против страха; панциря, продиктованного структурой инстинкта. В этом случае благородное поведение заключает в себе инфантильный страх.
Приведенный ниже еще один случай является дополнительной иллюстрацией трансформации фобии в установку характера.
Кроме компульсивных симптомов у пациента наблюдался полный аффект-блок. Будучи живой машиной, он не был доступен ни удовольствию, ни неудовольствию. При анализе аффект-блок был раскрыт как панцирь против чрезмерного садизма. В действительности он, даже будучи взрослым, имел садистские фантазии, но они были тусклыми и слабыми. Сильный страх кастрации проявился как мотив формирования панциря, не проявивший себя по-другому. Анализ дал возможность проследить аффект-блок со дня его возникновения.
Пациент также страдал от обычных детских фобий - в данном случае, он боялся лошадей и змей. До шестилетнего возраста <страшные> сны возникали почти каждую ночь. Ему очень часто снилось, что лошадь откусила один из его пальцев (мастурбация = страх = кастрация). Однажды он решил, что ему больше не нужно бояться (мы еще вернемся к этому примечательному решению), и следующий сон с лошадью, в котором один из его пальцев был откушен, был полностью свободен от страха.
В то же время аффект-блок развивался', он заменил фобию. И лишь после окончания периода полового созревания страшные сны иногда возникали снова.
Давайте вернемся к его примечательному решению больше не бояться. Мы не смогли полностью прояснить этот динамический процесс. Здесь достаточно сказать, что его жизнь держалась почти исключительно на сходных решениях. Он не мог ничем управлять без принятия специального решения. Его упорство и чрезвычайно строгий самоконтроль, который он перенял от своих родителей, сформировали основу его твердости и энергетическую основу аффект-блока, который, среди прочего, составляет универсальную установку Гётца фон Берлихингена в отношении внешнего мира в целом.* Только после шестимесячного анализа было установлено следующее: перед тем как позвонить ко мне в квартиру, он 3 раза проводил своей рукой по груди и 3 раза повторял фразу Гётца в качестве талисмана против анализа. Его аффект-блок не мог быть выражен более удивительно.