империю[227]. Наша межгосударственная система эволюционировала как надстройка капиталистического мира-экономики, и именно этот факт объясняет специфику как современного государства, так и современной межгосударственной системы, и объясняет тот факт, что ни Карл V, ни кто-то из его духовных наследников не смогли создать вселенскую империю[228]. Границы межгосударственной системы и мира-экономики, таким образом, более или менее совпадают, даже если и те и другие размыты[229]. С течением времени, так или иначе, государства стали сильнее, но, несмотря на идеологию юридически равного суверенитета, действие механизма баланса сил обеспечило поддержание иерархии неравных держав, связанных в межгосударственную систему». Государства, в которых осуществлялись ключевые виды экономической деятельности, усилились. Это было результатом целенаправленных усилий групп, стремившихся использовать государственную машину, чтобы подкрепить квазимонополистические привилегии для своих предприятий (или предотвратить, чтобы такие привилегии создавались в ущерб им для других). Государства, где осуществлялись периферийные виды деятельности, сначала стали либо сильнее, либо слабее по сравнению с начальным моментом их включения в межгосударственную систему. Впоследствии под давлением более мощных (сердцевинных) государств и сотрудничающих с ними местных групп они стабилизировались на уровне «государственной мощи» слишком слабом, чтобы предотвратить движение экономических потоков в мире-экономике, но достаточно сильном, чтобы помогать их движению. Наконец, в полупериферийных государствах определенные группы часто стремились усилить государственную машину с целью изменить у себя структуру производства и тем самым изменить свое место в мировом разделении труда. Эти попытки различных полупериферийных государств и встречное давление держав центра были постоянным источником военной напряженности в межгосударственной системе. Результатом со временем стало то, что может быть названо подвижным равновесием: все государства стали «сильнее», но неравенство сил осталось как минимум прежним, а более вероятно, что увеличилось.
Отношение крупных предпринимателей к государственной власти было изначально неоднозначным. Они хотели, чтобы государства помогали им как в достижении непосредственных экономических целей, так и в их долгосрочных целях поддержания политической стабильности системы. Долгосрочные цели, разумеется, часто входили в конфликт с краткосрочными. В таких случаях поведение различных фирм было разным. Они часто боролись с собственными государственными машинами, вплоть до поставок оружия враждебным государствам во время войны, но обычно демонстрировали вид шумпетерианской мудрости, понимая (на практике, но не всегда в явно выраженной форме) необходимость краткосрочных экономических уступок ради сохранения долговременных политических надстроек системы.
Возникновение в XIX в. антисистемных движений создало столь же неоднозначную силу. Социальные движения оказались в ловушке аналогичной дилеммы краткосрочных/долгосрочных задач. Однако она проявлялась в зеркальной форме по сравнению с крупными предприятиями. В то время как последние часто хотели иметь дело с более слабым государством в краткосрочном плане, но понимали долгосрочную потребность в более сильном государстве (и/ или межгосударственной системе) для сохранения мировой капиталистической системы, социальные движения хотели разрушить государства в долгосрочной перспективе, но видели необходимость в более сильном государстве в краткосрочном плане, чтобы защитить движение и сделать реально возможным разрушение мировой капиталистической системы.
В XIX в. эта дилемма социальных движений приняла форму дискуссии, участвовать или нет в парламентской системе. После 1917 г. встал вопрос о том, что делать с самой государственной властью. И здесь мы подходим к имеющему решающее значение аспекту деятельности государства (отдельного) в капиталистической мировой экономике, организованной политически как межгосударственная система. Государство (отдельное) реально не является «тотальным» институтом. Ни одно из государств (даже держава-гегемон) не может действовать полностью так, как ему хочется. Потому что ни одна из групп, обладающих властью в данном государстве, не свободна трансформировать процессы внутри государственных границ в соответствии со своими представлениями. Каждая из государственных машин ограничена функционированием мировой экономики (и межгосударственной системы), необходимостью соблюдать определенные ограничения или же, в противном случае, быть готовым к определенным санкциям со стороны других государств (с целью изменить политический курс, границы или режим).[230]
Мы обнаружили, что советский опыт — антисистемное движение, приходящее к власти и заметно усиливающее государственную машину — не искажение, а результат действия глубоких структурных сил, влияющих на сами социальные движения. На самом деле и сам Ленин (но не большинство ленинистов) видел это. Доказательством является его сказанная мимоходом фраза, которую я уже цитировал: «Уничтожение пролетарского государства, то есть уничтожение всякого государства (курсив мой. — И. В.). невозможно иначе, как путем отмирания».
Никогда, однако, вопрос не ставился не в форме «может ли отмереть, или отомрет ли государство?», а в форме «может ли отмереть, или отомрет ли, система государств, или все государства?». Это вопрос, который мы игнорировали, а на самом деле должны были бы задать. Это центральный момент в том, как мы представляем себе переход мира от капитализма к социализму. Позвольте мне определить проблемы этого перехода в виде трех последовательных вопросов: «Почему в настоящее время в миросистеме существует кризис?» «Какую форму приобретает в период кризиса давление противоречий на систему?» «Каковы вероятные исходы кризиса?»
Разрешите мне начать с предложения, что именно я понимаю под кризисом. Кризис — это не просто экономический спад или фаза острой политической борьбы, даже всемирного масштаба. С момента рождения капиталистической мировой экономики около 500 лет тому назад, таких явлений было много. Я доказал, что капиталистическая, мировая экономика возникла в Европе как результат «кризиса феодализма», который я датирую приблизительно 1300-1450 гг. Этот кризис можно отличить от экономической стагнации (но не кризиса) XVII в..[231] Сейчас, с моей точки зрения, протекает сходный «кризис капитализма», в условиях которого мы прожили значительную часть XX в. и, вероятно, будем жить как минимум в следующем. Под кризисом я понимаю поворотный пункт от одной longue duree к другой, которая наступает, когда механизмы адаптации внутри системы начинают давать сбои, потому что сбои дает сама система. В таких обстоятельствах происходит нечто большее, чем передвижка привилегий. Либо вся система должна быть фундаментально перестроена, либо она разрушается как социальная система. Кризис означает, что поддержание деятельности системы как таковой на самом деле не является жизнеспособным историческим выбором.
Причина, по которой существующая капиталистическая миросистема вошла в кризис, состоит в том, что механизмы, которые применялись, чтобы выводить мировую экономику из периодов стагнации и вновь способствовать расширению системы, столь необходимому для накопления капитала, включали в себя движение по асимптотическому приближению к пределам. Поскольку я много об этом говорил[233], позвольте мне очень кратко резюмировать мои взгляды. Периодические стагнации мировой экономики, проявляющиеся в недостаточности эффективного мирового спроса, регулярно разрешались в ходе трех процессов: технологического развития, пролетаризации, включении новых зон в мировую экономику. Они обеспечивают относительно новые источники высокоприбыльной продукции (благодаря созданию новых ведущих отраслей), новые резервуары платежеспособного спроса (благодаря росту денежных доходов работников, получающих большую часть совокупного дохода в виде заработной платы) и новые резервуары низкооплачиваемого труда (через привлечение новых домохозяйств, частично жизни, включенных в наемный труд). Из трех механизмов лишь технологические изменения могут продолжаться в течение неограниченного будущего. Два других механизма подходят к своим пределам; таковы структурные основы «кризиса». Это основное экономическое ограничение процесса накопления имеет свою параллель в растущей силе антисистемных движений, как социальных, так и национально-освободительных, которые в XX в. коллективно стали значительно сильнее, хотя многие конкретные движения потерпели поражения, и несмотря на факт, что практически каждое отдельное движение на самом деле было в той или иной степени кооптировано[234]. Позвольте мне теперь обратиться к вопросу, как проявляется давление противоречий в рамках названного системного кризиса.
Коллективная сила антисистемных движений начала существенно ограничивать всемирную свободу действий сильных частных предприятий сердцевинной зоны, которые мы стали называть (отчасти неверно) многонациональными корпорациями (МНК). Расчеты, лежащие в основе политических стратегий, направленных на оптимизацию капиталистического накопления, изменились. Долгосрочные экономические издержки вмешательства государств центра в более слабых государствах в пользу МНК существенно возросли, причем в относительно большей мере, чем издержки кооптационных стратегий, хотя последние также увеличились. Произошедшие изменения делают сейчас последнюю стратегию более привлекательной для предприятий. Издержки кооптационных стратегий, однако, резко возросли бы и сделали ее «неэкономичной», как только интервенционистская стратегия стала бы оцениваться как вызывающая доверие альтернатива. Это привело к зигзагообразности реальной внешней политики государств центра в той мере, в какой она отвечала давлению МНК. Зигзагообразность сама по себе вела к неопределенности, что стимулировало развитие механизмов проверки и контроля, и тем самым повышало издержки