Неравенство слова самому себе – абсурд с точки зрения общеязыкового употребления и одновременно один из основных принципов поэтической семантики – обнажено в этих стихах как семантический принцип цветаевского текста.
При этом конструируется и некоторое содержательное представление о «ты» – пока еще как вопрос. Ни «здесь» (земное пространство), ни «там» (внеземное пространство) не содержат «тебя». И если первое «здесь (там) нет тебя» может быть истолковано как указание на сам факт смерти (типа: «тебя уж нет»), то второе – указание на несовместимость «тебя» с данным пространством. Но если «ты» несовместимо ни с «здесь», ни с «там», то есть ни с каким пространством, то природа этого «ты» начинает казаться странной, представляется противоречием, разрешить которое призван дальнейший текст.
Приведем ритмическую схему остального текста:
Даже если оговориться, что последний стих текста допускает и иные варианты прочтения, картина остается весьма выразительной. В тексте господствуют, с одной стороны, предельно удаленная от нормы четырехстопного ямба строка с двумя (I) спондеями , с другой – эталонная строка: (I ритмическая фигура в поэзии XIX века по частотности занимала второе место, уступая IV; однако в поэзии XX века она имеет тенденцию увеличивать свое распространение: по данным Тарановского, в поэзии Блока ее частотность почти сравнялась с употребительностью IV фигуры – 30,0 % и 38,7 %, а у дореволюционного Вяч. Иванова и С. Городецкого I форма вышла вперед – соответственно 41,4 и 36,4 % и 44,1 и 41,1 %). Нетрудно убедиться, что все наиболее значимые места текста приходятся на эти ритмические крайности. Каждая из них составляет тему, проходящую через текст.
Мы уже отмечали, что в центральной части стиха действует перекрестный параллелизм: третья строфа параллельна пятой, четвертая – шестой. Теперь следует внести в это утверждение некоторые уточнения. Спондеические стихи, связанные с темой пространства («там – здесь»), соединяют три строфы: третью, четвертую и пятую. Их ритмическая антитеза, строящая семантику «ты», утверждает параллелизм четвертой и шестой строф. Наконец, тема единства сближает пятый и седьмой. Так возникает сложное композиционное переплетение, образующее смысловую ткань стихотворения.
Кость слишком – кость, дух слишком – дух…
Там – слишком там, здесь – слишком здесь…
Здесь – слишком здесь, там – слишком там…
Бог – слишком бог, червь – слишком червь…
Конструктивный параллелизм всех этих стихов лежит на поверхности. Они создают два ряда, которые взаимно антонимичны, внутри себя образуя – каждый – некоторую семантическую парадигму:
кость – дух
здесь – там
червь – бог
Уже само по себе построение подобных синонимических рядов приводит к активизации как общего семантического ядра: земное (материальное) – небесное (духовное), так и дифференциальных значений:
Однако дело не сводится к этому: присоединение слова самого к себе с помощью наречия «слишком» не только вносит элемент количественного измерения в неколичественные понятия, но снова отделяет словарное слово от поэтического, показывая, что словарное слово может содержаться в поэтическом в определенных – не тех, что обычно – количествах. Так создается картина двух частей мирового пространства, причем каждая из них содержит квинтэссенцию самой себя, своей сущности. И тут спондеические стихи вступают в отношение со вторым семантическим лейтмотивом, утверждающим невозможность для «ты» остаться собой ни в исключительно земном, ни в исключительно духовном мире.
Где – ты? где – тот? где – сам? где – весь?..
Не ты – не ты – не ты – не ты…
Первый из этих стихов создает синонимический ряд:
ты – тот – сам – весь.
Это раскрывает и семантику «ты»: оно включает в себя значение единичности («тот, а не этот или какой-либо другой»), личности[157] и целостности («весь»). Таким образом, «ты» получает ряд сверхсловарных семантических признаков.
Читатель, уже привыкший к тому, что слово в цветаевском тексте не равно самому себе, не воспримет четырехкратного повторения «не ты» как тавтологию. Он будет считать, что ему было предложено четыре (здесь это – синоним понятия «любое количество») различных варианта «ты», и все они оказались «не ты». Этим окончательно утверждается идея единственности, неповторимости «ты». Местоимение становится своей грамматической противоположностью – именем собственным.
Варьируя основную антитезу земного и небесного, Цветаева вводит новые пары семантических полюсов, чтобы опровергнуть те дифференциальные признаки, которые для их различения построил предшествующий текст. Пара:
песок – пар
снимает оппозицию «материальное – нематериальное», поскольку оба члена семантического отношения – материальны, а для Цветаевой – грубо вещественны. Пар не более идеален, чем песок. Более того, поскольку слово это стоит на месте, где мы ожидали бы увидеть «душа» или ее синоним, раскрывается нарочитая грубость подобной замены.
Ср. описание смерти:
Паром в дыру ушла
Пресловутая ересь вздорная,
Именуемая душа.
Христианская немочь бледная!
Пар. Припарками обложить!
Да ее никогда и не было!
Было тело, хотело жить[158].
Пар, созвучный припаркам, изображение момента разлучения души и тела, словами «паром в дыру ушла» – все это, конечно, очень далеко от идеальности.
Однако, если в этом контексте оба семантических полюса выглядят как вещественные и грубые, то другая антитеза:
дым кадил – цветы могил –
представляет их обоих поэтичными.
Таким образом, ни противопоставление косно-вещественного идеальному, ни антитеза возвышенного низменному не способны организовать текст. Отбрасываются не только все предложенные вначале принципы разделения основных семантических центров, но и самое это разделение. «Ты» противостоит «не – ты» как неразделенное – разделенному:
Нет, никоторое из двух…
Не подменю тебя песком
И па́ром. Взявшего – родством (курсив мой. – Ю. Л.)…
На труп и призрак – неделим.
Богоборческий и антихристианский характер пятой строфы привел к тому, что она не могла быть опубликована в «Современных записках» (Париж, 1935, № 58, стр. 223), где стихотворение впервые увидело свет. Однако дело не только в органической невозможности, по цветаевскому тексту, смерти. «Ты», сущность которого в нераздельности, интегрированности, может существовать, «быть» только в неразделенном интегрированном пространстве, а весь текст создает структуру разделенного пространства. Реальное пространство исконно разделено на «небосвод» и «чернозем», и для поэта, не принимающего этого разделения, идеальное «ты» не может ни умереть, ни жить в нем подлинной жизнью. Пространство это с ним не совместимо. То, что не принимается здесь самый принцип разделения, доказывает строфа:
Не ты – не ты – не ты – не ты.
Что́ бы ни пели нам попы,
Что смерть есть жизнь и жизнь есть смерть –
Бог – слишком бог, червь – слишком червь.
Строфа интересна не только полемикой со всей церковной традицией, от низших ее проявлений («попы») до наиболее высоких и поэтических (последний стих – полемика с Псалтырью и всей русской традицией истолкования знаменитого седьмого стиха из 21 псалма[159]). Речь идет о более значительном: о том, что целостность личности требует и целостного пространства. Утверждение «попов» не уничтожает разделения жизни и смерти, а лишь меняет их местами, объявляя земную жизнь смертью, а смерть – подлинной жизнью. Но церковное представление о том, что «ты» было мертвым в жизни и только теперь стало истинно живым, отбрасывается («не ты») так же, как и обратное: «Ты был живым и стал мертвым». Оба они исходят из разделения, а, по конструкции текста, разделение и «ты» не совместимы.
Так возникает противопоставление всего текста последней строфе. Весь текст говорит о том пространстве, где «тебя» нет, – последняя строфа создает структуру возможного пространства, которое соответствовало бы природе «ты».
В этом смысле интересна динамика отношения «я» и «ты». Бросается в глаза сложная система употребления категории числа.
При этом местоимение первого лица до тех пор, пока не появляется «мы» («нам»), присутствует лишь в глагольных окончаниях; второе лицо все время выражено местоимением. Но еще существеннее другое: хотя с самого начала задана определенная схема отношений «я» и «ты» («я» ищу «ты»), в тексте она, используя выражение Гегеля, реализуется через невыполнения. Все глагольные формы, характеризующие действия поэтического «я» (и «мы»), даны с отрицаниями («напрасно… пронизываю», «напрасно… обшариваю», «не подменю», «не отдам», «не отдадим»), а «ты» присутствует своим отсутствием («нет тебя», «где ты?», «не ты»).
Так создается определенное пространство, где «ты» не может существовать. Этому противопоставлена последняя строфа, где «ты» дано с положительным признаком существования: «ты есть»; контрастно строятся и отношения лирических центров текста. В I–VI строфах отношение «я» и «ты» складывается следующим образом: предполагаемое место «ты» – небо и земля, поиски ведутся по прямой («пронизываю») и по окружности («обшариваю»), то есть речь идет обо всем внешнем универсуме. В VII строфе между «я» («мы») и «ты» – отношение инклюзива («если где-нибудь ты есть, то в нас»). Причем внешнее пространство – расколотое, внутреннее – единое (только здесь можно «презреть раскол»).