Пролог
Вы идете обычной тропой, —
Он – к снегам недоступных вершин.
Прах Мирры Лохвицкой осклепен,
Крест изменен на мавзолей, —
Но до сих пор великолепен
Ее экстазный станс аллей.
Весной, когда, себя ломая,
Пел хрипло Фофанов больной,
К нему пришла принцесса мая,
Его окутав пеленой…
Увы! – Пустынно на опушке
Олимпа грёзовых лесов…
Для нас Державиным стал Пушкин, —
Нам надо новых голосов.
Теперь повсюду дирижабли
Летят, пропеллером ворча,
И ассонансы, точно сабли,
Рубнули рифму сгоряча!
Мы живы острым и мгновенным, —
Наш избалованный каприз:
Быть ледяным, но вдохновенным,
И что ни слово, – то сюрприз.
Не терпим мы дешевых копий,
Их примелькавшихся тонов,
И потрясающих утопий
Мы ждем, как розовых слонов…
Душа утонченно черствеет,
Гнила культура, как рокфор…
Но верю я: завеет веер!
Как струны, брызнет сок амфор!
Придет Поэт – он близок! близок! —
Он запоет, он воспарит!
Всех муз былого в одалисок,
В своих любовниц превратит.
И, опьянен своим гаремом,
Сойдет с бездушного ума…
И люди бросятся к триремам,
Русалки бросятся в дома!
О, век Безра́зумной Услады,
Безлистно-трепетной весны,
Модернизованной Эллады
И обветшалой новизны!..
Опять ночей грозо́вы ризы,
Опять блаженствовать лафа!
Вновь просыпаются капризы,
Вновь обнимает их строфа.
Да, я влюблен в свой стих державный,
В свой стих изысканно-простой,
И льется он волною плавной
В пустыне, чахлой и пустой.
Все освежая, все тревожа,
Топя в дороге встречный сор,
Он поднимает часто с ложа
Своих кристальных струй узор.
Препон не знающий с рожденья,
С пренебреженьем к берегам.
Дает он гордым наслажденье
И шлет презрение рабам.
Что ни верста – всё шире, шире
Его надменная струя.
И что за дали! что за шири!
Что за цветущие края!
Я облеку, как ночи, – в ризы
Свои загадки и грехи,
В тиары строф мои капризы,
Мои волшебные сюрпризы,
Мои ажурные стихи!
Не мне в бездушных книгах черпать
Для вдохновения ключи, —
Я не желаю исковеркать
Души свободные лучи!
Я непосредственно сумею
Познать неясное земле…
Я в небесах надменно рею
На самодельном корабле!
Влекусь рекой, цвету сиренью,
Пылаю солнцем, льюсь луной,
Мечусь костром, беззвучу тенью
И вею бабочкой цветной.
Я стыну льдом, волную сфинксом,
Порхаю снегом, сплю скалой,
Бегу оленем к дебрям финским,
Свищу безудержной стрелой.
Я с первобытным неразлучен,
Будь это жизнь ли, смерть ли будь.
Мне лед рассудочный докучен, —
Я солнце, солнце спрятал в грудь!
В моей душе такая россыпь
Сиянья, жизни и тепла,
Что для меня несносна поступь
Бездушных мыслей, как зола!
Не мне расчет лабораторий!
Нет для меня учителей!
Парю в лазоревом просторе
Со свитой солнечных лучей!
Какие шири! дали, виды!
Какая радость! воздух! свет!
И нет дикарству панихиды,
Но и культуре гимна нет!
Я прогремел на всю Россию,
Как оскандаленный герой!..
Литературного Мессию
Во мне приветствуют порой.
Порой бранят меня площадно, —
Из-за меня везде содом!
Я издеваюсь беспощадно
Над скудомысленным судом.
Я одинок в своей задаче,
И оттого, что одинок,
Я дряблый мир готовлю к сдаче,
Плетя на гроб себе венок.
Поэза вне абонемента
Я сам себе боюсь признаться,
Что я живу в такой стране,
Где четверть века центрит Надсон,
А я и Мирра – в стороне;
Где вкус так жалок и измельчен,
Что даже, – это ль не пример? —
Не знают, как двусложьем Мельшин
Скомпрометирован Бодлэр;
Где блеск и звон карьеры – рубль,
А паспорт разума – диплом;
Где декадентом назван Врубель
За то, что гений не в былом…
Я – волк, а Критика – облава!
Но я крылат! И за Атлант —
Настанет день! – польется лава —
Моя двусмысленная слава
И недвусмысленный талант!
Прощальная поэзаОтвет Валерию Брюсову на его послание
Я так устал от льстивой свиты
И от мучительных похвал…
Мне скучен королевский титул,
Которым Бог меня венчал.
Вокруг талантливые трусы
И обнаглевшая безда́рь…
И только Вы, Валерий Брюсов,
Как некий равный государь…
Не ученик и не учитель,
Над чернью властвовать устав,
Иду в природу, как в обитель,
Петь свой осмеянный устав…
И там, в глуши, в краю олонца,
Вне поощрений и обид,
Моя душа взойдет, как солнце,
Тому, кто мыслит и скорбит.
Поэза о Карамзине
Известно ль тем, кто, вместо нарда,
Кадит мне гарный дух бревна,
Что в жилах северного барда
Струится кровь Карамзина?
И вовсе жребий мой не горек!..
Я верю, доблестный мой дед,
Что я – в поэзии историк,
Как ты – в истории поэт!
Эпилог
Я, гений Игорь-Северянин,
Своей победой упоен:
Я повсеградно оэкранен!
Я повсесердно утвержден!
От Баязета к Порт-Артуру
Черту упорную провел.
Я покорил Литературу!
Взорлил, гремящий, на престол!
Я, – год назад, – сказал: «Я буду!»
Год отсверкал, и вот – я есть!
Среди друзей я зрил Иуду,
Но не его отверг, а – месть.
– Я одинок в своей задаче! —
Презренно я провозгласил.
Они пришли ко мне, кто зрячи,
И, дав восторг, не дали сил.
Нас стало четверо, но сила
Моя, единая, росла.
Она поддержки не просила
И не мужала от числа.
Она росла, в своем единстве
Самодержавна и горда, —
И, в чаровом самоубийстве,
Шатнулась в мой шатер орда…
От снегоскалого гипноза
Бежали двое в тлень болот;
У каждого в плече заноза, —
Зане болезнен беглых взлет…
Я их приветил: я умею
Приветить всё, – божи, Привет!
Лети, голубка, смело к змею!
Змея! обвей орла в ответ!
Я выполнил свою задачу,
Литературу покорив.
Бросаю сильным на удачу
Завоевателя порыв.
Но даровав толпе холопов
Значенье собственного «я»,
От пыли отряхаю обувь,
И вновь в простор – стезя моя.
Схожу насмешливо с престола
И ныне, светлый пилигрим,
Иду в застенчивые долы,
Презрев ошеломленный Рим.
Я изнемог от льстивой свиты,
И по природе я взалкал.
Мечты с цветами перевиты,
Росой накаплен мой бокал.
Мой мозг прояснили дурманы,
Душа влечется в Примитив.
Я вижу росные туманы!
Я слышу липовый мотив!
Не ученик и не учитель,
Великих друг, ничтожных брат,
Иду туда, где вдохновитель
Моих исканий – говор хат.
До долгой встречи! В беззаконце
Веротерпимость хороша.
В ненастный день взойдет, как солнце,
Моя вселенская душа!
Ананасы в шампанскомПоэзы
I. Розирис
Увертюра
Ананасы в шампанском! Ананасы в шампанском!
Удивительно вкусно, искристо и остро!
Весь я в чём-то норвежском! весь я в чём-то испанском!
Вдохновляюсь порывно! и берусь за перо!
Стрекот аэропланов! беги автомобилей!
Ветропросвист экспрессов! крылолёт буэров!
Кто-то здесь зацелован! там кого-то побили!
Ананасы в шампанском – это пульс вечеров!
В группе девушек нервных, в остром обществе дамском
Я трагедию жизни претворю в грёзофарс…
Ананасы в шампанском! Ананасы в шампанском!
Из Москвы – в Нагасаки! из Нью-Йорка – на Марс!
Грандиоз
Граалю-Арельскому
Все наслажденья и все эксцессы,
Все звёзды мира и все планеты
Жемчужу гордо в свои сонеты, —
Мои сонеты – колье принцессы!
Я надеваю под взрыв оркестра,
Колье сонетов (размах измерьте!)
Да, надеваю рукой маэстро
На шею Девы. Она – Бессмертье!
Она вне мира, она без почвы,
Без окончанья и без начала:
Ничто святое ее зачало…
Кто усомнится – уйдите прочь вы!
Она безместна и повсеместна,
Она невинна и сладкогрешна,
Да, сладкогрешна, как будто бездна,
И точно бездна – она безбрежна.
Под барабаны, под кастаньеты,
Все содроганья и все эксцессы
Жемчужу гордо в колье принцессы,
Не знавшей почвы любой планеты…
В коляске Эсклармонды
Я еду в среброспицной коляске Эсклармонды
По липовой аллее, упавшей на курорт,
И в солнышках зеленых лучат волособлонды
Злоспецной Эсклармонды шаплетку-фетроторт…
Мореет: шинам хрустче. Бездумно и беcцельно.
Две раковины девы впитали океан.
Он плещется дессертно, – совсем мускат-люнельно, —
Струится в мозг и в глазы, по человечьи пьян…
Взорвись, как бомба, солнце! Порвитесь, пены блонды!
Нет больше океана, умчавшегося в ту,
Кто носит имя моря и солнца – Эсклармонды,
Кто на земле любезно мне заменил мечту!
Барбарисовая поэза
Чашечки неполные
Девственны на вид.
В золотой печеннице
Английский бисквит.
В кабинете общество
В девять человек.
Окна в сад растворены,
В сад, где речи рек.
На березах отсветы
Неба. О, каприз! —
Волны, небо, барышня
Цвета «барбарис».
И ее сиятельство
Навела лорнет
На природу, ставшую
Crème d’épine vinette…
Цветок букета дам
В букете дам Амьенского beau mond’a[10]
Звучнее всех рифмует с резедой
Bronze-oxidé[11] блондинка Эсклармонда,
Цветя бальзаколетнею звездой.
Она остра, как квинт-эссенца специй,
Ее бравадам нужен резонанс,
В любовники берет «господ с трапеций»
И, так сказать, смакует mésalliance…[12]
Условностям всегда бросает: “shocking!”[13]
Экстравагантно выпускает лиф,
Лорнирует базарно каждый смокинг,
Но не во всяком смокинге калиф…
Как устрицу, глотает с аппетитом
Дежурного огейзерную дань:
При этом всём – со вкусом носит титул,
Иной щеке даря свою ладонь.
В блесткой тьме
В смокингах, в шик опроборенные, великосветские
олухи
В княжьей гостиной наструнились, лица свои оглупив:
Я улыбнулся натянуто, вспомнив сарказмно о порохе.
Скуку взорвал неожиданно нео-поэзный мотив.
Каждая строчка – пощечина. Голос мой – сплошь издевательство.
Рифмы слагаются в кукиши. Кажет язык ассонанс.
Я презираю вас пламенно, тусклые Ваши Сиятельства,
И, презирая, рассчитываю на мировой резонанс!
Блесткая аудитория, блеском ты зло отуманена!
Скрыт от тебя, недостойная, будущего горизонт!
Тусклые Ваши Сиятельства! Во времена Северянина
Следует знать, что за Пушкиным были и Блок,
и Бальмонт!
В лимузине
Она вошла в моторный лимузин,
Эскизя страсть в корректном кавалере,
И в хрупоте танцующих резин
Восстановила голос Кавальери.
Кто звал ее на лестнице: “Manon?”
И ножки ей в прохладном вестибюле,
Хотя она и бросила: “Mais non!”[14] —
Чьи руки властно мехово обули?
Да всё же он, пустой как шантеклер,
Проборчатый, офраченный картавец,
Желательный для многих кавалер,
Использованный многими красавец.
О, женщина! Зови его в турне,
Бери его, пожалуй, в будуары…
Но не води с собою на Масснэ:
Письмо Масснэ… Оно не для гитары!..
На островах
В ландо моторном, в ландо шикарном
Я проезжаю по островам,
Пьянея встречным лицом вульгарным
Среди дам просто и «этих» дам.
Ах, в каждой «фее» искал я фею
Когда-то раньше. Теперь не то.
Но отчего же я огневею,
Когда мелькает вблизи манто?
Как безответно! как безвопросно!
Как гривуазно! но всюду – боль!
В аллеях сорно, в куртинах росно,
И в каждом франте жив Рокамболь.
И что тут прелесть? и что тут мерзость?
Бесстыж и скорбен ночной пуант.
Кому бы бросить наглее дерзость?
Кому бы нежно поправить бант?
Валентина
Валентина, сколько счастья! Валентина, сколько жути!
Сколько чары! Валентина, отчего же ты грустишь?
Это было на концерте в медицинском институте,
Ты сидела в вестибюле за продажею афиш.
Выскочив из ландолета, девушками окруженный,
Я стремился на эстраду, но, меня остановив,
Предложила мне программу, и, тобой завороженный,
На мгновенье задержался, созерцая твой извив.
Ты зашла ко мне в антракт (не зови его пробелом)
С тайной розой, с красной грёзой, с бирюзовою грозой
Глаз восторженных и наглых. Ты была в простом
и белом,
Говорила очень быстро и казалась стрекозой.
Этот день! С него – начало. Телефоны и открытки.
К начинаньям поэтессы я был очень милосерд,
И когда уже ты стала кандидаткой в фаворитки,
Ты меня сопровождала ежедневно на концерт.
А потом… Купе. Деревня. Много снега, леса. Святки.
Замороженные ночи и крещенская луна.
Домик. Нежно и уютно. Упоенье без оглядки.
Валентина безрассудна! Валентина влюблена!
Всё прошло, как всё проходит. И простились мы
неловко:
Я «обманщик», ты сердита, т. е. просто трафарет.
Валентина, плутоглазка! остроумная чертовка!
Ты чаруйную поэму превратила в жалкий бред!
Тебе, моя красавица!
Ариадниной мамочке
Вуаль светло́-зеленая с сиреневыми мушками
Была слегка приподнята над розовыми ушками.
Вуаль была чуть влажная, она была чуть теплая,
И ты мне улыбалася, красивая и добрая…
Смотрела в очи ласково, смотрела в очи грёзово,
Тревожила уснувшее и улыбалась розово.
И я не слышал улицы со звонами и гамами,
И сердце откликалося взволнованными гаммами.
Шла ночь, шурша кокетливо и шлейфами, и тканями,
Мы бархатною сказкою сердца друг другу ранили.
Атласные пожатия… рождения и гибели…
Отливы… содрогания… кружения и прибыли…
Да разве тут до улицы со звонами и шумами?!.
Да разве тут до города с пытающими думами?!.
Кумирню строил в сердце я, я строил в сердце
па́годы…
Ах, губки эти алые и сочные, как ягоды!
Расстались… для чего, спроси… я долго грезил
в комнате…
О, глазки в слезках-капельках, мои глаза вы помните?
Вы помните? вы верите? вы ждете! вы, кудесные!
Они неповторяемы мгновенности чудесные!..
Я требую настойчиво, приказываю пламенно:
Исчезни, всё мне чуждое! исчезни, город каменный!
Исчезни всё, гнетущее! исчезни, вся вселенная!
Всё краткое! всё хрупкое! всё мелкое! всё тленное!
А мы, моя красавица, утопимся в забвении,
Очаровав порывностью бесстрастное мгновение!..
Поэза о тысяча первом знакомстве
Лакей и сенбернар – ах, оба баритоны! —
Встречали нас в дверях ответом на звонок.
Камелии. Ковры. Гостиной сребротоны.
Два пуфа и диван. И шесть бесшумных ног.
Мы двое к ней пришли. Она была чужою.
Он знал ее, но я представлен в этот раз.
Мне сдержанный привет, и сенбернару Джою
Уйти куда-нибудь и не мешать – приказ.
Салонный разговор, удобный для аббата,
Для доблестной ханжи и столь же для гетер.
И мы уже не мы: Альфред и Травиата.
И вот уже оркестр. И вот уже партер.
Так: входим в роли мы совсем непроизвольно.
Но режет сердце мне точеный комплимент.
Как больно говорить! Как нестерпимо больно,
Когда предвидишь вот любой, любой момент!
Всё знаем наперед: и будет то, что смято
Когда-то, кем-то, как и где – не всё равно ль?
И в ужасе, в тоске, – Альфред и Травиата, —
Мы шутим – как тогда! – лелея нашу боль…
В осенокошенном июле
Июль блестяще осенокошен.
Ах, он уходит! держи! держи!
Лежу на шелке зеленом пашен,
Вокруг – блондинки, косички ржи.
О, небо, небо! твой путь воздушен!
О, поле, поле! ты – грёзы верфь!
Я онебесен! Я онездешен!
И Бог мне равен, и равен червь!
Родник
Восемь лет эту местность я знаю.
Уходил, приходил, – но всегда
В этой местности бьет ледяная
Неисчерпываемая вода.
Полноструйный родник, полнозвучный,
Мой родной, мой природный родник,
Вновь к тебе (ты не можешь наскучить)
Неотбрасываемо я приник.
И светло мне глаза оросили
Слёзы гордого счастья, и я
Восклицаю: ты – символ России,
Изнедривающаяся струя!
К черте черта
Какою нежностью неизъяснимою, какой сердечностью
Осветозарено и олазорено лицо твое,
Лицо незримое, отожествленное всечертно с Вечностью,
Твое, – но чье?
В вагоне поезда, на каждой улице и в сновидении,
В театре ль, в роще ли, – везде приложится к черте черта,
Неуловимая, но ощутимая, – черта – мгновение,
Черта-мечта!
И больно-сладостно, и вешне-радостно! Жить —
изумительно
Чудесно все-таки! Ах, сразу нескольких – одну любить!
Невоплощенная! Невоплотимая! тебя пленительно
Ждать – это жить!
Поэза спичечного коробка
Что это? – спичек коробок? —
Лучинок из берез?
И ты их не заметить мог? —
Ведь это ж грандиоз!
Бери же, чиркай и грози,
Восторжен, нагл и яр!
Ползет огонь на все стези:
В твоей руке – пожар!
Огонь! огонь, природоцап,
Высовывай язык!
Ликуй, холоп! Оцарься, раб!
Ничтожный, ты велик!
Рондо
Л. Рындиной
Читать тебе себя в лимонном будуаре,
Как яхту грёз, его приняв и полюбя…
Взамен неверных слов, взамен шаблонных арий,
Читать тебе себя.
Прочувствовать тебя в лиловом пеньюаре,
Дробя грядущее и прошлое, дробя
Второстепенное, и сильным быть в ударе.
Увериться, что мир сосредоточен в паре:
Лишь в нас с тобой, лишь в нас! И только для тебя,
И только о тебе, венчая взор твой царий,
Читать тебе себя!
Амазонка
Я встретил у парка вчера амазонку
Под звуки бравурной раздольной мазурки.
– Как кукольны формы у синей фигурки! —
Наглея восторгом, сказал я вдогонку.
Она обернулась, она посмотрела,
Слегка улыбнулась, раздетая взором,
Хлыстом помахала лукавым узором,
Мне в сердце вонзила дремучие стрелы…
А рыжая лошадь под ней гарцевала,
Упрямо топталась на месте кобыла
И право не знаю, – казалось ли, было, —
В угоду хозяйке, меня баловала…
BerceuseНа мотив Мирры Лохвицкой
Ты так светла в клубящемся покрове.
Твое лицо – восходный Уротал.
В твоем дремучем чернобровье
Мой ум устало заплутал.
Ты вся – мечта коралловых уловов.
Твои уста – факирская печать.
В твоих очах, в очах лиловых,
Хотел бы сердце закачать.
А где-то плач и грохоты орудий:
Так было встарь, так вечно будет впредь.
Дай погрузиться в белогрудьи
И упоенно умереть!
Электрассонанс
Что такое электрассонанс?
Это – молния и светлячок.
Сон и сказка. Гекзаметр и станс.
Мысль и грёза. Пила и смычок.
Равнокровье и злой мезальянс.
Тайна ночи и женский зрачок.
Мирозданье – электрассонанс!
В гостинице
В большом и неуютном номере провинциальной
гостиницы
Я лежу в бессоннице холодноватыми вечерами.
Жутко мне, жутко, что сердце скорбью навеки
вынется
Из своего гнездышка – …разбитое стекло в раме…
Из ресторана доносится то тихая, грустная музыка —
Какая-нибудь затасканная лунная соната,
То такая помпезная, – правда, часто кургузая, —
– …Лилию оскорбляющее полнокровье граната…
И слышатся в этой музыке души всех женщин
и девушек,
Когда-либо в жизни встретившихся и возможных
еще в пути.
И плачется, беcслезно плачется в номерной тиши
кромешной
О музыке, о девушках, обо всём, что способно цвести…
Кузина Лида
Лида, ты – беззвучная Липковская. Лида,
ты – хорошенькая девушка.
Стройная, высокая, изящная, ты – сплошная хрупь,
ты вся – улыбь.
Только отчего же ты недолгая? Только отчего твое
во льду ушко?
Только для чего так много жемчуга? Милая,
скорей его рассыпь!
Русая и белая кузиночка, не идут тебе, поверь
мне ландыши;
Не идут тебе, поверь мне, лилии, – слишком ты
для белого – бела…
Маки, розы нагло-оскорбительны, а лианы вьются,
как змееныши; —
Трудно обукетить лиф твой девичий, чтобы ты сама
собой была.
…Папоротник в блестках изумрудовых, снег
фиольно-белый и оискренный,
Пихтовые иглы эластичные – вот тебе
единственный убор,
Девушке со старческой улыбкою, замкнутой, но,
точно солнце, искренней,
Незаметно как-то умирающей, – как по ягоды
идущей в бор…
Никчемная
Ты меня совсем измучила, может быть, сама не ведая;
Может быть, вполне сознательно; может быть,
перестрадав;
Вижусь я с тобой урывками: разве вместе пообедаю
На глазах у всех и каждого, – и опять тоска-удав.
О, безжалостница добрая! ты, штрихующая профили
Мне чужие, но знакомые, с носом мертвенно-прямым!
Целомудренную чувственность мы зломозгло
обутопили
Чем-то вечно ожидаемым и литаврово-немым…
Слушай, чуждая мне ближница! обреченная далёчница!
Оскорбить меня хотящая для немыслимых услад!
Подавив негодование, мне в тебя так просто хочется,
Как орлу – в лазорь сияльную, как теченью –
в водопад!
Жуткая поэза
О, нестерпимо-бóльные места,
Где женщины, утерянные мною,
Навек во всём: в дрожании листа,
В порыве травном к солнечному зною,
В брусничных и осиновых лесах,
Во всхлипах мха – их жалобные плачи…
Как скорбно там скрипенье колеса!
Как трогательно блеянье телячье!
На севере и рощи, и луга,
И лады душ, и пьяненькие сельца —
Однообразны только для пришельца:
Для северян несхожесть их легка.
Когда-нибудь я встречу – это так! —
В таком лесу унылую старуху,
И к моему она приблизит уху
Лукавый рот. Потом за четвертак
Расскажет мне пророчная шарманка
О их судьбе, всех жертв моих. Потом
Я лес приму, как свой последний дом…
Ты – смерть моя, случайная цыганка!
Рондо оранжевого заката
Невымученных мук, невыгроженных гроз
Так много позади, и тяжек сердца стук.
Оранжевый закат лианами оброс
Невыкорченных мук.
Оранжевый закат! ты мой давнишний друг
Как лепеты травы, как трепеты берез,
Как щебеты мечты… Но вдруг изменишь? вдруг?
Заплакать бы обжогом ржавых слёз,
В них утопить колечки змейных скук
И ждать, как ждет подпоездник – колес,
Невысмертивших мук!
Евгения
Это имя мне было знакомо —
Чуть истлевшее пряное имя,
И в щекочущем чувственность дыме
Сердце было к блаженству влекомо.
Как волна – броненосцу за пену,
Как за плен – бег свободный потока,
Это имя мне мстило жестоко
За забвенье, позор, за измену…
Месть швырнула в лицо мне два кома,
Кома грязи – разврат и бескрылье.
Я кончаюсь в неясном усилье…
Это имя мне жутко-знакомо!..
Когда ночело
Уже ночело. Я был около
Монастыря. Сквозила просека.
Окрест отгуживал от колокола.
Как вдруг собака, в роде мопсика,
Зло и неистово залаяла.
Послышались осечки хвороста,
И кто-то голосом хозяина
«Тубо!» пробаритонил просто.
Лес заветрел и вновь отгуживал
Глухую всенощную, охая.
Мне стало жутко, стало нужно
Людей, их слова. Очень плохо я
Себя почувствовал. Оглу́шенный,
Напуганный, я сел у озера.
Мне оставалось верст одиннадцать.
Решительность меня вдруг бросила, —
От страха я не мог подвинуться…
Пятицвет I
Заберусь на рассвете на серебряный кедр
Любоваться оттуда на маневры эскадр.
Солнце, утро и море! Как я весело-бодр,
Точно воздух бездумен, точно мумия мудр.
Кто прославлен орлами – ах, тому не до выдр!..
Регина
Когда поблекнут георгины
Под ало-желчный лесосон,
Идите к домику Регины
Во все концы, со всех сторон.
Идите к домику Регины
По всем дорогам и тропам,
Бросайте на пути рябины,
Дабы назад вернуться вам.
Бросайте на пути рябины:
Все ваши скрестятся пути,
И вам, искателям Регины,
Назад дороги не найти.
Лиробасня
Бело лиловеет шорох колокольчий —
Веселится летоветр;
Мы проходим полем, мило полумолча.
На твоей головке – фетр,
А на теле шелк зеленый, и – босая.
Обрываешь тихо листик и, бросая
Мелкие кусочки,
Смеешься, осолнечив лоб.
…Стада голубых антилоп
Покрыли травы, покрыли кочки…
Но дьяконья падчерица,
Изгибаясь, как ящерица,
Нарушает иллюзию:
Какое беззаконье!
– Если хочешь в Андалузию,
Не езди в Пошехонье…
_________________________
Улыбаясь, мы идем на рельсы;
Телеграфная проволока
Загудела;
Грозовеет облако, —
К буре дело.
__________________
Попробуй тут, рассвирелься!..
На премьере
Овеяв желание грёзовым парусом,
Сверкая устóвым колье,
Графиня ударила веером страусовым
Опешенного шевалье.
Оркестромелодия реяла розово
Над белобархатом фойэ.
Графиня с грацией стрекозовой
Кусала шоколад-кайэ.
Сновала рассеянно блесткая публика
Из декольтэ и фрачных фалд.
А завтра в рецензии светскою рубрикой
Отметится шикарный гвалт.
Диссо-рондо
Ожили снова желанья…
Воспоминаний папирус
Снова ветреет, как парус,
И в бирюзе умиленья
Призрак слияния вырос.
Блекло-сафировый ирис
Вяло поет новолунье,
Льется душа снова через, —
Снова желанья.
Мысли, как сон, испарились
В прямости жизненных линий;
Долго со Злом мы боролись,
Отдых найдем в Аполлоне.
Снова сердца разгорелись,
Снова желанья!
Тень апельсиновой веткиИз Тин-Тун-Линг
Одиночила в комнате девушка.
Взволновали ее звуки флейты, —
Голос юноши в них… Голос, чей ты?
О, застынь в напряженной мечте ушко!
Чья-то тень на колени к ней падает, —
Из окна апельсинная ветка.
«Разорвал кто-то платье мне метко»,
Грезит девушка с тайной отрадою…
Шантажистка
Так Вы изволите надеяться, что Вам меня удастся
встретить
Уж если не в гостиной шелковой, так в жесткой
камере судьи?
Какая все же Вы наивная! Считаю долгом Вам заметить:
Боюсь, Вы дело проиграете, и что же ждет Вас впереди?..
Конечно, с Вашею энергией, Вы за инстанцией
инстанцию:
Съезд мировой, затем суд округа, потом палата и сенат.
Но только знаете, любезная, не лучше ль съездить
Вам на станцию,
И там купить билет до Гатчины, спросив в буфете
лимонад.
Он охладит Ваш гнев тропический, и Вы, войдя
в вагон упруго,
Быть может, проведете весело в дороге следуемый час.
И, может быть, среди чиновников Вы повстречаете
экс-друга,
Который – будем же надеяться! – не поколотит
вовсе Вас!..
Приехав к месту назначения, Вы с ним отправитесь
в гостиницу.
Он, после шницеля с анчоусом, Вам даст…
Малагу-Аликант!
Вам будет весело и радостно, Вы будете,
как именинница,
Ах, при уменьи, можно выявить и в проституции
талант!..
Зачем же мне Вы угрожаете и обещаете отместки?
Зачем так нагло Вы хватаетесь за правосудия набат?
Так не надейтесь же, сударыня, что я послушаюсь
повестки
И деньги дам на пропитание двоякосмысленных ребят!
Шансонетка горничной
Я – прислуга со всеми удобствами —
Получаю пятнадцать рублей,
Не ворую, не пью и не злобствую
И самой инженерши честней.
Дело в том, что жена инженерская
Норовит обсчитать муженька.
Я над нею труню (я, ведь, дерзкая!)
И словесно даю ей пинка.
Но со мною она хладнокровная, —
Сквозь пять пальцев глядит на меня:
Я ношу бильедушки[15] любовные.
От нее, а потом – для нее.
Что касается мужа господского —
Очень добр господин инженер:
«Не люблю, – говорить, – ультра-скотского
Вот, супруги своей – например…»
…………………………………………………..
…………………………………………………..
В результатах мы скоро поладили, —
Вот уж месяц, как муж и жена.
Получаю конфекты, материи
И филипповские пирожки,
И – на зависть кухарки Гликерии,
Господина Надсона стишки.
Я давно рассчитала и взвесила,
Что удобная должность, ей-ей:
Тут и сытно, и сладко, и весело,
Да вдобавок пятнадцать рублей!
Озеровая баллада
Св. кн. О. Ф. Имеретинской
На искусственном острове крутобрегого озера
Кто видал замок с башнями? кто к нему подплывал?
Или позднею осенью, только гладь подморозило,
Кто спешил к нему ветрово, трепеща за провал?
Кто, к окну приникающий, созерцания пестрого
Не выдерживал разумом – и смеялся навзрыд?
Чей скелет содрогается в башне мертвого острова,
И под замком запущенным кто, прекрасный, зарыт?
Кто насмешливо каялся? кто возмездия требовал?
Превратился кто в филина? кто – в летучую мышь?
Полно, полно, то было ли? может быть, вовсе не было?..
…Завуалилось озеро, зашептался камыш.
Издевательство
Как блёкло ткал лиловый колокольчик
Линялую от луни звукоткань!
Над ним лунел вуалевый эольчик
И, камешки кидая в воду: «кань»,
Чуть шепотал устами, как коральчик…
Он был оно: ни девочка, ни мальчик.
На озере дрожал электробот.
Все слушали поэта – экстазера
И в луносне тонули от забот.
Но призраками Серого Мизэра
Шарахнулся пугающий набат, —
И в отблесках пылающего замка
Умолк поэт, как жалкий акробат…
– Царица Жизнь воспитана, как хамка!
На голос весенней новеллы
Обстругав ножом ольховый прутик,
Сделав из него свистящий хлыстик,
Королева встала на распутье
Двух аллей. И в девственном батисте
Белолильной феей замерла.
Вот пошла к избушке столяра,
Где лежали дети в скарлатине,
Где всегда отточенный рубанок
Для гробов, для мебели, для санок.
Вот и пруд, олунен и отинен,
Вот и дом, огрустен и отьмён.
– Кто стучит? – спросил столяр Семён.
«Королева», – шепчет королева.
Прохрипели рыжие засовы.
Закричали в отдаленье совы.
Вспомнилась весенняя новелла:
В ясенях отданье столяру.
Он впустил. Взглянула – как стрелу,
Прямо в глаз любовника метнула.
И пошла к отряпенной кроватке.
Смерть и Жизнь над ней бросали ставки.
Было душно, холодно и лунно.
Столяриха билась на полу
И кричала: «Дайте мне пилу»!
Эскизетка
Соны качеля, белесо ночело.
Лес печалел в белосне.
Тюли эоля качала Марчелла:
– Грустно весенне усни! —
Точно ребенка, Марчелла качала
Грёзы, меня и весну.
Вот пробесшумела там одичало
Глуше затишия мышь.
Крылья дымели, как саван истлевший.
– Сердце! тебя не поймешь,
Лед запылавший!
Эго-рондола
Я – поэт: я хочу в бирюзовые очи лилии белой.
Ее сердце запело… Ее сердце крылато… Но
Стебель есть у нее. Перерублю, и…
Белый лебедь раскрыл бирюзовые очи. Очи лилии
Лебедь раскрыл. Его сердце запело. Его сердце
Крылато! Лебедь рвется в Эфир к облакам —
К белым лилиям неба, к лебедям небес!
Небесная бирюза – очи облак. Небо запело!.. Небо
Крылато!.. Небо хочет в меня: я – поэт!
Промельк
Ив. Лукашу
Голубые голуби на просторной палубе.
А дождинки капали, – голуби их попили.
На просторной палубе голубые голуби
Все дождинки попили, а дождинки капали.
Пятицвет II
В двадцать лет он так нашýстрил:
Проституток всех осёстрил,
Астры звездил, звёзды астрил,
Погреба перереестрил.
Оставалось только – выстрел.
В ресторане
Граалю-Арельскому
Воробьи на дорожке шустрятся.
Зеленеют кудри кротекуса.
Привезли из Остэндэ устрицы
И стерлядей из Чере́повца.
– Послушайте, вы, с салфеткою,
Накройте мне стол под липою;
И еще я вам посоветую
Не стоять каменной глыбою,
А угостить меня рыбою,
Артишоками и спаржей.
Вы поняли? – «Помилуйте, даже
Очень
И буду точен».
Отчаяние
Я, разлоконив волосы русые,
Ухватила Петьку за ушко,
В него шепнула: «Тебя я скусаю…»
И выпила бокал Клико.
Успокоив его, благоматного,
Я дала ему морковки и чайку
И, закричавши: «Всего приятного!», —
Махнула серной по лужку.
Муж приехал с последним автобусом —
Будничный, потертый манекен…
Я застонала, и перед образом
Молила участи Кармен!..
Поэза о “Mignon”
Не опоздайте к увертюре:
Сегодня ведь “Mignon” сама!
Как чаровательны, Тома,
Твои лазоревые бури!
“Mignon”!.. она со мной везде:
И в бледнопалевых гостиных,
И на форелевых стремнинах,
И в сновиденьях, и в труде.
Ищу ли женщину, с тоской
Смотрюсь ли в давнее былое,
Кляну ль позорное и злое, —
“Mignon”!.. она везде со мной!
И если мыслю и живу,
Молясь без устали Мадонне,
То лишь благодаря «Миньоне» —
Грёзовиденью наяву…
Но ты едва ли виноват,
Ее бесчисленный хулитель:
Нет, не твоя она обитель…
О, Арнольдсон! о, Баронат!
Блаженный Гриша
Когда проезжает конница
Мимо дома с красною крышей,
В кухне дрожит иконница,
Сколоченная блаженным Гришей…
И тогда я его мучаю
Насмешкою над дребезжаньем…
Убегает. И над гремучею
Речкою льет рыданья.
И хотя по благочестию
Нет равного ему в городе,
Он злится, хочет мести,
Мгновенно себя очёртив…
Предостерегающая поэза
Художники! бойтесь «мещанок»:
Они обездарят ваш дар
Своею врожденною сонью,
Своим организмом шарманок;
Они запесочат пожар
В душе, где закон – Беззаконье.
Страшитесь и дев апатичных,
С улыбкой безлучно-стальной,
С лицом, постоянным как мрамор:
Их лики, из псевдо-античных,
Душе вашей бально-больной
Грозят беспросыпным кошмаром.
Они не прощают ошибок,
Они презирают порыв,
Считают его неприличьем,
«Явленьем дурного пошиба…»
А гений – в глазах их – нарыв,
Наполненный гнойным величьем!..
Chansonnette[16]
Изящная, среднего роста
С головкою bronze-oxidé,
Она – воплощение тоста.
Mais non, regardez, regardez![17]
Пикантная, среднего роста,
Она – героиня Додэ.
Поклонников много, – их до ста.
Mais non, regardez, regardez!
Но женщина среднего роста
Бывает высокой en deux…[18]
И надо сознаться, что просто… —
Mais non, regardez, regardez!
Она критикует
– Нет, положительно искусство измельчало,
Не смейте спорить, граф, упрямый человек!
По пунктам разберем, и с самого начала;
Начнем с поэзии: она полна калек.
Хотя бы Фофанов: пропойца и бродяга,
А критика ему дала поэта роль…
Поэт! хорош поэт!.. ходячая малага!..
И в жилах у него не кровь, а алкоголь.
Как вы сказали, граф? до пьянства нет нам дела?
И что критиковать мы можем только труд?
Так знайте ж, книг его я даже не смотрела:
Не интересно мне!.. тем более, что тут
Навряд ли вы нашли б занятные сюжеты,
Изысканных людей привычки, нравы, вкус,
Блестящие балы, алмазы, эполеты, —
О, я убеждена, что пишет он “en russe”.[19]
Естественно, что нам, взращенным на Шекспире,
Аристократам мысли, чувства и идей,
Неинтересен он, бряцающий на лире
Руками пьяными, безвольный раб страстей.
Ах, да не спорьте вы! поэзией кабацкой
Не увлекусь я, граф, нет, тысячу раз «нет»!
Талантливым не может быть поэт
С фамилией – pardon! – такой: дурацкой.
И как одет! Mon Dieu![20] Он прямо хулиган!..
Вчера мы с Полем ехали по парку,
Плетется он навстречу, – грязен, пьян;
Кого же воспоет такой мужлан?.. кухарку?!..
Смазные сапоги, оборванный тулуп,
Какая-то ужасная папаха…
Сам говорит с собой: взгляд страшен, нагл и туп…
Поверите? – я чуть не умерла от страха.
Не говорите мне: «он пьет от неудач»!
Мне, право, дела нет до истинной причины.
И если плачет он, смешон мне этот плач:
Сантиментальничать ли создан мужичина
Без положенья в обществе, без чина?!.