[73]. И что же всё-таки сделал Малыш Джо с малышкой Нией – «прыгнул на неё» (AP) или «напал» (Daily News)?
По словам крёстной Нии: «Схватив ребёнка, горилла начала убегать вместе с ним. И на бегу она обернулась, посмотрела на Кортни, отбросила ребёнка и побежала за Кортни», – но это противоречит её предыдущему заявлению, что Малыш Джо напал на малышку Нию. Отбрасывать – это не нападать. Или он отбросил, ударив её? Когда дело дойдёт до суда, я не удивлюсь, если так и окажется.
Затем Daily News отходят от голливудской парадигмы Associated Press – это нисколько не ситуация Фэй Рэй. Здесь беспомощный маленький человечек женского пола, малышка Ния, стала в некотором смысле невинным свидетелем, оказавшимся на пути. Она была лишь препятствием на пути между Малышом Джо и Толстушкой Кортни Роберсон, которая, вероятно, была более, чем какое-либо рождённое в неволе животное, похожа на молодую женщину-гориллу в период течки, находящуюся под таким воздействием гормонов, которую Малыш Джо не мог себе и вообразить. Она могла сыграть на этом.
Чувствую здесь какой-то подвох. После августовского случая с Малышом Джо «сотрудники зоопарка провели электрический ток, чтобы удержать гориллу от нового побега», в дополнение ко рву 12 футов шириной и столько же глубиной. Как он преодолел эти препятствия? «Нам многое предстоит выяснить и мы разберёмся в произошедшем», – цитируют генерального директора Лайнхана оба источника, так что это должно быть правдой.
У меня есть предположение. Это преступление, совершённое своими. Малыш Джо убежал как раз перед закрытием (традиционное время для ограбления магазина), т. е. именно тогда, когда многие сотрудники зоопарка, вероятно, уже ушли с работы. Я полагаю, Толстушка Кортни Роберсон была одной из них. Она утверждает, что взяла малышку Нию «на прогулку» – не в зоопарке, который закрылся, – но, видимо, снаружи рядом с ним, хотя в окрестности нет других достопримечательностей. Я думаю, что Кортни, помня шумиху с первым побегом Малыша Джо, выключила ток и выпустила его, а затем, с малышкой в руках, специально попалась ему под руку. Я не удивлюсь, если это она была агрессором. Я думаю, что Кортни добивалась или заманчивого судебного иска, или свидания, или того и другого сразу.
Если я прав, то жертвой здесь самым непосредственным образом стал «взбесившийся примат». Его заманили в ловушку и использовали. Но даже если я ошибаюсь, он всё равно жертва, и в этом случае не единственная. Неволя в зоопарке – это более серьёзный вред, чем быть укушенным в спину беглой гориллой.
Теперь, когда известно, что наши ДНК на 98 % схожи с ДНК Малыша Джо и его сородичей, мы можем пересмотреть наши отношения с гориллами. Я ведь уже говорил о вашингтонском зоопарке? Лет 15 назад я зашёл туда вместе со словенским анархистом Грегором Toмчем[74]. Диссидент-антикоммунист, он особенно любопытствовал по поводу подаренных красными китайцами панд. (Никто больше не называет их «красными китайцами». Почему? Они ведь не изменились.) Обезьяний вольер расстроил его: «Они слишком человечны», – сказал он.
Я понимаю, что он имел в виду. Я постоял минуту в одиночестве перед гориллой в клетке. Я посмотрел ему в глаза, и он посмотрел мне в глаза. Любой мог видеть смышлёность и боль – и это было в его глазах тоже. Томч был совершенно прав, но я хотел бы перефразировать его. Правильным будет сказать: «Мы слишком животные». Неволя Малыша Джо и многих других животных устрашающе напоминает нашу собственную, действительно указывает на нашу неспособность примириться с нашей собственной природой, животной природой. Приручив животных, мы окончательно превратили себя в домашних животных. Устроить себе побег, индивидуальный, от цивилизации – от государства, рынка, классовой системы, от религии и морали – всё это едва ли более реалистично, чем Малышу Джо пережить тёплую зиму в Бостоне, где он был пойман «около футбольного стадиона».
Но у нас есть действительно важное отличие от родственных нам животных. У нас есть язык. Недавние исследования установили, что язык не является тем эволюционным прорывом, каким считался на протяжении долгого времени. У горилл, оказывается, тоже есть элементарный язык, и в контролируемых условиях их даже можно обучить английскому языку жестов. Ноам Хомский не верит в это не потому, что это не так, а потому, что это опровергает его картезианскую лингвистическую теорию[75]. Он похож на тех прелатов в XVII веке, отказывавшихся смотреть в телескоп Галилея, потому что они могли там увидеть то, что не может быть правдой. В честь схоластической глупости Хомского исследователи, изучающие Коко и её сородичей[76], назвали самую тупую гориллу Ним Химский.
Язык, особенно письменный, служил орудием господства. Подобно большинству жизненных истин, эта кажется экстравагантностью, преувеличением или метафорой, но это оттого, что очень трудно дистанцироваться от нашей языковой жизни (если только мысленно), чтобы увидеть её такой, как она есть. Отрезвляющий археологический факт: первую тысячу лет существования письменности (в древнем Шумере – теперь это Ирак) она использовалась исключительно для государственных записей и эпизодического восхваления диктаторов в духе Озимандиаса, которые всё ещё хозяйничают в Колыбели Цивилизации, только на этот раз это американцы. Грамотность настолько была прерогативой чиновников, что сам Хаммурапи, вероятно, не мог прочитать Свод законов Хаммурапи. Слово соединяет, но оно же и разделяет. Сначала стало возможным, а затем и реальностью, словом заменить обозначаемое в действительности, или даже заменить обозначаемое там, где заменять нечего (сразу приходит на ум «Бог», но также и «Страна»).
Вопрос в том, существует ли иной способ, если не с помощью языка, противостоять тому, к чему нас привёл язык. Даже те, кто говорит «да», могут противоречить этому самим говорением. Язык провозглашает единственную возможность, если таковая имеется, Великого побега. И это должен быть Великий побег, коллективное приключение, потому что всё меньшее этого является побегом Малыша Джо – куда? к чему? Вот в чём дело.
Малыш Джо убежал, но зная, откуда бежать, он не знал, куда бежать. Интересно, что он думал об улицах Бостона, по которым скитался в течение двух часов. Вряд ли он мог найти там то, что искал, даже если он и задумывался об этом. Я по себе знаю, что сам я никогда об этом не задумывался.
Я сомневаюсь, что Малыш Джо вышел из себя, но даже если так, то выйти из себя – это то, что обезьяны никогда не делают ни в дикой природе, ни в обществе (а таковое существует) других обезьян. Выйти к людям звучит лучше, но всё равно это неверное объяснение того, в чём его обвиняют. Наши тюрьмы – наши человеческие зоопарки – заполнены людьми, вышедшими из себя, что на самом деле просто означает: психованными. Они испытывают на себе одомашнивание буквально, в полном смысле этого слова. В других местах, в школе или на работе, это обычно не так очевидно. Но ваш начальник сделал из вас такую же обезьяну. Александр Поуп написал рифмованное двустишие – про собаку, не про обезьяну, но он говорит о том же, о чём и я:
Я – принца крови чистокровный пёс. А вы-то чей? – простите за вопрос?[77]
Свободу Малышу Джо и всем остальным политическим заключённым! Зоопарк и цирк – эти слова являются не только эффектной метафорой для нашего цивилизованного общества, они действительно превосходят метафору, гранича с прямым репортажем, гораздо более объективным, чем репортажи Associated Press и Daily News. Неслучайно, что мы так часто пользуемся одним из этих слов, критически комментируя некоторые особенности политической или общественной жизни. В этом случае они чрезвычайно уместны.
Не требуется доказательств ДНК, чтобы заметить: животные, по праву называющиеся высшими приматами, удивительны, как и мы. Я никогда не понимал, как может идиот-креационист приходить в зоопарк, смотреть на обезьян и оставаться непреклонным в своём библейском фанатизме. Я думаю, что такой человек – это наш вариант Нима Химского. К сожалению, наши Нимы Химские имеют право голоса.
Брауновское движение
Критика – это занятие, которое при незначительных усилиях увеличивает важность и значительность людей. <…> Тот, кого Природа сделала слабым, а Праздность держит в невежестве, может поддерживать своё тщеславие, называясь Критиком.
Билл Браун, Критик, очень упрям: он упёртый, но безрезультативный. Как мул является бесплодным порождением осла и кобылы, так Критик – это побочный гибрид артиста и поклонника, но он меньше того и другого. Исполнитель, звезда, превращает творчество в товар (и тому подобное) – но, по крайней мере, он выдаёт продукт. Поклонник является пассивным потребителем коммерческих и высосанных из пальца явлений (и тому подобного) – но, по крайней мере, он сам за это платит. Критик не платит и не выступает, он просто попадает в гостевой список. Он менее значим, чем художник, даже плохой, потому что Критик – не художник. Он менее значим, чем поклонник, потому что потребляет с задней мыслью. Поклонник смотрит шоу. Критик смотрит на себя, смотрящего шоу. Поклонник в любом случае лучше проводит время. Из-за этого Критик негодует.
Критик – вроде домашнего негра во время оно, смотревшего свысока на рабов с плантации, потому что, прислуживая, он хорошо одевался и наслаждался теплом рядом с богатыми домочадцами. Критик – это лакей в ливрее при Культуре. Но изнутри (там мало что скрывается) он весь кипит бессильной завистью, как евнух в гареме. Всё это, казалось бы, не имеет ничего общего конкретно с Биллом Брауном. Это только моя точка зрения. Критик – это не нечто конкретное. Браун, например, только энная копия Грейла Маркуса, которого в свою очередь лучше всего можно охарактеризовать термином Жана Бодрийяра – «симулякр»: копией без оригинала.