Неслучайно, что Билл Браун опирается на постмодернизм, классовую идеологию Критиков, если б критики являлись классом, или были частью какого-либо. Для постмодернистов текст – это предлог, а карта – территория. И карта также есть картограф. Служащая предлогом цель критики – это, как и в порнографии, помощь при мастурбации. Для ситуациониста вроде Ги Дебора всё, когда-либо существовавшее непосредственно, оказалось замещено своей репрезентацией. Что Дебор подразумевал как обвинение, постмодернисты празднуют как возможность. Спектакль – это их Земля обетованная. Критик – это не только творец, в конечном счёте он единственный творец. Быть значит подвергнуться критике. Так же как для марксистов природа лежит мёртвым грузом в ожидании приложенного к ней преобразовывающего труда, для постмодернистов искусство – только сырьё, которое преобразует Критик, подобно тому, как Микеланджело видел конкретные скульптуры в конкретных мраморных глыбах.
Если дерево падает в лесу, вдали от человеческих ушей, действительно ли оно издаёт звук? Если на книгу нет рецензии, существует ли она на самом деле? (Мюррей Букчин надеялся, что ответ: «нет».) Но вы видите, куда ведёт эта логика. Если критику волнует только она сама, зачем она ещё претендует на что-то другое? В самом деле, зачем думать, что есть что-то ещё? Не стесняйся, двигайся вперёд в своей интерпретации, но не скатывайся в нарциссизм. Критик редко бывает интереснее даже худшего из того, что он обозревает. Нет ничего скучнее чьего-то солипсизма.
Критик Билл Браун, доктор философии (он указывает свою учёную степень, когда занимается доносительством), нашёл свою естественную среду обитания в сети Интернет, которая в настоящее время – первое прибежище негодяев. На своём сайте он опубликовал рецензию на книгу Лена Брэкена «Ги Дебор, революционер». Рецензия бесполезная, если не рассматривать её в качестве симптома. Я не собираюсь защищать книгу Брэкена, – если только мимоходом. С него вполне достаточно малосущественных придирок Брауна. Я скорее рецензирую рецензента. Критик рассчитывает на то, что его суждение избежит критики. Редкий читатель заинтересуется всей рецензией, даже если издатель укажет источник цитаты на задней стороне обложки. Поэтому Критикам обычно всё сходит с рук. Но это удачный пример того, что критики ни на что не годны – в сущности так и есть – кроме как предосудительно репрезентировать самих себя. Любой из них (я хочу, чтобы они боялись) может быть следующим.
В самом стереотипном случае Критик критикует автора за то, что тот сделал не так, при том, что критик не способен это сделать вообще. Критик не был бы Критиком, если б он мог быть чем-то иным. Поэтому Браун, ищущий, к чему бы придраться, утверждает, что биография «не говорит нам ничего нового» о Деборе – «ничего, что не знали бы внимательные читатели уже опубликованных сочинений Дебора». Кто бы мог быть этим предполагаемым внимательным читателем? Осмелюсь предположить, что это – Билл Браун.
Брэкен (жалуется Браун), в отличие от брауновского кумира Грейла Маркуса, пренебрёг такими важнейшими источниками информации, как Анри Лефевр, Александр Трокки и Жиль Вольман. Предложением позже доктор Браун намекает на возможное объяснение этому: к тому времени все они умерли. Это трудности, с которыми сталкиваются многие биографы. Сегодня уже невозможно взять интервью у Вашингтона, Линкольна, Маркса, Бакунина или Дженис Джоплин. Браун придерживается той протухшей идеи, что устное свидетельство – это лучший исторический источник. Сегодня историки часто используют устные свидетельства (всё, что они могут, как, например, социологи, это создавать свидетельства, а не просто находить их), но они также принимают во внимание их ограниченность. Устные информаторы могут оказаться забывчивыми, на их воспоминания могут влиять более поздние обстоятельства, и они могут лгать. Когда историки сравнивают устные свидетельства с письменными, они обнаруживают, что достоверность устных рассказов невысока. Источники информации (особенно пожилые) не только забывают то, что случилось, они иногда помнят то, чего не было, но о чём они слышали позже. История – это ещё одна область, в которой Браун ничего не смыслит.
Даже если книга Брэкена преследовала единственную цель синтезировать публикации о деятельности Ги Дебора, то это уже неплохо. Лишь немногие люди читали все эти материалы, включая Брауна, который упоминает, что книга включает в себя недавно переведённые тексты, которых Браун не знал. Вероятно, и Маркус что-то пропустил. В отличие от про-ситуационистов вроде Кена Нэбба и Мишеля Прижента, Брэкен не претендует на патент на Дебора или Ситуационистский Интернационал. Брэкен не постмодернист – он (как мог бы сказать Исидор Изу) “amplique”[78], но не дотошен. Не только нравоучениями, но и делом Брэкен побуждает читателя обратиться к самому Дебору.
Может быть, мы никогда не будем знать о личной жизни Дебора больше, чем знаем сейчас. Он, кажется, этого и хотел. Он был очень закрытым человеком, имевшим публичный, политический образ, который Браун мог бы раскритиковать как неподходящий, но он не делает этого, потому что у него кишка тонка взяться за самого Дебора. Он не способен на это, пока обложен со всех сторон ситуационистскими артефактами и переводами. Чтобы громить Дебора, надо тянуть ковёр у него из-под ног. Вместо этого он докучает Брэкену, который делает то же, что и Браун, но только не рекламирует себя.
Ещё раз о нульработе[79]
В этом году исполняется двадцать лет первой публикации «Упразднения работы», произошедшей в Сан-Франциско. Какой долгий путь проделан! Этот текст перепечатывали множество раз, обычно не извещая меня, но, впрочем, я никогда не был против. Его перевели на несколько языков.
Я подозреваю, что частичной причиной его успеха стала случайная своевременность. Публикация состоялась в то время, когда количество рабочих часов увеличилось, работа становилась более напряженной, НО уровень безработицы был высоким. Если вы искали доказательство существования иррационального фундамента в нашем обществе, то оно было явлено.
Это не повод для формальной, систематической, хорошо подготовленной лекции, с которой я выступил в прошлом году в Государственном университете Нью-Йорка в Нью-Палтц. Вместо этого сегодня я буду опираться на мои простые, бессистемные, беспорядочные и короткие заметки.
Вам наверняка знакомы слова английского экономиста Джона Мейнарда Кейнса о том, что «в долгосрочной перспективе мы все умрём»[79]. Он выполнил своё обещание. Но в 1931 году, во время Великой депрессии, он спрогнозировал будущее работы в долгосрочной перспективе. Он считал, что увеличение капиталовложений и технический прогресс упразднят работу в течение ста лет. Настанет, предсказывал он, «эпоха досуга и изобилия». Единственной проблемой останется поиск работы ради удовлетворения присущей человеку тяги к ней – от которой все вы, без сомнения, страдаете.
Ну что ж, мы на 74 % приблизились к изобилию без работы. Для этого было осуществлено гораздо больше капиталовложений и технологических инноваций, чем мог ожидать Кейнс. Он считал, что сто лет спустя мы будем работать три часа в день, так что если бы у нас всё шло по расписанию, то теперь мы должны бы работать четыре часа в день. Но сегодня единственные люди, работающие по четыре часа в день, это анархистские охотники-собиратели, вроде сан, которые полностью избавлены от преимуществ облегчающих труд капиталовложений и высоких технологий.
Из этого я извлёк урок, что к экспертам следует всегда относиться с подозрением, а специалистам по работе нельзя доверять, пока опыт не докажет их правоту. Как выразился Иван Иллич, «экономисты понимают в работе примерно столько же, сколько алхимики в золоте». У меня есть несколько примеров.
В «Упразднении работы» я написал, что ежегодно от 14 до 25 тысяч рабочих погибают во время работы. Я не могу вспомнить, откуда я взял эти цифры. Но когда в прошлом году я решил обновить подсчёт, то нашёл, что эти цифры варьируют от 1 до 90 тысяч. Подсчёт Департамента труда США связанных с работой смертей с 1993 по 1996 год составил более 10 тысяч ежегодно.
Такие разные цифры демонстрируют нам, что никто не озаботился собрать точную статистику. Правительство может сказать нам с большой точностью, сколько тонн соевых бобов было произведено в прошлом году. Но оно не может сказать нам – и, видимо, никто не скажет – сколько людей погибло, чтобы произвести и продать соевые бобы, автомобили, мобильные телефоны или что-нибудь ещё.
У правительства и бизнеса есть причины хотеть знать производственную статистику. Но у власти и бизнеса, я полагаю, есть причины, почему они предпочли бы не знать, или, по крайней мере, почему они предпочли бы, чтобы общественность не знала общее число погибших от работы. Люди могли бы задаться вопросом, а стоит ли работа такого количества смертей, травм и болезней.
Ещё один пункт, обозначенный мной двадцать лет назад, это что число погибших В РЕЗУЛЬТАТЕ работы должно быть выше, чем число погибших НА работе. Я читал, что многие следователи не признают никакие смертоубийства и автокатастрофы как связанные с работой, хотя всем нам из прессы известна информация о рабочих, которые убивают своих боссов, своих коллег и/или самих себя. И конечно, любая смерть по пути на работу или с работы является смертью из-за работы.
А вот – действительно бесстыдный обман. Начиная примерно с 1948 года количество рабочих часов увеличилось. За тот же период производительность труда выросла более чем вдвое. Лорд Кейнс, конечно, предсказывал с точностью до наоборот. С 1969 по 1989 год среднегодовой объём занятости рабочих на полный день вырос на 158 часов, что возмутительным образом равняется месяцу дополнительной работы. В следующие двадцать лет ситуация только ухудшилась.