Мир Джафар, безусловно, сам нес некоторую долю ответственности за этот беспорядок. Как и его наставник Клайв , Пласси принес ему огромное личное обогащение, которое он не стеснялся демонстрировать, даже когда его солдаты голодали: По словам Гулама Хусейн Хана, он всегда имел вкус к изысканным драгоценностям, но теперь "был фактически нагружен этими сверкающими вещами; и он действительно носил шесть или семь браслетов на запястьях, каждый из разных видов драгоценных камней; и у него также висели на шее, над грудью, три или четыре чаши из жемчуга, каждая из которых была неоценимой ценности... В то же время он развлекался тем, что слушал песни и смотрел на танцы нескольких певиц, которых он брал с собой, куда бы ни ехал на слонах.'
Теперь всем было ясно, что Мир Джафар просто не способен управлять Бенгалией: почти необразованный арабский солдат, он не имел политических навыков и не представлял, как управлять государством или распоряжаться его финансами. Как спокойно заметил сам Клайв перед тем, как сесть на корабль со своим состоянием, Мир Джафар оказался "принцем с небольшими способностями и совсем не наделенным талантом завоевывать любовь и доверие своих главных офицеров. Его бесхозяйственность привела страну в величайшее смятение". К 1760 году в его владениях одновременно вспыхнули три восстания в Миднапуре , Пурнеа и Патне . Могольская знать и офицеры армии все больше возмущались огромной данью, которую Мир Джафар так легкомысленно согласился платить за поддержку компании в свержении Сираджа уд-Даулы и которая теперь ежедневно лишала их выплат и жалованья, поддерживавших двигатель государства.
Всегда проницательные и бдительные Джагат Сеты одними из первых поняли, что в кои-то веки поддержали неудачника, и стали отказывать в кредитах на военные экспедиции, чтобы подавить различные восстания, которые начали распространяться по штату, как лесной пожар. Чтобы избежать дальнейших затруднений, банкиры объявили, что отправляются с семьями в длительное паломничество в храм своего божества, Параснатха, в горах Джаркханда. Когда наваб приказал своим войскам преградить им путь, сетхи назвали это блефом и прорвались.
По мере того как Мир Джафар оступался, а его казна пустела, когда при муршидабадском дворе разгорались интриги, а военная машина, казалось, застыла в параличе, энергичный, но жестокий сын Мир Джафара Миран становился все более злобным. Он был склонен угнетать и мучить людей", - писал Гулам Хусейн Хан, который хорошо его знал. Он быстро и стремительно расправлялся с людьми и совершал убийства, обладая особым умением в таких делах и рассматривая каждый позорный или зверский поступок как акт благоразумия и предусмотрительности. Для него жалость и сострадание не имели смысла".
Первой задачей Мирана было планомерно уничтожить все, что осталось от дома Аливерди-хана, чтобы предотвратить любой контрпереворот. Он уже послал своих приспешников утопить весь гарем Аливерди-хана и Сираджа уд-Даулы. Затем настал черед пяти ближайших родственников Сираджа уд-Даулы. Его младший брат-подросток Мирза Мехди был убит с особой жестокостью: "Этого несчастного невинного юношу зажали между двумя деревянными рамами, называемыми тахтами [досками], где хранят шали и другие ценные вещи; и веревки, натянутые одновременно, сдавили его до смерти, и именно с такой дыбы эта безвинная душа отлетела в края неизменной невинности и вечного покоя". Позже Миран оправдал свой поступок, процитировав афоризм Са'ди: "Убить змею и сохранить ее потомство - не поступок мудрого человека".
Других потенциальных соперников , включая нескольких фаворитов старого режима и двух высокопоставленных министров собственного двора, он либо зарезал в дурбаре, либо у ворот дворца, либо подослал "с сильной дозой яда". Паранойя Мирана росла пропорционально хаосу: список потенциальных жертв, который он заносил в специальную карманную книжку, вскоре перевалил за 300. Как сообщил Уоррен Гастингс в Калькутту, когда узнал о массовом убийстве семьи Сираджа , "никакие доводы не могут оправдать или смягчить столь жестокого злодея, равно как и (простите меня, сэр, если я добавлю) нашу поддержку такого тирана".
Но Компания, отнюдь не помогая Мир Джафару, активно занималась подрывом экономики, которая его поддерживала, и тем самым помогала свернуть шею бенгальскому гусю, который нес такие удивительные золотые яйца. После Плэсси нерегулируемые частные английские торговцы начали распространяться по всей Бенгалии, захватывая рынки и утверждая свою власть так, как это было невозможно для них до революции. К 1762 году по меньшей мере тридцать три таких частных предприятия обосновались в более чем 400 новых британских торговых пунктах по всей провинции. Здесь они ущемляли власть местных чиновников, отказываясь платить те немногие налоги, пошлины и таможенные сборы, которые они все еще должны были платить, а также посягали на земли, на которые не имели права. Таким образом, они разъедали экономику Бенгалии, как нашествие термитов, неуклонно грызущих внутренности, казалось бы, прочного деревянного строения.
Они начали торговать предметами, которые раньше были запрещены, и вмешиваться в дела страны", - писал блестящий, но слабый молодой Генри Ванситтарт, друг Гастингса, только что сменивший Клайва на посту губернатора и пытавшийся, во многом тщетно, обуздать подобные злоупотребления. Набоб очень часто жаловался". Некоторые из этих торговцев действовали в больших масштабах: в 1762-3 годах Арчибальд Кейр задействовал 13 000 человек для производства 12 000 тонн соли , хотя официально эта торговля была запрещена для всех, кроме наваба.
Не только чиновники Компании воспользовались ситуацией, чтобы применить силу для наживы: пропуска, разрешения и сепои были доступны любому, кто заплатил достаточно денег Компании. Мир Джафар особенно сильно жаловался на французского купца, который воспользовался дастаками (пропусками) Компании и батальоном сепоев, чтобы навязать торговлю жителям Ассама "очень жестоким и произвольным способом". По словам его соотечественника, графа де Модава, шевалье "взял большой запас соли и других товаров для разгрузки в богатой провинции Ассам, защищенный английскими пропусками и эскортом сепаев для охраны своих товаров. Он использовал этот вооруженный эскорт, чтобы облегчить отчуждение своих товаров, и как только обосновался в долине, послал своих солдат к самым богатым жителям, насильно заставляя их покупать соль по ценам, установленным им самим. С той же жестокостью он избавлялся и от других своих торговых товаров".
Модав отмечал, что чем дальше от Калькутты, тем хуже становилась ситуация: "Европеец, приезжающий в верховья Ганга, обнаруживает там простых разбойников, управляющих делами Компании, которые не думают ни о чем, совершая самые жестокие акты тирании, или подчиненных разбойников, чье отвратительное злодейство позорит британскую нацию, чьи принципы чести и гуманности они, похоже, полностью отвергли".
Нравы этой нации, в иных случаях столь достойные уважения, здесь развратились до крайности, что не может не вызывать тревоги у любого порядочного и вдумчивого наблюдателя. Британские солдаты и торговцы позволяют себе всевозможные вольности в погоне за личной выгодой или в надежде на безнаказанность. Я видел, как некоторые из них настолько забывали о своем долге, что забивали до смерти несчастных индейцев, чтобы получить деньги, которые им не причитаются.
Страна стонет под гнетом анархии, законы не имеют силы санкции, нравы развращены до крайней степени, народ стонет от множества бед - все это вызвано упадком и неразберихой, в которые впала эта некогда великая империя, а законные правители не имеют ни авторитета, ни власти. Эта богатая и плодородная земля превращается в пустыню. Она потеряна, если только какая-нибудь внезапная всеобщая революция не восстановит ее древнее великолепие.
И снова молодому Уоррену Гастингсу, жившему выше по реке в Муршидабаде, выпало на долю рассказать о многих из этих незаконных действий, разоблачив безудержное вымогательство , которое теперь происходило повсюду в провинции: "Я прошу разрешения изложить вам одну обиду, которая громко требует исправления, - писал он своему другу и союзнику Ванситтарту , - и которая, если на нее не обратить внимания, сделает безрезультатными любые усилия по созданию прочной и долговременной гармонии между набобом и Компанией; я имею в виду притеснения, совершаемые под санкцией английского имени.'
Это зло, как меня уверяют, не ограничивается только нашими подданными, а совершается по всей стране людьми, ложно принимающими облик наших сепаев или называющими себя нашими гомастами [агентами/управляющими]. Как в таких случаях огромная мощь англичан запугивает людей, чтобы они не оказывали никакого сопротивления, так и, с другой стороны, трудности с доступом к тем, кто мог бы восстановить справедливость, не позволяют нам узнать об этих притеснениях и способствуют их продолжению, к большому сожалению нашего правительства.
Я был удивлен, встретив [вдоль Хьюли] несколько английских флагов, развевающихся в местах, где я проходил; и на реке, я думаю, не было ни одной лодки без одного. Но какой бы титул они ни носили, я был уверен, что их частое появление не может принести ничего хорошего ни доходам наваба, ни чести нашей нации, но, очевидно, имеет тенденцию к уменьшению каждого из них".
Ничто не поможет устранить корень этих бед, - добавил он, - пока не будет установлена определенная граница между властью набоба и нашими привилегиями".
Гастингс был восходящей звездой бенгальской администрации Ост-Индской компании. Он никогда не знал своих родителей: его мать умерла при родах, а отец вскоре после этого исчез на Барбадосе, где сначала женился снова, а затем быстро умер. Уоррен был воспитан своим дедом и получил образование в благотворительной школе для беднейших детей в глостерширской деревне Дейлсфорд . В какой-то момент его спас дядя, который отправил его в Лондон для получения образования в Вестминстере, где он, как говорят, играл в крикет с Эдвардом Гиббоном, будущим историком упадка и падения Рима.* Там Гастингс быстро стал лучшим учеником школы, но был вынужден покинуть ее в возрасте всего шестнадцати лет, когда умер его дядя. Его опекун нашел ему место писателя в Компании