– Что он ими чертит на этой поддающейся доске?
А он, человек из страны Анархии, не унимается.
Пальцы его двигаются, шевелятся, вертятся, кружатся, творят, плетут из воздушных венков таинственное значение, волшебные знаки, магические колечки.
Вот он будто бы рисует геометрические фигуры.
– Таинственные символы, – думал я.
То работает одна рука, то другая.
То пальцы правой руки, то левой, а то правой ноги, а то левой.
– Тут происходит что-то необычайное! – решил я.
– Попался я! – и сердце клокочет.
Я весь дрожу.
Меня объял страх.
Я силюсь, я креплюсь.
Ум работает нормально.
– Что случилось? Хочу прервать этот круг невозможного, непонятного, который замыкает меня.
– Надо прервать его! – кричит во мне всё моё существо.
– Я близок к умопомешательству, – кажется мне.
– Я теряю сознание, – сверлит меня последняя мысль.
– Что это? – воплощаюсь весь в одном вопросе.
И этот вопрос так мучителен, так горек, так смертоносен, так неотвязчив.
– В этом мире нет ничего непонятного, – проносятся холодным вихрем в моей голове слова человека из страны Анархии, – но в ту минуту, в тот миг, когда мы стоим перед грозным, непроникаемым, непонятным, мы теряем разум, теряем жизнь, находим один ужас, страх перед происходящим.
Как вырваться из объятий этой безмолвствующей, бессловесной, кругом охватывающей нас тиши? – рождается во мне дерзость мысли.
– Надо выискать средства! – шепчет во мне предприимчивость.
– Надо уйти отсюда! – говорит во мне настойчивость.
В эту минуту подходит ко мне человек из страны Анархии, весь торжествующий, как песнь победы над врагами в истории, весь сияющий, как восход души после омовения в стихотворении.
Он подходит, берёт меня за руку.
От соприкосновения его я весь дрожу.
Дрожу, как струна от соприкосновения смычка и гармонии.
Дрожу всей душой.
Трепещу всем чувством.
Я чую близость спасения и пьянею от запаха его.
Он берёт меня за руку, ведёт в сторону. Я не оказываю никакого сопротивления.
Я иду за ним, иду с ним рядом.
Тут он кивнул и остальным нашим, этим статуям ужаса, и они пошли за нами, пошли, медленно шагая, подталкиваемые желанием избавиться от настоящего, окружающего, медленно, неохотно, боясь встречи худшего, боясь бегства своего и погони за ними несчастья, боясь и места, и времени, и пустоты.
Мы шли.
Я с ним впереди.
Они все четверо, один за другим, вытянувшись в ряд, пресечённый некоторым расстоянием, промежутком, следовали за нами.
Мы шли направо.
Мы шли в гробовой тишине.
Мы шли как к своему собственному гробу, висящему где-то на гранях бытия в беззвучье.
Мы шли как на собственную могилу, поклониться своему праху ума и души.
Мы шли, скованные неведомым, страшным.
Вдруг я услышал прибой волны.
– Звук! Звук! – воскликнул я в душе.
– Да, он коснулся моего уха! – не смела ликовать моя душа.
– Невдалеке бьётся в своих могучих и вольных берегах бесконечное море звуков, – чуял я.
– Моё чувство меня не обманет!
– Иду к звуку!
– Иду к жизни из царства тиши!
– Вот пролетел звук, целая волна звуков и шумов над самым моим ухом.
– Я слышу! – воскликнул я.
– Я слышу! – воскликнули все, один за другим, как только они приблизились к тому месту, на котором я находился с человеком из страны Анархии.
– Как жалко, что я вас не предупредил о том, что в слуховом отделе нам нельзя будет сноситься с помощью слуховых сигналов, сочетаний звуков, слов, а <можно лишь> с помощью зрительных знаков, символов. Я вас не предупредил, и вы не могли со мной сговориться, – сказал человек из страны Анархии.
– Что же было с нами? – спросил я.
– Ничего! Там ничего не слышно, – сказал человек из страны Анархии.
– И с вами было то же самое? – спрашивали мы поочерёдно друг у друга.
– И со мной!
– И со мной!
– И со мной!
– Я чуть ли не потерял сознание со страху! – сказал я.
– Это было мучительно! – сказала женщина.
– Это было непостижимо, – сказал юноша.
– Вдруг ничего не слышишь, никто тебе не отвечает; если бы я знал, что я ничего не слышу, я не пугался бы, – сказал рабочий.
– Я пытался кричать, я не слышал своего собственного голоса! Как страшно лишиться голоса!
– Ужас сковал меня! Я боялся за всех вас, я не знал, что случилось, как будто окунули меня в бездну безмолвия, – сказал угнетённый народ.
– Как смешно! – сказал человек из страны Анархии.
– Было бы смешно, если бы не было печально! – сказал я.
– Вы испугались? Чего?
– Как чего? Вдруг ничего не слышно. Вы стоите, улыбаетесь, как всегда, а кругом испуганные лица, хочешь говорить, говоришь, не отвечают, да и голоса своего, слов своих не слышишь, хотя кричишь что есть мочи.
– Я не предупредил вас. Я думал, что вы умеете говорить на зрительном языке, на языке движений, мимикой.
– Мы не знали, в чём дело!
– Я же говорил с вами, пробовал несколько языков, несколько мимических наречий, но вы ничего не отвечали, – сказал человек из страны Анархии.
– У нас язык мимики не разработан. На нём говорят только глухонемые.
– А у нас все умеют на нём говорить! Вдруг попадёшь в неслуховую среду. Под водой разве говорить можно?! Или при шуме разве можно пользоваться звуком, словом? Там поневоле приходится прибегать для сношений к зрению и зрительным символам.
– У нас говорят мимикой только одни глухонемые, а их язык не развит. Они учатся в школах, и их приучают говорить по-нашему.
– По-вашему! – проиронизировал человек из страны Анархии. – По-вашему значит слуховыми элементами. Этот звуковой язык имеет то удобство, что им можно пользоваться в темноте, а у вас же вечно темно, ваши ночи ведь составляют половину вашей жизни. У нас же темноты нет. И зрительный, видимый язык имеет то свойство, что им можно пользоваться в тиши и при сильных звуках. У вас же тиши не было. У нас язык слуховой хорош в невидимой среде, зрительный язык применяется в неслуховой среде – в тишине. Психический язык – в этих двух средах, когда они пресекаются, сталкиваются. В незрительной и неслуховой среде мы прибегаем для сношений к языку психическому, к психологической сигнализации, – кончил свою несколько туманную для нас речь человек из страны Анархии.
– Что же было с нами? – сказала, полуулыбаясь, женщина.
– Ведь я уж вам объяснил, – сказал человек из страны Анархии.
– Как и чем объяснили?
– «Объяснить» есть одно из величайших заблуждений человеческого ума. Никак не объяснишь явления или мира, потому что объяснять нечего. Явление не требует объяснений, мир выше объяснений, ниже объяснений, вне объяснений.
– Мы ничего не понимаем, – сказали все мы с явной досадой, в которой слышалась беспомощность ума в его борьбе за разум.
– Опять «не понимаем», «понимаем», – рассмеялся добродушно человек из страны Анархии. – Как это вам не надоели эти понимание и непонимание, эти познаваемое и непознаваемое. Ведь от всего этого так и несёт зевотой!
– Где же мы были? – спросил я, желая всё же добиться некоторого объяснения случившегося.
– Мы были в слуховом отделе! – был решительный ответ человека из страны Анархии.
– Почему мы ничего не слышали? – продолжал я его допрашивать.
– Там слух не действует.
– Как это не действует?
– Очень просто. Там нет звуковой, слуховой среды, там звуки не производят никаких «воздушных волн», – я говорю фигурально, выражаясь вашим физическим языком.
– Как это нет волн?
– Нет их и только. «Как» и «почему» – нелепость. Факт. Их нет. Там ничего не слышно. Там нерушимая тишина. Мы и при слухе, как при зрении, исходили из отрицания, разрушения.
– И у вас есть целая область, в которой не слышно ни единого звука? – спросил юноша.
– Да. У нас есть целая неслуховая среда. Ни звука, ни шума, ни шелеста, ни шороха, ни гласа, ни шёпота. Всё немеет.
– Там должно быть жутко! – сказала женщина.
– Нисколько. Там тихо. Там живёт молчание. Там обитает немота.
– Мне было страшно тяжело от отсутствия слуховых раздражений, – сказал я.
– Во-первых, вы попали туда вдруг, не зная, в чём дело, и это слуховое «ничто» вас пугало, дразнило ваше воображение, во-вторых, вы к тишине не привыкли. У вас же люди вечно слышат.
– А как у вас?
– У нас слух, зрение, являются актами воли.
– Как это?14
– Просто уходишь в другую среду. Или создаёшь такую среду вокруг себя.
– Разве приятно «не слышать»? – спросила женщина.
– Мне кажется, что гораздо прельстительней «слышать всё», – сказал юноша.
– Это одно и то же.
– Что вы хотите этим сказать?
– Это две стороны одного и того же явления.
– Ведь это два противоречия, – сказал я.
– Это ничего не значит. Техника не знает противоречий. В тот день, когда нам удалось уничтожить, убить «слух», в тот же день мы воссоздали его вновь, воскресили его из мёртвых.
– Как, вы всё слышите?
– Да, когда мы этого желаем.
– Например?
– Просто. Как при зрении.
– Как, вы слышите на большом расстоянии?
– Мы слышим, улавливаем, воспринимаем звуки на расстоянии бесконечности.
– Неужели это возможно?
– Ведь я вам говорю.
– Как вы этого достигли?
– Как мы достигли всевидения, так мы достигли и всеслышания, – сказал человек из страны Анархии.
– Там вы изобрели особый свет, который делает возможным видеть всё на самом далёком расстоянии.
– А для слуха мы изобрели особый «эфир», который передаёт с быстротою мысли самые малейшие колебания, шевеления, зыби звуков.
– Вот как!
– И вы всё слышите?
– Да. Мы всё слышим. Мы можем слышать десять голосов разом.
– Как это?
– Очень просто. У нас звуки не сливаются.
– Как?
– Опять удивление, опять недоверие, и главное, к чему – к пустякам! – сказал с недовольством человек из страны Анархии.