– У нас, если хотят, то все говорят разом. Всё равно слышим каждого, слышим отчётливо, ясно, чётко15.
– Как странно!
– Нисколько! Каждая сумма звуков, каждое целое получается как единство, не растворяется.
– Ну, хорошо. У вас говорят разом, если хотят, но что толку, всё равно ведь нельзя отвечать всем разом, – сказала женщина.
– В том-то и суть, что мы отвечаем всем разом.
– Как?
– Мы отвечаем всем разом.
– Ведь у вас только один голос!
– Ничуть не бывало. Мы обладаем способностью передавать наши мысли, разные мысли, относящиеся к разным предметам, к разным лицам в один и тот же промежуток времени.
– Это уже совсем невероятно.
– Почему невероятно?! Ведь приписывали одному известному певцу, жившему сто пятьдесят лет тому назад в ваших же странах, свойство петь двумя голосами разом16. Мы же обладаем умением говорить десятью и более голосами и языками за раз.
– На это приходится только пожать плечами, – сказал я, боясь употребить слово «не понимаю».
– Чему вы так удивляетесь?
– Как не удивляться, когда вы говорите такие вещи.
– А почему вы не удивляетесь тому, что вы можете ощупать, осязать несколько предметов разом и отделить, отличить их один от другого? Почему вы не удивляетесь вашему свойству видеть, смотреть на множество предметов разом? И разве вы не слышите за раз и стук часов и шелест листьев, и говор знакомых, и лай собаки на дворе? И разве ваши звуки и ваш голос образуют полное единство, не поддающееся расчленению? Мы пошли дальше на этом пути.
– Но это так невероятно, – сказал я, убавляя недоверчивость.
– Невероятно! Бросьте эти слова, они ни к чему хорошему вас не приведут в этой «вероятнейшей» стране, – сказал, полушутя, человек из страны Анархии.
– Итак, вы слышите всё-всё, все звуки, самые далёкие, самые отдалённые? – спросила женщина, в голосе которой удивление и благоговение перед этим великим чудом, перед этой заманчивой возможностью.
– Да, мы слышим всё. Мы слышим ход звёзд. Мы слышим мотивы сфер. Всё говорит, всё поёт, всё напевает. Небо имеет свои звуки. Небо поёт свои песни. Это не вымысел поэта, это не воображение псалмопевца. Это факт. Бездна поёт. Её песня пьяняща и пеняща, как падение во сне. Горы поют. Слышен вечный трепет звуков. Цветы поют. Камни поют. Скалы поют. Их песня – ода мощи, восхваление силы и покоя. Солнце поёт. Утром оно поёт восход. Вечером оно поёт заход. В полдень оно поёт достижение выси зенита. Оно не заходит, оно у нас вечно восходит. Но поёт оно и песни захода.
– Вы говорите как у нас писали поэты! – сказал юноша.
– Нет. Это не образы, не фигуры. Мы это слышим. Имеющий ухо да слышит песнь бытия, кипящую песнь жизни, гремящую песнь веселья. Мы все её слышим.
– У вас выходит, как у наших поэтов, только у них красивей ещё выходило.
– В том-то и дело, что я вам не поэзию читаю, а описываю вам то, что у нас происходит. И вы услышите эту вечную песнь.
– Когда?
– По истечении пяти дней. Вы, глухонемые, думали, что одни птицы умеют петь. Это ужаснейшее заблуждение. Скалы поют несравненно красивей, гармоничней. Всё поёт, нужно иметь только слух. И слух мы создали, – сказал с гордостью человек из страны Анархии.
– Но ведь это лишь поэтические образы, не так ли? – сказал юноша.
– Нет, у нас всё поёт в буквальном смысле.
– Да, как же??
– Очень просто. Всё поёт и только.
– Неужели скалы поют? – спросила женщина.
– Неужели горы поют? – спросил рабочий.
– Неужели солнце поёт? – спросил я.
– Неужели птички поют? – сказал нам в тон человек из страны Анархии.
– Конечно, поют, – ответил я.
– Да, поют! А спросите глухонемого, что он вам скажет, поют или не поют! – иронизировал над нами человек из страны Анархии.
– На то же он глухонемой! – ответила женщина.
– А чем же вы, простите, не глухонемые?
– Как же мы глухонемые?
– Раз вы не «всё» слышите, значит вы «ничего» не слышите, – сказал человек из страны Анархии. – Вам многие предметы не говорят, для вас весь мир немой, что выше вашего слуха, что ниже вашего слуха, то для вас немеет. Мы же всё слышим. По-вашему только певчие птицы поют, по нашему слуху всё поёт – и рыбы, и камни, и цветы, и травы, и деревья.
– Но как они поют, разве постоянно?
– Да, весь день, всю их жизнь, в течение всего их бытия. Ибо существовать, быть есть петь. Они поют песнь бытия, песнь радости существования.
– Не можете ли нам передать хотя бы малейшее представление об этой песне, – спросил я.
– Это довольно трудно. Как нельзя растолковать слепому, что такое цвета, краски, что такое «белый», «чёрный», так не объяснишь глухонемым, вам, что такое песнь бытия. У нас их песни, песни всего окружающего нас, воспроизводятся, они записаны, зафиксированы нашим «граммофоном». В нашем «театре», где часто ставятся драмы из жизни деревьев, поются арии деревьев, напевы их расцвета, их рождения, их увядания, их смерти, песни их молодости и старости.
Дерево неодинаково поёт. Когда оно молодое, оно по-иному поёт. Когда оно старое, оно по-другому поёт.
Скалы же не так, они всегда одинаково поют. Нет у них молодых песен, нет у них и старых, а есть только песни.
– А можете нам сказать, что вы слышите в песне скалы? – спросил я.
– Могу! Но придётся передать это вам только образно, фигурально, с помощью символов, далёких намёков и приблизительностей. Поймите, что переход от звука к слову заказан. Нет такого моста, который бы был перекинут над этой пропастью, отделяющей два мира выявления, выражения. Нет его и у нас. Но нам он не нужен.
Знайте, ведь мы узнаём каждый предмет по его голосу, по его песне.
Знайте, ведь все предметы индивидуальны, ведь каждый предмет имеет своё я.
Насколько каждая скала есть скала, настолько её песня «скалиста», но насколько она индивидуальна, настолько и её песнь своеобразна, индивидуальна, лична, самобытна.
– Но хотя бы приблизительно, насколько вообще слово может выразить, выявить, раскрыть внутреннюю душу звука, – взмолился я, – сделайте одолжение.
– Возьмём, например, скалу, – сказал человек из страны Анархии, – она обыкновенно поёт о покое. Вся её песнь – это апофеоз недвижения.
– Но как и что она поёт, передайте это словами! – просил я.
– Она поёт приблизительно вот что:
Я вся покой:
Недвижимость – вот жизни дух.
И слово «стой!».
Слов стада пастырь и пастух.
– Передавайте лучше без рифм, без стиха, а то трудно понять.
– Она всё восхваляет недвижение,
И вечно я лежу,
В лежанье смысл, цель бытия.
Удою созерцанья постоянства рыб ужу.
В несмене, в неподвижности, в стоячести моё всё я.
В движенье смерть, тлень, прах;
В движенье сатана, весна, волна…
В переворотах, сменах разрушенья ужас, страх…
А творчество спит вечно тихо, сладко детски на дне сна.
Всегда на месте
Вот символ веры мой.
Дрожжей нет в тесте,
Стою долиной и горой.
Кто устоять умеет, тот герой.
– А прозой не можете нам передать песни скалы?
– Прозой трудно, видите, даже стихом ничего не получается, это жалкий намёк, это умерший отсвет звуковой. Это далеко не та песнь, что поёт скала.
– А как поют горы?
– А как поют ваши солнца?
– А как поёт у вас небо?
– А как поёт у вас трава?
– Видите, это трудно передать, когда обретёте у нас слух, вы сами будете слышать и слушать, тогда поймёте, что за радость, что за блаженство жить в этой стране, слышать её песни, пьянеть от них как от самого лучшего вина, пьянеть и хмелеть и видеть сны, воплощённые напевы.
– А пока? – спросила с тоской женщина.
– Пока перейдём в осязательный отдел. Ваш день близится к концу, навряд ли успеем осмотреть ещё один отдел, а их у нас несколько тысяч.
– Перейдём. Но самый интересный отдел – это слуховой, – сказал юноша.
– Да, но ты можешь это сказать только по отношению к уже виденным нами отделам, а неосмотренное ведь всегда занимательней, интересней осмотренного, – сказал я.
– Да, – согласился со мной юноша.
– Перейдём в осязательный отдел! – сказал человек из страны Анархии.
– Пойдём! – сказали все мы.
XIV
– Пойдём в осязательный отдел, – сказал человек из страны Анархии.
– Пойдём! – сказал я.
– А что мы там увидим? – спросила женщина.
– Какое любопытство! – усмехнулся человек из страны Анархии.
– Я боюсь следовать за вами, – сказала, полуулыбаясь, женщина.
– Вот как! Вы стали меня бояться! – сказал с деланным удивлением человек из страны Анархии.
– Как же вас не бояться, когда вы нас повели в слуховой отдел, ни о чём не предупредив, – сказала с чуть уловимой досадой женщина.
– Нечего бояться! Ведь ничего в конце концов не случилось. А плохо лишь то, что плохо кончается.
– А как окончится, мы ещё не знаем, – сказала, шутя, женщина.
– В стране Анархии всё хорошо начинается, но ещё лучше кончается, – сказал, полусмеясь, человек из страны Анархии.
– Разве и у вас всё непременно должно начаться и кончиться? Я же думал, что у вас всё без начала и без конца, – сказал я.
– Да вы совершенно правы. У нас всё безначально и бесконечно. Вечное течение17.
– Если так, то у вас, наверно, бесконечная скука и бесконечное безразличие? – сказала женщина.
– О нет! У нас цветёт, живёт один интерес. У нас постоянство со сменой слились и создали тот живой, вечно бьющий живым ключом трепет, вечно зеленеющий лепет. Вечность в миге одном, и миг в вечности. У нас вечный конец и вечное начало. Потому у нас нет ни конца, ни начала, ни середины. Каждый день есть первый день, он же и последний. Ибо всё в нашей воле, в нашем утверждении нашего бытия, нашего существования. Разве можно скучать в той стране, где скука требует акта воли и создаётся искусственно при желании.