Публикации более позднего времени
А. Гордин. Стихи из журнала «Через социализм к анархо-универсализму»
<Два стихотворения о личности>
Равны личности,
Ибо они абсолютно не равны.
Все трагичности —
Жертвы судьбы, море трепетной волны.
Равны личности,
Словно ночей слёзы, вздохи пней в саду.
Все комичности —
Зыби души в разбожествлённом бреду.
Равны личности,
Словно душа, треугольник там в углу.
Все годичности —
Трупы ходьбы, времени пляс на балу.
Равны личности,
Ибо они абсолютно не равны.
Все отличности —
Чада хулы, чёрта былого сыны.
<1919>
Личность
Личности не подведёшь
Под один упругий знаменатель.
Как исчислишь, так соврёшь.
Личность – исступлённой бомбы разрывной метатель.
Пьяный океан души,
Что на берега вселенски плюнул,
Рвётся, гнётся, ревя в глуши,
Богу сребряную пену-взятку в руку сунул.
Конь взмыленный – на дыбы,
Мчится рысью, мир ногой глотая,
Вдребезги сосуд борьбы
Небо растоптало копытом, синь, твердь, рысь копая.
Дьявол с Божьей Головой,
Женщины уста, укус зарницы
Бездны бешенства шальной,
Лето-ласка, в поле поступь молодухи-жницы.
<1919>
Мертвецы
По нашим градам, весям, сёлам ходят
Живые трупы в полдень бродят.
Свои глаза на созерцанье вывожу.
На улицу я в полдень выхожу.
Хозяйка-Солнце посредине дворонеба
Цыплёнку-бытию бросает крошки светохлеба.
К обеду жизни всё живучее спешит,
И торжество на пиршество весь мир умчит.
Живёт, блестит и шевелится мостовая,
Серьёзно, гордо, важно светокрошечки глотая.
Аллеи, скверы, парки, садики живут.
Пьют воду пенья птичек и лучей хлеб жрут.
Живут, поют деревья, светом зеленея,
Устами листьев, веток и стволов благоговея.
И аппетитно ест лучи асфальт, гранит,
И подымается движения зенит,
И скорость-сказка одевает платье Были.
По улицам несутся, веселясь, автомобили.
И шум, и гам, и треск, и свист, наречье шин,
И курит фимиам автоконьяк, бензин.
«О, берегись! Ты отстранись!» – кричит сирена.
Одолевания пространства брызжет волнопена.
И вдоль дороги рельсы унеслись стрелой,
Сверкают трепетной, лучистой чешуёй.
На крыльях электричества летят трамваи,
Предупредительным трезвоном конных обдавая.
В полдень жизни, средь движений —
Жутко, оторопно, странно!
Бродят, ходят Смерти тени,
Мертвецы поют: «Осанна».
Вон гроба, вон их могилы.
Надпись: прах здесь покоится.
Мертвецов дворцы и виллы.
Смерть в ста зеркалах двоится.
Свежие и старые холмы
Без мемориоплит иль с плитами.
Тень чернеет пасти бахромы,
Без крестов зияет иль с крестами.
Тело, туловище и глаза,
Руки, ноги и живот с цепочкой.
Злато толще пальца в два раза:
Предложения богатства точка.
Шляпка голову снимает,
Шляпка иль платок, косынка,
В ботах, в туфлях ль щеголяет,
Возвращаясь с бала, с рынка.
В кожаной тужурке ль, в юбке,
На боку висит кобура,
Папиросы дым иль трубка
Освещает лик культуры.
Что это?
«Человек!» – ответит нам слепой.
Зрячий скажет: это гроб, могила,
В ней здесь похоронен дух живой,
Почиет душа и жизни сила.
Убиенная душа, дум прах…
Здесь душа и ум гниют иль сгнили,
Одолел червивый жадный враг,
Червостаи сердце обложили.
Крышка гроба – это рот.
Эй! Смелей снимите крышку!
Чёрный дьявол, наставленья кот
Растерзал на ужин жизни мышку.
Гниль словес несёт, разит,
Мертвечиной отдаётся.
Дым. Лампадочка внизу коптит.
Свет со тьмою более не бьётся.
Эй, в отверстие всмотрись,
Эй, вглядися в эту яму.
Дом, хором, жильё – дворец для крыс.
Смерть-картина хочет смерти раму.
Глубоко на дне души
Исчервлённые останки,
Черви пиршествуют там в тиши,
Вьясь колечком перебранки.
Завтрак, ужин и обед.
Черви жирны и ползучи.
От души остался жалкий след,
В море неба колея, путь тучи.
В впадину вперися, в глаз —
Червь в нём торжествует сыто.
Черепки живых хрустальных ваз,
Душечереп продырявлен – сито.
Смерти мёртвые духи,
Разложения зловонье,
Обонянья смертные грехи,
Под собою ходит воздух-соня.
Напрасно могила усеяна
Цветами платья и одежды!
Напрасно Теорья одеяна
Руками неуча, невежды!
Напрасно могила душилася
Классическим одеколоном!
Напрасно познанье мастилося
Поэзии елея лоном…
От запаха вонючего души гниющей
Обонянью устоять нельзя.
От рёва разложенья боли вопиющей
К уху мира стелется стезя.
Кочующие бледно-жалкие могилы,
Босяки скитания, гробы.
О, трупы! ртов беззубия старческого пилы.
Мёртвой Смерти слуги и рабы.
Не по ночам осеннего беззвездия,
По целым дням светильного возмездия,
Скитаются, снуют и бродят, словно тени
Блуждающих и умирающих забвений.
И бродят табунами, толпо-массами,
Народами и племенами, расами…
Гробами низаны все наши тротуары.
Запружены железные дороги, пары.
Город. Площадь. Улица. Дома.
Садики. Бульвары. Скверы.
Свет лица и глаза тьма.
Храм терпимости и веры.
Клубы и театры и кафе,
Цирки, залы, библиотеки,
Трибунал, аутодафе,
Аудитории, аптеки.
Всюду сиживают мертвецы.
Мёртвые смеются, плачут,
Мертвы мудрецы, глупцы.
Мёртвых мёртвые дурачат.
Мёртвый мёртвой продаётся,
Мёртвый мёртво покупает.
Мёртвый мёртвому в лицо смеётся.
Мёртвый нежно с мёртвой под руку гуляет.
Мёртвый мёртвую целует,
Мёртвый мёртвую ласкает,
Мёртвый мёртвому закон диктует,
Мёртвый мёртвым благородьем помыкает.
Мёртвый с мёртвою танцует,
Вьются смерти хороводы.
Мёртвый мёртвую поёт, рифмует.
Содрогаются от жути небосводы!
Мёртвый мёртвую балует,
Мёртвый мёртвой отдаётся.
Это «властью Божьей» именуют.
Тело телом до отвала обожрётся.
Вдруг вот мертвецы затеяли
Развлеченья ради ссору.
Трупами все нивы сеяли,
Крови возлиянья Богу, Мору.
Доблестно дерутся мертвецы.
Жутко! Мертвенная схватка,
Дракой руководят мудрецы,
Духотел бифштекс смакуя сладко.
Вся цивилизация – кладбище
Нашей тёмной современности.
Мысли, души – тлен, для червя пища.
О, руины суверенности!
Мертвецов – два миллиарда,
Тьма покойников духовных,
Жертв подражанья Тарда
Белокожих, краснокровных.
<1919>
Из «Эгоиады»
И зеленеет жизни нива,
Лучей поклоны Разум, солнце дня, ей посылает.
Эмоции под вечера росою орошают.
Колосья психики растут игриво, молодо на диво.
Над нивой жаворонок реет,
Ныряет в синеве, купается в воображенье,
И звуки льются и текут, как в море волнозвенья.
В эфире почка красоты налилася и сочно зреет.
На ниву летом я любуюсь.
Я землепашец сердца. Урожая перспектива
Меня пьянит. Воздеял ниву я сохой мотива,
Себя вспахал, засеял и расту, колосьями волнуясь.
Свою душевную породу
Весною молодым посевом вешне утончаю,
Приходит осень – сам себя я жну, сам убираю.
Мой злотоколос тоньше, лучше и тучней от года к году.
Я свой батрак в своём Совхозе.
Свой психопосевком. Сам поле обрабатываю,
Сам чернозём зелёным бархатом обматываю.
Бедняк деревни Психономьи, волости Ортопсихоза.
Дорнигаль
<1919>
А. Гордин. Поэты
1. Больше, чем…
Раскрепощённость, стремление вырваться изо всяких оглобель и освободиться от любой узды и поводьев стали опознавательным знаком поэтов.
Молодой товарищ Чиволов1 и ещё несколько молодых людей объединяются и создают группу под весьма оригинальным названием – хотя оно является не более чем переводом с латинского «нигилисты», – «ничевоки». Их журнал, в котором публикуются их сочинения, как поэтические, так и прозаические, носит не менее интересное название «Собачий ящик». Поэт Святогор пишет поэму под названием «Умер конь Христос»2. Свою группу он называет «биокосмистами». Поскольку возникают всё новые организации, он тоже создаст свою организацию. А что, другим можно, а ему нельзя?!
2. «Кафе поэтов»
Вот Маяковский и вся его шайка.
Кричат, орут, изображают из себя уличную шпану. На свой манер «идут в народ», буквально на улицу. Пишут глупости на тротуарах. Вообще шокируют публику. Постоянно запугивают и терроризируют филистёра.
Москва в былые годы была женщиной скромной и праведной, благородной и напыщенной барыней, старой богачкой, немного обедневшей, но всё ещё с большим гонором, со штатом. И разговаривала она подобающим образом.
А тут такая шумная писательская ярмарка. Эти писатели на заборах пишут.
И что?
Поэзию! Стихи, развешанные на заборах.
И что это за стихи?!
Щёки Москвы краснеют, как у невинной девушки.
Маяковский рисует свой собственный портрет, выходит с ним на Кузнецкий мост и выставляет его на продажу3. Он хватает за полы прохожих господ и за подолы платьев – проходящих дам.
Никто не покупает. Но все говорят о поведении Маяковского.
Ведь главное – чтобы говорили. Именно этого он и хотел.
Инсценируют драку в кафе. Напиваются и бьют зеркала и оконные стёкла – скандал.
И вся Москва… это так говорится, «вся»… только и говорит. Она вне себя от ярости.
Поэты устраивают скандалы, хулиганят! Позор! Осквернение святынь! Стыдно за литературу, за поэзию.
А поэтов интересуют не скандалы. Они лишь хотят привлечь к себе внимание, потянуть людей за языки, раскрыть им рты, чтобы они, замалчиваемые поэты, были у всех на устах. Эти парни – хорошие ребята. Иные из них – настоящие поэты, слуги Аполлона. А скандалы? Это их стиль. Надо быть крепким, широкоплечим, с кулаками.
Пьянствуют во имя неё, во имя поэзии. «Влюбляются» во имя неё, во имя поэзии. Ремесло этого требует. Цех на этом настаивает. Шляются со всякого рода девицами, бабёнками, шлюхами – призвание требует этого.
Вот Маяковский выходит из своего храма, облачённый в наперсник, ефод и кидар, как первосвященник, и целая ватага мальчишек – за ним.
Он действительно умом тронулся? Ничего подобного. Это такая поза. Чтобы публика останавливалась посреди улицы и смотрела бы на него и на его странные одеяния.
Молодой поэт. Щёки, одна – чёрная, другая – зелёная. И он отправляется в таком виде гулять по улицам.
Другой поэт вставляет ложку вместо носового платка в верхний карман пиджака4.
Публика качает головами, пожимает плечами:
– Что с них взять? Футуристы.
Они никого не обманывают. Все знают, что они притворяются сумасшедшими; это такое представление.
А храм поэзии, в котором он находится? Не на Олимпе, не на Парнасе5.
В Москве есть Настасьинский переулок. Его задача – соединять Тверскую с Малой Дмитровкой.
В этом переулке стоит – как будто кто-то забыл его поджечь, подорвать, снести – трудно сказать, что – некоторое здание, которое вроде бы стойло, а вроде бы и не стойло. В его стене, выходящей на улицу, – крошечные окошки, похожие на щели.
Может быть, это здание осталось с древности, предшествовавшей сожжению Москвы во время нашествия Наполеона. Может быть, тогда это была конюшня. Кто может знать и предсказать судьбу уродливого здания?
Дверь открывается в переулок. Низкая, какой и должна быть дверь в стойло. Нет дощатого пола. Казалось, что кирпичи лежат с какой-то обидой. Один к другому задом: мол, я с тобой не дружу, я с тобой не играю.
Откроешь дверь, и на тебя дохнёт кислятиной и сыростью, как из погреба, в котором лежит проросшая и подгнившая картошка. Внутри так темно, что тени даже днём можно резать ножом и подцеплять на вилку.
Воздух – промозглый, липкий и какой-то склизкий. Он прикасается к вашему лицу как лапка жабы. Становится противно. Хочется выругаться.
Эту руину вымазали изнутри сажей – и казалось, что вы угодили в бочонок с мазутом или в некий филиал ада, в котором стоят большие котлы со смолой для варки грешников. Стоило переступить порог, который был таким высоким, что его нельзя было просто переступить, надо было на него встать, чтобы спрыгнуть с него вниз с другой стороны, как становилось страшно.
Красные и зелёные полосы прорезали чёрные стены и потолок. На них были начертаны отрывки стихов. Один отрывок нелепее другого. Надписи извиваются как огненные змеи на стенах и сползают на стоптанные кирпичи пола.
Ногам здесь холодно даже посреди лета. Надо носить валенки.
Глаз не может вынести дикость красок. Колет красная полоса. Вы читаете писания и хватаетесь за бока от смеха. Плечи трясутся и вопрошают:
– Неужели во всей Москве не смогли сыскать более подходящего храма для муз?
Маяковский был здесь первосвященником. Каждую ночь он проводил службу. Он каялся в своих грехах в стихах и посылал публику куда подальше, к дьяволу, ко всем чертям.
Прочие жрецы-поэты не отставали от него в своём помешательстве.
На левой стене, в углу, который был ещё мрачнее, чем всё вокруг, как напоминание о разрушении Храма был намалёван красный круг.
Не ошибитесь. Это не просто какой-то там круг. Это Земной шар. И там написано, что Гольцшмидт – председатель всего Земного шара6. Ни больше и ни меньше. Он ведь не мог быть царём всех царей, потому что был самый разгар революции – и высшим рангом тогда было председательство.
Это место называлось «Кафе поэтов».
И стойло для Пегаса тоже имелось в Москве7.
А также и кузница, в которой стихи ковали как подковы8.
Короче, они ничего плохого в виду не имели и не делали. Они всего лишь дурачились.
Вот стоит себе некий поэтик на Тверской на крыльце, на ступеньках. Вокруг него – мальчишки в качестве публики.
Внизу, на улице стоит девушка и рисует его портрет, портрет великого поэта, который только что проявил свое величие.
Какой-то прохожий бросает, качая головой, замечание:
– Честное слово, жаль, что они не хоронят его на этом самом месте и не воздвигают ему монумент.
3. Звуки без слов
Иные совсем забрасывают слова, которые есть в языке, и остаются при голых звуках. Они флиртуют с идеей, согласно которой поэзия, если она желает быть по-настоящему музыкальной, должна полностью избавиться от всяческих вербалитетов, каковые являются по своей сути вульгарно-надуманными, слишком уж обывательски-простыми, слишком уже конвенционально-избитыми. Они сочинили и опубликовали большое число стихотворений, состоявших только из отдельных звуков и их сочетаний, как будто чисто мелодических соединений, не имеющих смысла и не могущих быть истолкованными на разговорном языке9.
Что-то похожее мы находим в детских песенках, в считалках в колдовских заклинаниях, в заговорах, в некоторых амулетах, содержащих сочетания звуков, не имеющие в себе или за собой или над собой вербального смысла.
Вот такого рода заклятие, приведённое в молитвеннике еврейского праздника Новолетия в добавочной молитве второго дня. Его надо произносить в тот момент, когда кантор, читая благословение Святости, произносит древнееврейское слово «айе…» – «где…». Это, как заверяет молитвенник, средство приобретения одного из трёх следующих благ или даже всех их вместе: богатства, духа святости и добрых, богобоязненных детей:
Яп, эн, гис, гэд, ди, ми, эм, эйс, бэн, гэм, шем, эйс, сэ, лейв, гэ, ов, ло, лехо, эйр, эм.
Это обломки вербальных единиц, не имеющие в своей совокупности вербального истолкования.
Эти эксперименты в русской поэзии не удались. Лишь немного пены на поверхности новых течений поэтического творчества.
Как бы мы ни обижались на этого деспота, на язык, который мучает всех наших девиц, наши чувства, и насилует всех наших жён, наши мысли, мы пока что ничего не можем с ним поделать, лишь склониться, морочить голову, страдать и надеяться на то, что в грядущем мы, может быть, освободимся от него, выйдем из этого лингвистического дома рабства. Пока же, как бы плох ни был язык, немота и очищенные от смысла звуки ещё менее способствуют свободному самовыражению.
Слово, конечно, серебро, а молчание, конечно, золото… Но это золото остаётся лежать в сундуке, оно не вливается в торговый оборот, оно не циркулирует между индивидуумами, разве что его переплавят, разрубят на кусочки и отчеканят из этих кусочков слова-монеты.