Но причисление нас к государству есть очевидная нелепость, так как мы не облечены никакой властью, отрицаем и гнушаемся всякого насилия и проч., оно и невозможно, ибо государство есть что-то сравнительно организованное, планомерное, где можно получить справку и проч. И если мы не значимся ни в каком списке какого-либо государственного учреждения, будучи даже вообще не приписаны в государстве, то, очевидно, титул «всегосударственник», универсал-империалист нам не подходит. А если так, то что уж говорить о названии «пананархист», всеанархист и вообще анархист, которым всё ещё угодно некоторым окрестить нас.
И если это, возможно, терпится, то это лишь благодаря тому столпотворению, той неимоверной путанице, царящей в анархизме, благодаря которой туда можно втиснуть что угодно и кого угодно.
Следовательно, как с одной стороны, из-за одного того, что мы против анархии, ещё не следует, что мы за государство, что мы государственники, так и из-за одного того, что мы против государства, не следует, что мы за анархию, что мы анархисты. И на самом деле, у нас как раз наоборот: именно потому что я против государства, я и против анархии, которая его лишь укрепляет, ибо я убеждён, что в тот день, когда окончательно убьём анархию, не насильственно, а каждый в себе, убьём шкурника в себе, личность, антисоциальное естество, умрёт государство из-за ненадобности, из-за лишнести и из-за очевидной тогда его шкурности (национальной или классовой); и наоборот: именно потому, что я совершенно против анархии (не наполовину, как государство), я и против государства, которое своим насилием, своими кнутными ударами по «шкуре», болью лишь усугубляет сознание «моей» шкуры, привлекая и сосредоточивая на ней внимание индивида в то время, что единственным правильным методом лечения от болезни «личности» есть отвлечение внимания от личного и шкурного, подвергая их гипнотическому забвению посредством духо-нраво-изобретательной альтруизации, т. е. духо-нраво-очеловечествления.
Поэтому мы и убеждены, что общество и индивид, государство и анархия суть два соотносительных понятия, две силы, борющиеся, правда, между собою, но зато и солидаризующиеся, ибо одно немыслимо без другого. Не будь преступника, шкурника, индивидуалиста, давно уж государства не было бы, и не будь государства, может, уж давным-давно не было бы преступника, шкурника, индивидуалиста. Как буржуазия немыслима без пролетариата и пролетариат без буржуазии, так что они – по-моему – суть два экономических шкурника (отличающихся лишь величиной своего шкурничества, которая у пролетариата пока что меньше, чем у буржуазии), так анархия и государство (индивид и общество) представляют собою двух политических шкурников (отличающихся опять-таки лишь величиной своего шкурничества, которая пока что у последнего, т. е. у государства, меньше, чем у первого, т. е. у анархии).
И как если мы, примерно, объявляем о нашем недовольстве даже пролетариатом, который оказывается ныне не на высоте коммунизма, изменяя ему после своей победы, как некогда буржуазия – своему либерализму, мешая, таким образом, своим шкурничеством коммунистическому государству ближе подойти к государственному коммунизму, то уж, очевидно, о буржуазии и феодалах, об этих архишкурниках, говорить нечего. Точно так же, если нас не может удовлетворить даже коммунистическое государство, если оно нас шокирует своим вечно разъезжающим на рысаках с любовницами или жинками чиновьём, то что уже говорить об архишкурниках анархии с её воскресшими средневековыми цеховиками (синдикалистами) или совсем рыцарями грабежа по большой дороге (индивидуалистами, эксистами, бандитами, полубандитами с их мадоннами и проч. и проч.).
Но я не только против анархизма, я и оспариваю весь этот термин, ибо, по моему теперешнему разумению, даже само слово «анархия» неправильно.
Вообще весь этот способ выражения, уж одна терминология сама представляет собою анархию, хаос, путаницу, так что анархизм «анархичен», путан в самом его названии, в котором одном уже кроется логическая анархия, беспринципность. И недаром анархизм выстроил себе такое алогическое имя, ибо оно удобно для проделывания всего что угодно и припрятывания себя за спиной разных «великих людей», которых всегда легко объявить анархистами, если они только не государственники. На самом же деле по логическому правилу определение не может быть отрицательным; термин же есть своего рода определение, и оно не может допустить такой неопределённости вроде слова «анархист». Представьте себе, что за путаница получилась бы, если и другие течения и партии практиковали бы эту словесную анархию. Скажем, коммунист бы назвался акапиталистом, некапиталистом, но ведь и помещик – некапиталист, крайний реакционер, крайний консерватор, тоже порой против капитала, и тогда коммунист попал бы с ним в одну рубрику. Или возьмём термин «амонархист» для обозначения коммунизма или социалиста, которым насилу, несмотря на все их протесты, прилепили бы этот ярлык, ссылаясь на то, что они-де не есть монархисты, против чего и ничего возражать будто они и не смогут. Но ведь дело не в том, что коммунист, примерно, не монархист, а в том, что он и не кадет, и не меньшевик и т. д., так что этим признаком его обозначить нельзя, ибо он несущественный.
Отсюда вывод, что для обозначения кого-нибудь или чего-нибудь надо дать положительный и притом существенный признак; а тогда оказывается, что слово «анархист» не только непригодно для нас, но вообще ни для кого (если только под ним понимать буквально лишь безвластие), что не мешает ему, конечно, быть боевым кличем всех тех, которых он и пленяет своей безалаберностью, всех тех, у которых отсутствие всяких твёрдых убеждений и идеалов считается добродетелью, признаком зрелой «личности»; всех тех отбросов духа, которые всякого человека, положительного, с твёрдыми убеждениями, живущего по Плану, клеймят как «фанатика».
Но одно выяснилось, что когда мы говорим о внегосударственности, то в ещё большей мере мы под этим понимаем «внеанархии», ибо, по-нашему, самое скверное право лучше бесправия, насильственный порядок – беспорядка, угнетающая система – бессистемности, лжепринципы – беспринципности, партийность – беспартийности, лженравственность – безнравственности, религиозность – распущенности, научность – невежества и варварства.
И эта моя оценка не произвольная; она основывается на моей социальной лестнице, точнее, на моей шкале антисоциальностей (как и, добавим, на шкале антикультурностей), так что как внегосударственность, так и её отмежевывание от анархии и проч., обусловливается её местонахождением на вершине шкалы, точнее, на второй одной единоступенной шкале настоящей общественности, где обитает Человечество.
Внегосударственность, следовательно, не есть анархическое освобождение личности от Человечества, а наоборот, освобождение Человечества от личности и проч., словом, от всех десяти противочеловечеств. Далее, внегосударственность вовсе не есть свобода, а долг: обязанность исполнения своего долга перед Человечеством, это истинная изобретённая свобода, долг изобретения, не естество либерализма, демократизма, федерализма и проч. Внегосударственность, очевидно, имеет право на существование, лишь когда она является завершением всех прочих «вне», более низших «вне» и «анти», а именно вне анархии, т. е. вне преступности, вне индивидуальности, вне семейности, вне собственности, вне мелкохозяйничества, вне расы, вне национальности, вне отечественности, вне стран, вне классовости, вне наёмничества, вне цеховизма, профсоюзничества, синдикализма и проч. и проч. А это означает изобретать Человечество – изобретать его в себе, кругом себя и для всего Человечества, даже для лжечеловечества, для несознательного человечества.
Изобретение внегосударственности как формы немыслимо без конкретного содержания надгосударственного, т. е. без Человечества. Для внегосударственности de юре надо, разумеется, быть внегосударственным de факто.
Человечество, внегосударственность и антианархизм сливаются, таким образом, воедино, образуя нашу троицу, нашу триединость, т. е. наше триединое социальное изобретение – Человечествоизобретение.
Остаётся нам более точно формулировать и внеклассовость, которую вкладываем во внегосударственность. Конечно, для путаников анархизма с его винегретами: анархо-синдикализм-коммунизм-индивидуализм, кооперация-спекуляция и проч. и проч. всё прекрасно сочетается, словно фальшивомонетничество с анархией. Для бандитов, воров духа, универсал-плагиаторов, универсал-невежд, удачно произведших «экспроприацию экспроприатора духа» и у которых их «универсал» висит на «патриотической» бороде Кропоткина (см. их «Универсал» № 119): лавочник – рабочий класс, русский народ – универсал, беспринципность и анархо-икона – тождественны.
Что касается же методов критики анархизма, которым А. Гордин навострился в моей школе, в Социотехникуме, и ныне пускает в ход ораторским своим талантом, я могу лишь сожалеть, что они были усвоены им слишком рано в незрелой форме моего реформаторства и половинчатости. Изжить анархическую язву надо и можно лишь окончательно и бесповоротно и всецело.
Оставим потому всем этим универсал-винегретам, интер-винегретам и прочим анархо-винегретам ещё вывинегретиться и перейдём к анархо-синдикализму, единственному представителю истинно классовой «рабочей» психологии, у которого и анархизм на месте, как манчестерство у буржуазии20.
Первым делом поставим вопрос: почему и каким это образом анархо-синдикализм, не обладая, очевидно, никакой политической силой, не умевший одухотворить и увлечь рабочих ни до революции, ни по революции, ни за весь период отчаянной борьбы, вдруг вынырнул из небытия, став серьёзной угрозой, чуть ли не опасностью для коммунистического государства? А вот ответ. В тех странах, где рабочий был сильно угнетён, очень принижен и экономически слаб, его нельзя было двинуть в бой под знаменем чисто классового тред-юнионизма, а нужно было ему создать классовую идеологию с человеческим ореолом. Эту задачу блестяще выполнил Маркс – теоретически и не менее блестяще выполнил Ленин – практически. В т