Анархия в мечте. Публикации 1917–1919 годов и статья Леонида Геллера «Анархизм, модернизм, авангард, революция. О братьях Гординых» — страница 30 из 52

<ак> н<азываемой> России, где рабочему классу пришлось вынести тяготы царизма и совершить такой драматический скок: из монархии в коммунизм, – о синдикализме, идеологии рабочих, не только обедающих, но и завтракающих и ужинающих мясом, не могло быть и речи.

Эта идеология в самый раз для исстари республиканских стран, где буржуазный либерализм незаметно, эволюционно, с маленьким нажимом, который, возможно, наречётся громким именем «социальной революцией», может перейти в рабочий либерализм: через участие в прибылях – в анархо-синдикализм, при котором место хозяина-фабриканта займёт хозяйственная демократия, толпа рабочих-хозяйчиков с выборными директорствами, которые, шкурнически снюхавшись между собою, затеют локаут против общества, т. е. синдикаты, которые, в свою очередь, наладят свою федерацию, и последняя – конфедерацию и кон-кон-кон до бесконечности – всё для большего барышничества и наилучшей «обработки» общества. Синдикат буржуа с его эгоистически классовой физиономией остаётся тем же, он лишь передаётся более широкой группе шкурников, именуемых рабочими. Никакие общественные интересы, уже не говоря о человечественных, в счёт не принимаются, лишь фабрикантские барыши, получаемые от эксплуатации гения, т. е. изобретательности, Человечества, становятся уделом крупной массы мелко-фабрикантов. Рабочий и фабрикант сливаются в одном лице с победой психологии последнего. «Всё моё», – говорит новый буржуа, загребая себе в карман результаты многотысячелетней изобретательности Человечества.

Но пошёл ли даже сам рабочий на смерть во имя этой идеи, способна ли она одухотворить на длительную смертельную борьбу, на жертвы, может ли она рассчитывать на героизм, на симпатию других слоев? Очевидно, угнетённому рабочему нужен был идеал коммунизма, идеал неклассовый, идеал упразднения классов, идеал экономического освобождения всего общества.

Но всё это до победы и во время острой борьбы. Но когда рабочий класс победил и предвидится мирная эксплуатация победы, его шкурническая часть, т. е. большинство, не хочет делиться с обществом, с государством, даже с его государством, с рабочим государством, а непременно желает забрать всё себе, повторяя этим историю буржуазии, ратовавшей сначала до победы и её реализации для всех, а по победе присвоившей себе всё. Вот где тайна «анархо-синдикалистического уклона», уклона в «шкуру», в «естество». В споре между синдикализмом и коммунизмом мы, таким образом, стоим за последний, за государственный коммунизм, который именно тем и хорош, что он (как голосят анархисты) антикоммунизм, антиобщинный коммунизм, антивзаимопомощный, за плечами которого именно поэтому для нас трепещет мирно-голубиная душа неклассового Человечества, несмотря на то, что он весь обагрён кровью винных и невинных его жертв.

Но мы для себя забраковываем и слово «коммунизм», из которого, если к нему не приставляется «государственный», нам чудится первобытность (доиндивидуализм, табун, первобытная коммуна) и полупервобытность, т. е. мелкохозяйничество, точнее, мелкошкурничество (анархические коммуны, свободные договоры барышничества, взаимопомощи бестий и проч. анархические блага и прелести), а если к нему прибавляется прилагательное «государственный», то он нас отпугивает своим крупношкурничеством (организованным насилием, организованной анархией), национальными и территориальными рамками, отечественностью. Исходя из этого, мы на место сбивчивого термина «коммунизм» ставим «человечественность», слово, которое говорит всем ясно: не мне и не тебе, не вам и не нам, и не всем нам; не «общее», не общинное и не государственное, значит, абсолютно внекоммунальное хозяйство.

Но когда нам предлагают кропоткинский пошленький анархо-коммунизм, мы уж лучше солидаризуемся (как некогда Маркс с либералами против феодалов) с государственным коммунизмом, лишь перешагнув и перерастив который мы и перешли к надкоммунизму, к (экономической) Человечественности, т. е. к хозяйству, не принадлежащему ни одному из жителей земного шара и не всем им вместе (для раздела, для шкурничества, для противоизобретательства и т. п.), а Человечеству как абсолютно изобретённому и изобретающему, следовательно, Человечественности, Человечеству «в надсебе», в Надабсолюте. Человечество, таким образом, мыслится мною как Человечественность, т. е. как План (Идеал), вечно планируемый, как Изобретение, вечно изобретаемое до надпространства и надвремени, словом, до Надабсолюта.

Итак, антианархизм – антисоциализм-антикоммунизм – внегосударственность – Человечественность.


<1921?>

В. Бэоби. Задача Человека

В полнейшем замешательстве стоит Современное Человечество на перекрёстке, где сходятся Хаос и Порядок, Природа и Изобретение, Смерть и Жизнь, Рабство и Свобода. Куда оно повернётся? Затянувшийся кризис в науке (начиная с физики, столпа «точной» науки, и кончая социологией, смесью общественного плохого и хорошего поведения в политике, экономике и этике); полная остановка или, скорее, карусель в философии, эпистемологии, ставящей под вопрос саму возможность какого-либо знания, – всё это как бы набросило покрывало мглы, подобное сумеркам, на все предметы вне и внутри нас, на мир вокруг нас и на наш собственный слабо мерцающий мозг. Сейчас мы порабощены, мы заключены в тюрьму. Мы несём цепи в своих мозгах. Предрассудок – наш самый жестокий тиран и смертельный враг.

Человек и Человечество – сами себе поработители и тюремщики. Как муха в бутылке, мы тщимся бежать, ищем пути на свободу, и вот! – выход здесь, под самым нашим носом, и именно поэтому мы его не видим. Как пресловутая белка в колесе, мы крутимся и крутимся без конца в том же заклятом круге. В области культуры мы летим на качелях от Природы до Бога (Моисей) и от Бога до Природы (Спиноза). В политике маятник раскачивается от диктатуры до демократии (дважды – в Древней Греции и в современной истории) и обратно от демократии к диктатуре (в послевоенный период). До сих пор наш образ жизни был ничем другим, как бытием в рабстве, хуже того, в самопорабощении; точно так же, как и сама жизнь была лишь Страданием между двумя Смертями. Даже Анри Пуанкаре, самый выдающийся учёный среди современных философов, в своей обаятельной книге «Ценность науки» пишет, что «жизнь всего лишь краткий эпизод между двумя вечностями смерти». Мы живём подобно насекомым в жаркий летний день в Калифорнии. Миллионы их танцуют в лучах солнца, но – увы! – вечерние тени и холодная ночь стирают их в небытие, в то самое Биологическое Ничто, которое определяется как Смерть. О да, мы часть неисчислимо малых и больших явлений. Мгновением раньше мы «были» в вечности Ничего, в нулевом пространстве-времени, ещё не родившись, а проходит миг, и наш мерцающий огонёк гасят. Как бешено крутящуюся катушку с фильмом, у которого никогда не будет конца, отключают, ломают и выбрасывают. Таково пип-шоу, развратное зрелище, которое мы смотрим в щёлку и прославляем громким именем «Жизнь».

Человеческую жизнь сравнивали с бочкой без дна и без крышки. Наши труды под солнцем состоят в наполнении бочки мёдом, очень быстро из неё вытекающим. Этот слепой и безумный Хаос (определённый таким образом Джеймсом, Шопенгауэром и другими философами) мы короновали сначала как Бога (во всех религиях до иудаизма и христианства), а затем, после Возрождения, как Природу. Бесправие, царящее в неизмеримом Хаосе, мы провозгласили Законами Природы. Это были Законы Неизбежности, жестокости, беспощадности, Войны и Смерти. Таков Закон Хаоса, который погружает всё во тьму, в страдание, в разрушение и исчезновение.

Поклоняясь слепому Хаосу сначала как Богу, а потом как Природе, мы обрекаем себя на постоянную слепоту и на рабство.

Если такой крупный астроном, как сэр Джеймс Джинс21, заключает, что «наука знает только один прогресс, поступательное шествие в могилу», то какую надежду можем мы извлечь из таких Естественных Наук, занятых прежде всего фальсификацией Изобретения и Хаоса, навешивая на них ложный ярлык Природы? В номенклатуре общепризнанной науки жизнь и смерть, истина и ложь, свобода и рабство являются той же Природой, которая таким манером канонизируется и оправдывается на веки веков.

Согласно этой лже-Науке, Вселенная постоянно катится в пропасть; она растворяется, её последняя цель – исчезновение, небытие. И так, между двумя Вечными Небытиями, мы весело танцуем на лезвии бегущего мгновения и глотаем виски или, как говорят большевики, «опиум царства небесного», опиум всех религий. Мы пропитываемся вином «Разума», который идёт в поход, чтобы исправить всё в мире, даже проклятые, выросшие из хаоса болезни, даже саму смерть, превращая их путём психической магии в абсолютные блага и товары. И это неудивительно, ибо иначе верующие в благость Хаоса не сумели бы продолжать зрелище под рекламным лозунгом «суматошного мерцания жизни».

Если отобрать у них иллюзии их поклоняющихся Хаосу религий, единственным выходом для них неизбежно остались бы самоубийство или вымирание путём отказа от брака (таково слабое решение Толстого в «Крейцеровой сонате») или путём контроля над рождаемостью.

Бессмертие души, то утешение, к которому исхитрились прибегнуть Сократ и Платон, сегодня стало общим посмешищем, сказкой для детей. Ибо для того, чтобы всё сделать возможным, Жизнь должна быть представлена как фон для всех возможностей. Свобода также предполагает существование Жизни. Однако наша жизнь, жизнь Человека, – всего лишь секундная улыбка, если она счастлива, или минутная гримаса, если она несчастлива, на устах Бога или, вернее, Двух Богов Вечной Смерти, Небытия и Смерти, или, ещё точнее, ибо под таким видом мы их знаем сегодня, – Двух Хаосов. Вся наша жизнь есть цепочка ненормальностей тела и духа, комплексов боязни, неврозов гнева, иррациональных фиксаций, предубеждений, предрассудков, слепых привычек и т. п. Преступление, коррупция и тирания – вот характеристики нашего общества, особенно в политике. Есть ли надежда осушить это болото? Закрыть глаза и страусоподобно зарыть голову в песок, такова тактика философии Лейбница (предустановленная Гармония), отчасти и Гегеля (пан-логос, диалектика, единство противоположностей).