Я никогда не забуду то, как она посмотрела на меня в тот день. Это был именно тот самый идеальный момент, когда ее любовь и ненависть ко мне были связаны в одно. Баланс, который невозможно сохранить. Ее волосы были сальными, подмышки рубашки были мокрыми от пота, но в тот момент она была красивее, чем я когда-либо видел.
Вместо того, чтобы сломать ее, мы немного приоткрыли щель, чтобы вся эта дикая ярость вылезла наружу.
— Шкаф, — размышлял я, на минуту подвигав челюстью. Если я не отведу ее туда, тогда я буду трусом, которым она считает себя. Это я знаю наверняка. Я посмотрел на Бернадетт сверху-вниз и тогда понял, зачем вселенная создала меня. Чтобы заботится о ней, вне зависимости нравится ей это или нет. — Я отведу тебя к шкафу, но продолжу встречаться с Тринити до тех пор, пока мы не найдем другой выход из этих дебрей.
— Я тебя ненавижу, — сказала она, но я улыбнулся, потому что, даже если она имела это в виду, она любила меня настолько сильно, что это, блять, не имело значения.
Начиная от школьного двора и заканчивая свадьбой, она всегда была моей.
Я отвернулся от нее и поднялся по лестнице, перешагивая две ступени за раз, чтобы только я мог дойти до туда на секунду раньше нее, открыть дверь и ожесточить нервы. Когда она зашла в спальню и встала рядом со мной, я был готов.
— Что ты хочешь, чтобы я сделал? — спросил я, потому что знал, что это был один из тех странных моментов, который ощущается, как пустяк, но который изменит все, и вы это знаете.
Мы с Берни в этом нуждались. Потому что, как только я получу наследственные деньги, жизнь изменится. Прежде чем это случится, нам нужно сесть здесь, в грязи, гравии и щебне, откуда мы пришли, и выжечь эту идентичность в нашем сознании.
Если деньги нас поменяют — кого-угодно из нас — я от них избавлюсь.
Помяните мои гребанные слова.
— Просто..запри меня в нем, — сказала она, и медленно повернулся, чтобы посмотреть на нее, из-за чего она задрожала.
— Нахрен это. Я не запру тебя там, — огрызнулся я в овтет, и она встретила мой огонь волной собственного жестокого, фиолетово пламени.
— Черт подери, лучше сделай это, Виктор Ченнинг, иначе я не позволю тебе встречаться с этой девчонкой, вопреки тому, что мы оба знаем, что этот план разумен, — она перекинула волосы через плечо, ударив меня ими по лицу и напав на меня сладким запахом персиков, ванили и кожи. Мой член тут же стал твердым, и в итоге я, ругаясь, схватился за пах своих джинсов.
— Надеюсь, ты знаешь, что делаешь, — пробормотал я, ожидая, пока она не залезла в маленькое, темное пространство, а потом я захлопнул над ней дверь.
Замок был снаружи, где и всегда, после того, как я установил его в десятом классе, только чтобы мог запереть любовь всей своей жизни.
Какое-то время было тихо. Я прислонился ухом к двери, чтобы услышать ее, как сделал в прошлый раз. Я слышал ее дыхание, но в этот раз оно было другим. В нем не было ни паники, ни страха. Она звучала почти..задумчиво.
Пять минут этого дерьма, а она ничего не говорила. Я не мог этого вынести. Мне нужно было услышать ее голос.
— Бернадетт? — спросил я, прижавшись пальцами к двери и растопырив их. — Поговори со мной, принцесса, иначе я войду туда.
Когда ничего не произошло, когда ее дыхание не изменилось, а тело не сдвинулось, я повернул замок и открыл дверь.
Вот она, сидела на полу со скрещенными ногами и мокрым от слез лицом. Она не посмотрела на меня, когда я вошел и закрыл за собой дверь.
— Что случилось, миссис Ченнинг? — пробормотал я, присаживаясь и положив руки ей на колени.
Здесь было слишком темно, чтобы мы могли увидеть больше, чем едва ли заметные тени, но я знал, где она. Я чувствовал ее тепло, ее запах, слышал, как в груди колотилось ее сердце.
— Ощущение, что я должна знать, что тут делаю, — она издала режущий смех, когда я наклонился и прижался поцелуем к ее лбу. — Это то, в чем я хороша: быть сильным, преодолевать трудности, выживать вопреки всему, — последовал еще один самоуничижительный смех. — Так почему же я чувствую себя так не к месту? Почему просто не могу принять, что единственное разумное решение — это, чтобы ты притворялся будто подыгрываешь плану Офелии? Почему просто не могу перестать переживать из-за других людей и всех их ужасных действий? Если я не вписываюсь в Хавок, Виктор, то нигде не вписываюсь.
На мгновение я замер, позволяя смыслу ее слов дойти до меня.
— Бернадетт, — начал я, отодвигаясь в угол и притягивая ее к себе на колено. Мои руки автоматически потянулись к ее бедрами, и я знал, что когда она оседлала меня, то почувствовала через джинсы мой член. Почему она наделу эту гребанную, нелепую юбку? подумал я, облизав губы и стараясь сдержаться. — Тебе не нужно вписываться в Хавок. Ты — причина, по которой существует Хавок. Все, что мы делаем, мы делаем для тебя.
— Знаю, — сказала она, едва ли звуча как семнадцатилетняя. Будто она была девушкой, говорившая как тридцатилетняя. Как и все мы. Некоторые люди думали, что возраст — мерило времени. А дело в опыте. Мы впихнули в свою жизнь столько дерьма, что старели со скоростью света. Хотел бы я, чтобы Берни заботили лишь оценки и сплетни. Я желал этого всем нам. Но есть мир, в котором мы бы хотели жить, и мир, в котором мы жили на самом деле. Иногда это больно осознать. — Я лишь хочу быть достойной этого. Не хочу никого разочаровывать. Ты говорил, что все это время ждал меня? Что ж, я тоже тебя ждала, — она положила лоб мне на плечо и пошевелила бедрами.
Из меня вырвался рык, прежде чем я смог взять себя в руки.
— Черт подери, Бернадетт.. — заговорил я, но я не был зол, и мы оба это знали.
— Прости, все становится слишком серьезным, — прошептала она, но мы оба знали, что, даже если она шутила, если пыталась не придавать этому значение, оно многое значило. Этот момент многое значил, и если мы не воспользуемся им, то опустим возможность, данную нам, несмотря на ужасность мира. Не важно, что происходит вокруг нас, даже если мир полыхал, если испортились люди, если ничто другое не имело смысла..у нас было это.
Всегда было.
— Я не хочу терять то, что заработала с таким трудом, — Бернадетт снова замолчала, словно она на самом деле обдумывала слова. — Все это время я говорила себе, что делала это ради своей сестры, но я — эгоистка. Виктор, я не могу ничего с этим поделать, но я хочу этого. Я хочу быть с тобой. Я последую с тобой в могилу.
Я содрогнулся под ней, мои руки потянулись к ее заднице. Я не мог остановить себя. В итоге я так сильно сжимал ее задницу, что она вскрикнула. Я ослабил хватку, и она укусила меня за ухо.
— Прекрати, — пробормотала она, но ее голос изменился.
Она так же, как и я, чувствовала это одержимое притяжение между нашими телами. По сути, мы были созданы, чтобы трахаться друг с другом.
— Послушай меня, принцесса, — сказал я, касаясь сжимая в руке ее подбородок, даже если не мог видеть ее лица. Я держал ее так, и, блять, клянусь, я чувствовал, как ее взгляд прожигал меня изнутри, одновременно разжигая во мне огонь и разрывая на части. — Ты колебалась убить Кали, потому в тебе еще осталась толика невинности. Ты — живое доказательство, что мир может усердно постараться сломить душу человека и все равно не преуспеет. Ты — это вторые шансы и прекрасные начала, Бернадетт. Ты колебалась, потому что хотела убедиться, что дала этой девчонке каждый шанс в мире. Если тебе приходится верить в ложь, то вера в то, что другие люди по своей природе хороши, — это та ложь, которой ты можешь придерживаться.
Я притянул ее лицо, чтобы наши губы соприкасались. Когда я облизал ее рот, она была на вкус, как слезы, но это нормально. Эти слезы принадлежали мне так же, как и ее улыбка или ее смех. Когда вы принимаете человека таким, какой он есть, вы не выбирайте кусочки его. Вы принимаете каждую его часть, вплоть до гнилых кусочков. Потому что все хотели, чтобы кто-то любил их порочность и гниль.
Даже я.
— Разве ты не понимаешь? — спросил я, и она колебалась настолько, что мне пришлось снова сжать ее подбородок, чтобы привлечь ее внимание. — Кали здесь? — спросил я, и она кивнула.
Я ненавидел, что она видела такие вещи, за то, что пообещал самолично защитить ее, зная, что это была ложь. Она должна быть частью его, как некто целостный и полноценный, как кто-либо другой. Бернадетт должна защитить себя.
Потому что, он могла и не знать этого, но она — последнее имя в собственном списке. Каждая когда-либо совершенная ею ошибка, каждое плохое воспоминание, каждый неверный шаг — она позволяла всем этим вещам преследовать ее. Сейчас — это она, воплощенная в образ Кали Роуз.
— Она не оставит меня в покое, — прошипела Бернадетт, словно одновременно и прибывала в ярости, и боялась. — И я не могу больше это выносить: весь стресс, страх и разочарование. Всего.
Я слегка улыбнулся, но она меня не видела, так что я поцеловал ее, пока ей не стало трудно дышать.
— Берни, единственный человек, который может избавиться от Кали, — это ты. Прости себя за совершенные ошибки, вынеси из них урок и возьми меня за руку, чтобы могли двигаться к следующей значимой вещи. Если жизнь всегда не движется дальше, тогда она застывает на месте и тонет. Ты — моя королева. Ты заслужила гребанную корону. Кали не имеет значение. Никто из них не имеет. Ни Корали, ни даже Найл. Черт, Тритини Джейд — ничто. Они все лишь препятствия на нашем пути преодоления прошлого. Ты понимаешь?
Мгновение она колебалась, но, когда кивнула, я почувствовал движение у моего лица.
— Я собираюсь трахнуть тебя сейчас, новичок, — сказал я, и она задрожала, когда я снова схватил ее за задницу. — На этот раз ты будешь следовать мои чертовым приказам?
Последовала долгая пауза, прежде чем я шлепнул ее по заднице и она издала вздох удовольствия.