Философская, историко-политическая, правовая, экономическая мысль – все – под гипнозом всесильного разума.
В области философской мысли вслед за учением Декарта о врожденных идеях, Спиноза – один из философских основоположников рационализма – создает учение о познании из чистого разума как высшем роде познания, обладающем способностью постигать сверхчувственное, постигать то, что недоступно непосредственному опыту.
«Нашим общим понятиям, – учил Спиноза в своей „Этике“, – соответствуют вещи». И раскрытие причинной связи между вещами должно идти через познание, через исследование отношений между понятиями.
Куно-Фишер так характеризует систему Спинозы: «Философия требует уяснения связи всех вещей. Это уяснение возможно лишь посредством ясного мышления, посредством чистого разума, поэтому оно рационально… Лишь в законченной системе чистого разума, лишь в абсолютном рационализме философия может разрешить задачу, которую она как таковая должна ставить себе. Рациональное познание требует познаваемости всех вещей, всеобъемлющей и однородной связи всего познаваемого… Оно не терпит ничего непознаваемого в природе вещей, ничего неясного в понятиях о вещах, никакого пробела в связи понятий… Учение Спинозы есть абсолютный рационализм и хочет быть таковым…»
Разум у Спинозы – верховный властитель как в области чистого познания, так и практической жизни. «Чувственный аффект, – учит он в главе „Этики“, посвященной „Свободе человека“, – перестает быть таковым, как только мы образуем о нем ясную и отчетливую идею».
То же верховенство разума возглашается политической и правовой мыслью.
Памятниками ее остались естественно-правовая договорная теория государства.
В противоположность действующему положительному праву, естественное прав – вне истории. Для него нет гипноза настоящего. Его задача – построить те идеальные цели, которым должно отвечать всякое право. Источники, в которых почерпает оно свой материал – всечеловечны: это сам внеисторический человек, его разумная природа, его неограниченное влечение к свободе. Естественное право не хочет мутить эти чистые родники историческими наслоениями; именно потому оно и естественное, а не искусственное, не историческое[8].
Гоббс и Локк, Гуго Гроций и Спиноза, Пуффендорф и Кант, Руссо и Монтескье и за ними целая плеяда политических мыслителей построила идеальное «рационалистическое государство» (civitas institutiva). В основе государства лежал договор. «Последовательное проведение идеи социального договора, – пишет немецкий государственник Еллинек, – необходимо приводит к идее суверенного индивида – источника всякой организации и власти». Отсюда неизбежно вытекало положение, что если творцом всего существующего была суверенная неисторическая личность, она была и верховным судьей во всех вопросах, касающихся общественной организации. Если данная власть есть только результат свободного договора, то расторжение договора есть падение власти, ибо ни один свободный человек не мог бы согласно договорной теории – добровольно отказаться от прав на свободу самоопределения.
Под знаменем этих идей выступала в XVIII веке в Англии, Америке, Франции и вся революционная публицистика. Спекуляции отвлеченной мысли она претворила в действенные лозунги. Продолжая гуманистическое движение Ренессанса, она утверждала, что нет и не может быть преград просвещенному человеческому разуму. Свободный от цензурного гнета, он создает идеальные условия человеческого общежития. Исторический опыт был взят под подозрение, творчество масс подверглось осмеянию. По удачному определению одного историка – вся история человеческой культуры под пером Вольтера могла бы принять следующий вид: до Вольтера и его рационалистических товарищей – мрак, суеверие, невежество; с их появлением – «разум необъяснимо и сразу вступает в свои права».
Великолепную характеристику мыслителя этой эпохи дал нам Доуден в портрете одного из родоначальников анархистского мировоззрения Годвина: «Ни один писатель не выражает более ясно, чем Годвин, индивидуализма, характеризующего начало революционного движения в Европе; ни один писатель не дает более поразительного доказательства абсолютного отсутствия исторического чувства. Человек у него не представляется созданием прошлого… Настал как бы первый день творения. Вся Вселенная должна быть переустроена на принципах разума, без внимания к накопившимся наследственным тенденциям. Есть что-то возвышенное, трогательное и комическое в том героическом безумии, с которым философ в своем рабочем кабинете образует целый человеческий мир».
На рационалистическом фундаменте воздвигнут и один из величайших памятников человеческой мысли, бывший политическим принципом революции XVIII века, ее социально-политической программой: декларация прав человека и гражданина.
Конечно, сама декларация была результатом чрезвычайно сложных и противоречивых исторических влияний. Новейшие исследования показали, что мысль установить законодательным путем ряд прирожденных, священных, неотчуждаемых прав личности – не политического, а религиозного происхождения и восходит не ко времени французских или американских освободительных движений, а к гораздо более раннему времени – эпохе Реформации. Французская декларация впитала в себя множество исторических струй. Отсюда ее противоречия и пестрота, за которые ее обвиняют исследователи, критически настроенные к принципам 1789 года. Но декларация замечательна тем, что освободительные принципы, созданные задолго до нее, были претворены в ней силой философского гения и темперамента ее творцов в общечеловеческую проповедь, обращение к миру. И не только декларация и другие политические акты революции были продуктом естественно-правовых воззрений, но можно было бы сказать, что вся революция в ее последовательных превращениях была грандиозной попыткой реализации рационалистических мечтаний.
Но если для прославления суверенной внеисторической личности строились многочисленные памятники, реальная, конкретная личность, наоборот, осталась в жизни без защиты. Революционная государственность заливала ее потоками декретов, ее гильотинировал якобинизм, позже гибла она на всех европейских полях, защищая идеи «отвлеченного космополитизма» против «воинствующего национализма» вспыхнувшей реакции.
Под тем же рационалистическим гипнозом жила и экономическая мысль.
С именем физиократов или «экономистов XVIII века» связано представление не только об определенной экономической доктрине, но и о новом миросозерцании, пришедшем на смену идеям старого порядка.
Вере в спасительную силу положительного законодательства и администрации, характеризовавшей учение меркантилистов, физиократы противопоставили глубокое убеждение в торжестве извечных законов природы над временными и случайными творениями человека. Социологические построения Кенэ, основоположника физиократической доктрины, базируются на идеях естественного права. В кажущемся хаосе общественных явлений он склонен видеть строгую закономерность – «естественный порядок». Законы этого порядка созданы Богом. Они абсолютны, вечны, неподвижны. Благоустроенное общежитие должно быть построено на их познании. Такой порядок, создаваемый человечеством, в соответствии с извечными принципами, Кенэ и его школа называют «положительным порядком» (ordre positif). Этот порядок, в отличие от первого, носит временный относительный характер и подлежит дальнейшим усовершенствованиям.
Но если воззрениям Кенэ и его последователей суждено было остаться по преимуществу отвлеченным умозрением, без особого влияния на судьбы государственной практики, классическая школа политической экономии в лице Мальтуса, Смита, Рикардо и их эпигонов в Англии и на континенте, сумела из отвлеченных посылок естественного права сделать все практические выводы.
На страницах экономической науки появился отвлеченный «экономический человек», руководимый только своим «средним» хозяйственным эгоизмом. Иные стимулы его жизни просто игнорировались, полная его свобода была объявлена условием всеобщей гармонии, а свободная, ничем не ограниченная борьба между хозяйственными единицами возглашена естественным, незыблемым законом, покушения на который бессмысленны и бесплодны. Рабочий и капиталист, товар и капитал, деньги и заработная плата и все иные экономические категории приобрели в конструкциях их абсолютный самодовлеющий смысл. В погоне за логической стройностью своих теорий буржуазные экономисты, а за ними и их методологические наследники насильственно уродовали жизнь. Они населили ее неорганическими существами – абстрактными «атеистами», абстрактными капиталистами, абстрактными рабочими. Все в фантастических системах их действовало с неукоснительной правильностью часового механизма. Беспримерный оптимизм скрасил их построения. В разгуле хищнических инстинктов, казалось им, они нашли ключ к человеческой гармонии. Все ими было предусмотрено; гений, знание, остроумие соединились, чтобы выстроить по всем правилам рационалистической науки экономические картонные домики, которые жизнь развеяла потом одним дуновением.
XVIII век был эпохой высшей напряженности рационалистической мысли. Никогда позже не имела она такого разнообразного и блестящего представительства, никогда не скрашивала собой целые общественные движения.
Но, разумеется, рационалистическое мышление не умирает с XVIII веком.
В XIX веке рационализм волнует философскую мысль, воплощаясь в «панлогизме» Гегеля, проникнутом верой в могущество разума, полагающем разум самодовлеющей причиной самого бытия. В этом учении не было места индивидуальному «я», живой, конкретной, своеобразной личности.
В области политической и правовой мысли успехи радикализма сказались в возрождении «естественного права» в разнообразных его формах, но уже с рядом принципиальных поправок к конструкциям старого «естественного права».
Наконец рационалистические схемы во многом подчинили себе и крупнейшее из идеологических движений XIX века – социалистическое.