Рационализм обнаружил поразительную живучесть. Не было ни одной исторической эпохи, которая не знала бы его.
Но, как ни был чист энтузиазм его жрецов, как ни были прекрасны те узоры, которые ткала человеческая мысль в поисках совершенных условий земного существования – жизнь реальная, пестрая, неупорядоченная мыслителями жизнь была сильнее самой тонкой и изощренной человеческой логики.
Под ударами ее гибли системы, теории, законы. И гибель их не могла не погружать в пучины пессимизма их недавних поклонников. Она будила протесты против идолопоклонства перед разумом.
Уже в XVIII веке «эмпиристы» и во главе их Юм предъявили рационалистам ряд серьезных возражений. Они отвергли их учение о возможности раскрытия причинной связи вещей через исследование отношений между понятиями. Они выразили недоверие «разуму» и на первое место поставили «опыт». Рационалисты считали математические науки абсолютно достоверными; эмпиристы, прилагая к ним свой опытный критерий, отвергли их соответствие действительности, так как математические науки не есть науки о реальном бытии. Эмпиристы перестали видеть в «разуме единый источник познания. Истинным познанием они назвали то, которое приобретается через органы чувств.
Юм был не только философом, но и политическим мыслителем, и его философские убеждения легли в основу его историко-политических конструкций.
Юм обрушивается на «естественное право», которое в методологическом смысле было своеобразной попыткой построения социологии на основании математических принципов. Для Юма «естественное право» – недостоверно. В его глазах религия, мораль, право не абсолютные категории, а продукты истории, многовекового жизненного опыта, и именно это – и только это – является их «оправданием». Политические триумфы рационализма вызывали у Юма страстный отпор; скептицизм его в области политики принял глубоко консервативную окраску.
Наиболее яркое выражение этот консерватизм принял в писаниях блестящего публициста Борка, давшего полную остроумия и силы критику французской революции. Здесь уже – отказ от «разума», гимны опыту, решительное предпочтение неписанной конституции английского народа абстракциям французских конституций. Это убеждение стало в Англии надолго общепринятым. Ранний бентамизм был им проникнут.
Начало XIX века было временем единодушного и общего протеста против «духа XVIII века», «принципов 1789 года», против всего наследства просветительной эпохи. Процесс реакции против рационализма отличался чрезвычайной сложностью. Разнородные, противоречивые, даже враждебные силы объединились, чтобы громить позиции рационализма.
Временными союзниками оказались: крайние реакционеры-фанатики, изуверы католицизма, позитивисты, отвергшие метафизическую политику, романтики, «историки» и проч.
Наиболее решительные формы подход этот принял в той стране, где наиболее полно цвела и рационалистическая мысль – во Франции.
Философская реакция во главе с Ройе-Колларом, безбоязненно смешав философию с политикой, отвергла претензии во всем сомневающегося «разума» и стала искать твердынь, которых бы он не мог коснуться.
Более глубокой была реакция теологическая. Ее вождями были Бональд и особенно Жозеф де Местр, канонизированные современным неомонархическим движением во Франции.
Учение де Местра – пламенный, фанатический протест против свободы человека.
В мире господствует порядок, установленный Провидением. Человек – сам по себе – ничтожен, сосуд страстей и похоти. Гордыня его должна быть сломлена, сомнениям его нет места. Человек может видоизменять существующее, но он бессилен создать новое. Его попытки построить «конституцию» из разума бессмысленны. Конституция не может быть придумана, тем более для несуществующего человека, человека «вообще». Конституция – общественный порядок диктуется волей Провидения; им управляет Божественный промысел. И в основе всех человеческих учреждений должно лежать религиозное начало. Идеальное государство – теократия, в которой неограниченное распоряжение судьбами всего человечества вверяется папе. Папизм поглощает светское начало; светское государство растворяется в церкви. Поскольку эта власть установлена богом, она ограничена; в ее отношениях к людям она безапелляционна. И хотя папская власть стремится к тому, чтобы быть мягкой и кроткой, но человек должен чувствовать над собой авторитет непогрешимой и нетерпимой власти. Де Местр одобряет инквизицию; для вразумления человека он зовет палача.
Это теократическое изуверство, хотя и антипод рационализму, но близко ему в одном – методологическом смысле. Подобно рационализму, обратившему все прошлое и всю историю в ничто, де Местр в результате своих абсолютистских построений приходит также к мертвящим абстракциям. В чем их опора? В способности разума построить совершенный, теократический порядок.
Ярким и могучим врагом рационализма был романтизм.
И в романтизме звучит как будто аристократическая нота, но этот аристократизм – аристократизм не рождения, не привилегий, но сильной личности, дошедшей до глубокого, живого самосознания, вдруг поднявшейся на небывалую дотоле высоту.
Романтизм есть прежде всего реакция против «классицизма».
Превосходную характеристику обоих течений в их взаимоотношении находим мы в этюде Жуссена «Бергсонизм и романтизм».
«Классический дух, – пишет Жуссен, – превозносит абстрактное знание в ущерб интуитивному знанию. Он стремится всецело подчинить волю и чувства разуму. В литературе и философии он всецело пребывает в области представления, движется в мире понятий. Романтический дух, напротив, защищает первенство интуиции над понятием, отстаивает права инстинкта и чувства, подчиняет познание воле».
Классическая эстетика утверждает, что произведения должны строиться по заранее созданным законам и теориям. Романтическая эстетика объявляет творчество свободным. Теория не порождает вдохновения, и правила выводятся из вещи, а не обратно. Чрезмерное следование правилам может убить индивидуальность, гений, т. е. единственно драгоценное в творчестве.
To же в философии и политике.
Протестуя против рассудочности классицизма, его априоризма, его склонности к схоластике, романтизм отрицает абсолютные истины, отрицает общезначимость объективных законов, оставляет широкое место произволу, фантазии.
Романтизм – это разгул субъективизма; это подлинный культ личности, человеческого «я». Он освобождает индивидуальность от оков автоматизма, от того деспотического подчинения готовым общим правилам, которые нес с собой рационализм.
Романтизм побеждал своим чутьем жизни, презрением к кодексам, новым пониманием человека, освобождением и оправданием, которые он нес его прошлому и настоящему, его страстям и падениям, всему, на чем лежала творческая печать человека. И в плане социальной мысли он породил чудесную плеяду утопистов, которые, волнуемые любовью к человеку, впервые разверзли пред глазами современников общественные недра и первые предложили несовершенные, непрактичные, но полные одушевления проекты освобождения угнетенного человека[9].
Особенно пышный цвет дал романтизм в Германии. Философы Шеллинг и Шлейермахер, публицисты, критики, братья Шлегели, поэт Новалис – вот наиболее значительные имена романтической эпохи. И в этом беглом перечне имен нам следует особенно отметить шлейермахеровские «Речи о религии». Здесь впервые, предвосхищая основные мотивы современного философствования Бергсона, Шлейермахер говорит об особом, отличном от научного, способе познания, об «эмоциональном знании», не отрывающем познающего от реальности, а сливающем в самом переживании и познающего и познаваемое. Другая, не меньшая заслуга Шлейермахера заключается в его замечательном учении о личности – живой, конкретной, своеобразной.
Если оставить в стороне религиозный пафос, окрашивавший все построения Шлейермахера, нельзя его антирационализм не назвать самым ярким предшественником штирнерианства. А еще позже боевой клич последнего – культ сильной, непреоборимой личности, личности – мерила всех ценностей, с несравненной силой и блеском зазвенел в романтическом вдохновении Ницше[10].
Мой беглый обзор противников рационализма был бы неполон, если бы я хотя в двух словах не указал еще на одно учение, в свое время сыгравшее весьма значительную роль в общем умственном процессе XIX века. Это учение – «историческая школа» в юриспруденции, в политической экономии. Историческая школа объявила войну политической метафизике; «разуму личности» противопоставила она «дух народа», исторический факт объявила последней инстанцией в решении всех волнующих вопросов. Более чем полувековое владычество исторической школы дало, однако, печальные результаты: оно оправдало беспринципность, полное пренебрежение теорией, защищало консерватизм и выродилось в бесплодное коллекционирование фактов.
И рационализм мог считать себя в полной безопасности, пока возражения, предъявлявшиеся ему, осложнялись политическим исповеданием, окутывались мистическим туманом, или строились на «позитивной», «научной» почве…
Бунтующему разуму с его грандиозными обещаниями человечеству не могли быть страшны ни политиканствующий католицизм с изуверской догмой искупления, ни пленительный своей чувствительностью романтизм с его еще тогда неясными мечтаниями, ни скопческий историзм, не ушедший далее плоской бухгалтерии, ни феодальный анархизм во вкусе Ницше…
Рационализм оставался господствующим принципом философско-политической мысли, ибо для своего времени он был единственно возможной и жизненной теорией прогресса.
Но великие завоевания разума наполнили живой мир фантомами – величественными, ясными, но холодными, как геометрические сады Ленотра. И реальному живому человеку стало душно среди порожденных им миражей. Не интересы стали управлять людьми, а лишь более или менее верные представления, которые о них сложились. Представление стало над волей; во власти его оказался самый человек. Призраку подчинилась личность, и ее свобода стала отвлеченной.