Однако в экономическом материализме есть сторона, которая должна найти себе место и в социологическом credo анархизма.
Эта сторона – постоянно бьющееся в нем, несмотря на все рационалистические наряды, напоминание о жизни.
Никто не нанес экономическому материализму более страшных ударов, чем он сам. Претендуя на «универсализм», «научность», «абсолютную» теорию развития, он сам сделал все, чтобы подозвать свои претензии.
Разрушительным для его утверждений оказалось то, что он в основу их положил начало жизни. Вечная текучесть жизни не имеет ничего общего с «универсализмом», «научностью», «абсолютизмом» придуманных теорий. И даже сверхисторический, у последователей его, авторитет Маркса оказался бессильным спасти в неприкосновенном виде его теории. Но постоянное возвращение от головокружительных полетов мысли, от утопий и мифологии к реальной действительности есть огромная заслуга марксизма. И анархизм должен ее помнить.
Глава V. Анархизм и политика
Является довольно распространенным мнением, что анархисты отрицают политическую борьбу.
«Традиционный анархизм» протестует против этого.
«Откуда могло сложиться подобное мнение? – читаем мы в сборнике писателей этого течения – „Хлеб и Воля“. – Факты, напротив, доказывают, что в современной Европе только анархисты ведут революционную борьбу с государством и его представителями, а государство ведь учреждение политическое par excellence. Не только анархисты не отрицают политической революционной борьбы, а за последние тридцать лет в Европе только анархисты и вели революционную пропаганду…»
В чем же заключается эта политическая борьба против государства? Сведенная к ее истинным размерам, это борьба против демократии: парламентаризма и политических партий.
Демократия есть самодержавие народа, народовластие, признание того, что суверенитет единый, неотчуждаемый, неделимый, принадлежит народу.
Идея «народовластия» и сейчас еще общепризнанный идеал радикальной политической мысли.
Но не говоря уже о более раннем опыте, весь опыт XIX века обнаружил тщету народных упований на «демократию». Народовластие есть фикция. «Народного суверенитета нет и не может быть», – пишет выдающийся немецкий государственник – Рихард Шмидт („Allgemeine Staatslehre“). В реальной государственной жизни действует не народ как таковой, но определенный верховный орган, более или менее удачно представляющий хаос индивидуальных воль, слагающих народ. Государство в лице верховного законодательного органа вытесняет «правящий народ». Суверенитетом облечен не он, но «орган», отражающий волю сильнейших, фактически волю господствующего общественного класса.
«Самодержавие народа» – одна из самых ранних политических конструкций. Ее знает античный мир, ее знало Средневековье. Но в полной разработанной категорической форме она продукт просветительного потока XVIII века и связывается по преимуществу с именем Руссо. Ему принадлежит наиболее глубокая политическая формулировка того общественного процесса, который заключался в переходе от самодержавия монарха к самодержавию народа. Этот переход был связан непосредственно с появлением на исторической арене новой силы – буржуазии.
Ее значение было огромно. В конце XVIII века весь мир с напряженным вниманием следил за событиями, протекавшими в революционной Франции. Величайшая из всех дотоле бывших исторических драм – Великая революция – в одних вселяла трепет и ужас, в других рождала восторги. Впервые среди феодальных обломков юная буржуазия властно возвысила свой голос, впервые языком просветительной философии и революционных публицистов заговорила она о неотъемлемых священных правах человека и гражданина. Все, казалось, улыбалось тогда этой вновь народившейся силе, могуче прокладывавшей себе новую дорогу. Буржуазия была властителем дум.
В знаменитой брошюре «О третьем сословии» аббат Сиес в трех вопросах и ответах резюмировал сущность социально-политических стремлений современной ему буржуазии. «Что такое третье сословие?» – спрашивал он. – «Все!» – «Чем оно было до сих пор?» – «Ничем!» – «Чем оно желает быть?» – «Быть чем-нибудь!»
И жизнь благосклонно отнеслась к требованиям революционной буржуазии; прошли года – и во всех конституционных странах мы видим ее не в скромной роли «чего-нибудь», а верховной вершительницей судеб целых народов.
Ей стали принадлежать и экономический, и юридический суверенитет. Народовластие, о котором она говорила в своих декларациях и конституциях, стало ее властью, самодержавие народа – ее самодержавием.
Демократия сулила: полное равенство, отрицание всех привилегий и преимуществ, привлечение всех к управлению страной. Это оказалось несбыточной мечтой. С одной стороны, уже по причинам формального свойства оказалось невозможным сделать народ действительным сувереном. То, что было бы мыслимо в небольшой общине, технически оказалось не под силу обширному народу. И кучка выборных, далеких от подлинной воли народа, стала фактическим сувереном. С другой – суверенная буржуазия сделала все, чтобы обеспечить «свое» самодержавие и защищать его от посягательств беспокойных индивидуальностей, недовольных тем порядком, который был упрочен буржуазным законодательством. Принцип народовластия был обрезан, извращен. Для выражения правильной народной воли понадобились цензы: имущественный, оседлости, возраста и пола. В принципе народовластия, этой фикции, господствующий класс нашел свою лучшую защиту. Он стал ее идейным и практическим щитом против всех «народных» нападений.
Критика демократии есть вместе критика принципа большинства.
В настоящее время общепризнано, что этот принцип был принят не во всех ранних демократиях. «Демократии древности, – пишет Еллинек в своем этюде „Право меньшинства“, – знали принцип большинства и проводили его различным образом, часто признавая при этом и права меньшинства. Напротив, средневековый мир признал его далеко не сразу и с оговорками. Сильно развитое чувство личности, которым отличались германские народы, не мирилось с тем, что двое всегда должны значить больше, чем один. Один храбрый мог победить в открытой борьбе пятерых, – почему же должен он в совете склоняться перед большинством. И потому в средневековых сословных собраниях мы часто встречаемся с принципом, что решать должна pars saniora не pars major, иначе – что голоса надлежит взвешивать, а не считать. В некоторых сословных корпорациях вплоть до позднейшего времени вообще не производился правильный подсчет голосов, например – в венгерском сейме. В общественной жизни германцев первоначально все решения принимались единогласно – особенно при выборах – большею частью путем аккламации, которою заглушались голоса несогласного меньшинства». И не только у германцев требовалось для принятия важных решений единодушие собрания, то же было и в славянском мире.
Однако при переходе к большим демократиям современности стало очевидным, что народовластие в его чистой форме невозможно. И новая демократия на место единогласия поставила начало большинства.
Последнее было обвялено единственно возможным способом решения общенародных вопросов; меньшинство должно было смириться, за большинством была признана постоянная привилегия правды.
Однако подобное признание было слишком вопиющим компромиссом, и апологеты демократии должны были подыскать ряд аргументов для его защиты.
Отметим лишь важнейшие.
Прежде всего указывали, что торжество начала большинства есть прочный исторический факт. Рассуждение Еллинека, только что приведенное, обнаруживает несостоятельность «исторической ссылки». Но если бы даже и все исторические народы практиковали большинство вместо единогласия, это могло обозначать только одно, что подлинной демократии история еще не знала. Начало большинства есть слишком очевидная фальсификация народной воли, принуждение к согласию, неуважение к чужой свободе.
Указывали далее, что решение общественных вопросов началом большинства сообщает обществу устойчивость. Согласие большинства на известное мероприятие, реформу является гарантией, что реформа популярна, что она имеет глубокие общественные корни, что она удовлетворяет действительным запросам общества.
Большинство – в глазах его апологетов – является не только гарантией устойчивости, но и необходимой гарантией прогресса. Меньшинство было бы бессильно провести в жизнь то, что отвечало только бы его интересам, и общество при отсутствии принудительной власти «большинства» страдало бы от постоянных контроверз, творчески бесплодных. Некоторые наиболее упорные сторонники полного смирения меньшинства даже охотно признают, что то общество представляется им более созревшим и здоровым, которое даст в обсуждении важнейших проблем общежития maximum разногласий. Но… ввиду невозможности какого-либо реального исхода для всех этих разногласий, меньшинство должно склониться пред волей «большинства».
Некоторые отстаивают «большинство», следуя за Бентамом с его принципом утилитаристической морали. Достижение удобств, счастья возможно большей части общества, вот идеал, к которому следует стремиться. Нравственнее и целесообразнее сделать счастливым «большинство», чем меньшинство. Арифметика является критерием истинности принятых решений.
Наконец господствующим мотивом в защиту «большинства» является соображение о совершенной невозможности добиться в большом обществе единогласия. Принятие начала «большинства» как руководящего регулятора общественной жизни диктуется, таким образом, мотивами технической целесообразности, политической необходимостью. Или отказ от демократии, или принцип «большинства» – середины нет.
Едва ли нужно говорить, что все эти соображения, независимо от их формальной, внешней справедливости или практичности, ничего общего не имеют с защитой «правды» или «нравственного достоинства» решения. О свободе и, следовательно, морали не может быть и речи там, где дело идет о количественном подсчете голосов.
«Большинство» может быть неправо, и исторические случаи «неправоты» большинства столь часты, многочисленны и столь самоочевидны, что на них едва ли стоит останавливаться.