Если революционаризм нередко покоится на «дерзости», то противоположный ему метод – реформистский не позволяет из-за деревьев видеть леса. В большинстве случаев, особенно в эпохи политических кризисов, точный учет сил бывает невозможен; наконец значительная часть реальных сил всегда находится в потенциальном состоянии. В них надо разбудить скрытую энергию, надо вызвать к жизни дремлющие силы. И в глазах традиционного анархизма – революционаризм, перманентное «бунтарство» в разнообразных его формах является единственно нравственным и единственно целесообразным методом действия.
Нравственным потому, что он, не желая мириться в какой бы то ни было мере с тем, что для него является «неправдой», отвергает всякие компромиссы.
Целесообразным потому, что, с одной стороны, реформизм, культ «мелких» дел и пр., в его глазах только укрепляют то зло, против которого надлежит бороться, с другой, потому, что он категорически отрицает самую возможность пользоваться указаниями исторического опыта.
В его глазах законы «исторической необходимости» – лишь слово, которое своей безнадежной схоластичностью убивает в зародыше смелую мысль, душит смелое слово, опускает поднявшиеся руки. «Историческая необходимость» – этот сфинкс, никем и никогда еще не разгаданный, несмотря на горы социально-политической рецептуры, накопленной гениями человеческого рода, есть лишь тормоз стремлению вперед, протесту, попыткам свободного творчества.
Является глубоким, трагическим недоразумением – искать истину, несущую уроки будущему, всегда среди развалин прошлого.
Общественный процесс слишком сложен еще для нашей познавательной природы, вооруженной слабыми и недостаточными методологическими приемами.
A) Прежде всего невозможно игнорировать то неизбежно субъективное отношение историка к материалам прошлого, с которым он приступает к самому исследованию исторических фактов. Отбор фактов, их классификация, определение и оценка их сравнительной роли находятся в полной зависимости от субъективного усмотрения исследователя. Последний предъявляет к историческому материалу свои требования, рассматривает его со своей определенной точки зрения, в своем разрезе.
B) Современная философия истории в лице наиболее выдающихся ее представителей имеет склонность утверждать историю как «систему неповторяющихся явлений», как научную дисциплину, изучающую не общее, а действительность в ее конкретных и индивидуальных выражениях.
Этому не противоречат труды того современного исторического течения (особ. Пельман, Эд. Мейер др.), которое пытается подметить и установить аналогичные нашему времени процессы развития и социальные институты в отдаленнейших от нас эпохах. Как бы ни было велико их действительное сходство, ясно, что они выступали там в таких комбинациях, которые в целом в наше время неповторимы, а потому и допущение тожественности развития двух разновременных культур является заведомо неправильным.
C) Мы не можем искусственно изолировать общественные явления, мы не можем экспериментировать отдельными историческими фактами, мы не можем, следовательно, учесть более или менее точно и влияния отдельной причины. Прошлое представляется нам в виде своеобразного «химического соединения» исторических фактов и явлений, с которым нам нечего делать при нашей неспособности к искусственной изоляции.
Д) Наконец к нашей познавательной неумелости присоединяется еще совершенная невозможность сейчас для нас измерения как индивидуальной, так и коллективной психики пришедших эпох.
При этих условиях, сколько бы мы ни создавали социально-политических законов, они не могут претендовать на универсальное, обязательное значение. Они, быть может, результат и неверного понимания, и неполного исследования исторического процесса.
Ссылки на исторические события, протекавшие при иных комбинациях исторических элементов и отделенные от переживаемого состояния известной хронологической давностью, являются не только неубедительными, но и неправильными. В действительности исторические уроки никого никогда не учат. Не только темные массы, но и просвещенные вожди в своих выступлениях и актах не руководствуются ими. Только после катастроф усердные историки, устанавливающие и признающие исторические законы, извлекают из архивов исторических событий факты, которые должны были в свое время быть грозным предостережением, а теперь являются лишь живым укором для пренебрегших ими современников.
Исторический прогноз невозможен. И история с ее мнимыми «законами» не может быть над нами. Бесполезно апеллировать к ней на «безумства», «надорганические скачки», «революционный метод» автономной личности. Самоутверждение является высшим идеалом для последней, и во имя конечного освобождения духа оно может пренебрегать традициями и игнорировать «законы» прошлого. Оно само кует для себя свои законы.
Прогресс истории есть прогресс личности; прогресс личности – прогресс революционного метода.
Раскрепощение человеческой личности знаменуется переходом ее к методу «прямого воздействия», революционному методу, немедленному утверждению в жизни своей творческой воли. Революционный метод становится единственно возможной, единственно нравственной формой человеческой деятельности.
По словам поэта:
Когда появляется сильный, будь то мужчина или женщина,
все материальное устрашено,
Спор о душе прекращается,
Старые обычаи и фразы сопоставляются, их опрокидывают,
или отбрасывают!
Что теперь ваше скопление денег? Что оно может теперь?
Что теперь ваша почтенность?
Что теперь ваша теология, обучение, общество, традиции, книги статутов?
Где теперь ваши слова о жизни?
Где крючкотворства ваши о душе?
Уолт Уитмен
В этих словах поэта, в этой своеобразной ставке на «сильного» звучит подлинная анархическая мораль. Анархический метод действия есть метод безбоязненного и беспощадного отрицания любого «быта» и любой «морали».
И тем не мене, такое чисто формальное обоснование анархического метода совершенно недостаточно. Убеждение, столь распространенное и столь легко дающееся, что само дерзание родит свободу, что акт разрушения уже сам по себе есть сущность анархического самоутверждения, / и находится в зияющем противоречии с основными принципами анархизма.
В «дерзании», «революционаризме» есть отзвук старого романтического бунтарства, жившего в подполье и выходившего сразиться в одиночку с «неправдою» в мире. Что могло быть оружием анархиста против полицейского аппарата и обывательских болот правового государства той эпохи? Одно дерзание – крик, безумно смелый жест, «разнуздание злых страстей» (Бакунин).
И «дерзание» как таковое стало традицией.
В насаждении и укреплении этой традиции огромную роль сыграло «бакунинство». Слепые последователи, как это всегда бывает с ними – и тем более в анархизме – не поняли учителя и извратили самый смысл его учения.
Они проглядели то великое и созидающее, что стоит за пламенными отрицаниями Бакунина, они извратили дух его формулы – «дух разрушающий есть в то же время дух созидающий», они не поняли его гимнов творческому «многоразличию» жизни с ее «переходящими вздыманиями и великолепиями» и усвоили из всего учения идеализацию террора.
Они не поняли даже его преклонения перед реальным творчеством «масс», его великой борьбы за Интернационал против партийных паразитов и породили анархических героев-одиночек, призванных облагодетельствовать народы. Бомбы сверху, погромы снизу – таков стал анархизм! Его дерзания стали пусты; в них не билось социальное содержание.
Анархизм этой эпохи – нигилизм, торжество отрицающего рационализма.
Рассуждая о «средствах» анархизма, мы должны прежде всего выяснить отношение его к «компромиссу», программе-минимум.
Теоретически анархистское миросозерцание не мирится с компромиссом. Компромисс есть средство избежать чрезмерной отвлеченности и согласовать свой идеал с практическими требованиями момента. Но анархизм, поскольку это можно вывести из отдельных и случайных мнений его представителей, не боится этой отвлеченности.
Любовь к правде и воля осуществить ее во всей полноте без ограничений не могут быть никогда вполне отвлеченными. Ибо в них-то и заключена наибольшая полнота жизни. Наоборот, утверждение практичных полуистин обречено на бесславное существование и бесследное исчезновение. Никто не может искренно и глубоко любить полуистину; ее презирают даже те, кому в данных условиях она может быть выгодна. Наоборот, отвлеченнейшие истины, утопии живут упорно, родят героев, мучеников и в конечном счете управляют жизнью. Они будят человеческую совесть, будят дух протеста, утверждают нашу веру в человека и грядущее его освобождение – они бесспорны и требуют немедленного утверждения.
И, тем не менее, может ли существовать какое-либо учение или миросозерцание, которое не имело бы никакой программы, и в своей жажде безусловного могло бы надеяться на реализацию – без промедлений и оговорок своего идеала в жизни.
Один из критиков анархизма (И. А. Ильин) чрезвычайно метко определил то основное настроение, которое проникает анархизм.
«В анархизме, – пишет он, – первенство остается за вопросом о должном. Проблема идеала – вот основное содержание анархистской психологии. Познание сущего, предречение будущего, изучение прошлого – все это для него лишь орудие для обоснования своего идеала. Интерес к конечной цели жизненного действования окрашивает каждое переживание его души». Даже и в реалистических, позитивно-научных исследованиях или даже просто отдельных (напр. социологических) утверждениях у анархистов обыкновенно чувствуется уклоняющее влияние этого «идеализма».
Но отсюда и анархистский «утопизм», его пренебрежение к «реальной» обстановке, его ненависть к «программе» вообще.
Вырвем из литературы «действенных» анархистов несколько строк, превосходно характеризующих философскую и практическую непримиримость анархизма, его «утопизм».