Оставляя в стороне «жалость» как специфический элемент религиозно-философской системы Соловьева, мы должны признать доводы его в защиту «относительных степеней возвышения» неотразимыми и особенно для того миросозерцания, которое утверждает себя «боевым» по преимуществу и которое более всего отталкивают уродства квиетизма.
Отказаться от признания «низших состояний», от постоянного и непрерывного воплощения своего «безусловного» в неизбежно «относительных» условиях общественной среды значило бы сознательно обречь себя на бесплодие, на невозможность общественного действия и тем самым признать тщету своих утверждений. «Идеал, – как хорошо сказал один писатель, – есть всегда путь, то есть переход от данного к должному, который включает, следовательно, и действительность, и идею».
Так приходим мы к сознанию неизбежности уступок относительному. Стремление к своему общественному идеалу и последовательное осуществление его в жизни и есть внедрение абсолютного в рамки относительного.
Наконец ни один общественный идеал, не исключая и анархического, не может быть называем абсолютным в том смысле, что он предустановлен раз навсегда, что он венец мудрости и конец этических исканий человека. Подобная точка зрения должна обусловить застой, стать мертвой точкой на пути человечества к безграничному развитию. И мы знаем уже, что конструирование «конечных» идеалов антиномично духу анархизма.
Подведем итоги.
Может ли быть оправдано насилие?
Да, должно быть оправдано как акт самозащиты, как оборона личного достоинства. Ибо непротивление насильнику, примирение с насилием есть внутренняя фальшь, рабство, гибель человеческой свободы и личности. Кто не борется против «неправды», в неизбежных случаях и насилием, тот укрепляет ее.
Но употребление насилия, его формы и пределы применения должны быть строго согласованы с голосом анархической совести; насилие для анархиста не может стать стихийным, когда теряется возможность контроля над ним и ответственности за него. Вот почему анархическая революция не может быть проповедью разнузданного произвола, погромов и стяжаний. Этим внешним самоосвобождением не только не облегчается борьба с насилием, но, наоборот, поддерживается и воспитывается само насилие. Оно приводит, таким образом, к следствиям, отрицающим самый анархизм.
Расценивая с этой точки зрения террористическую тактику, необходимо согласиться, что анархизм правильно отказывается от введения организованности, планомерности в нее. Террор может быть делом только личной совести и может быть предоставлен только личной инициативе. Он не может стать постоянным методом действия анархической организации, ибо, с одной стороны, целиком построен на насилии, с другой, не заключает в себе ни атома положительного. Террор вовсе не вытекает из самой природы анархизма, и в этом смысле совершенно прав один его критик, когда пишет: «Антибуржуазный террор связан с анархическим учением не логически, а только психологически… Некоторые теоретики анархизма не идут на этот компромисс; Э. Реклю, например, лишь психологически оправдывает отдельные террористические акты, но отнюдь не выступает принципиальным сторонником „пропаганды делом“» (В. Базаров «Анархический коммунизм и марксизм»).
Тем не менее в том факте, что господствующие круги анархистской мысли все же ищут известной «мотивации» террористического акта, относясь безусловно отрицательно к чисто «антибуржуазному», стихийному террору, можно видеть, что индивидуальный акт, этот «психологический компромисс», перестает уже удовлетворять развитое анархическое самосознание.
Если же оценивать индивидуальный акт не как акт личной совести, но как акт политический, можно прийти к заключению о его полной безнадежности.
Правда, этот акт есть единоборство личности не только против отдельного лица, но, в сущности, против целой общественной системы. И в этом бескорыстном выступлении немало героизма, неподдельной красоты и мощи. Они сообщают акту характер подвига, в молодых, чистых, всех способных к экзальтации, зажигают энтузиазм. Акт ли это самозащиты-обороны, акт ли это личной мести или чистого безумия, но террорист всегда готов пасть жертвой, и это самообречение борца окружает голову его светлым нимбом мученичества.
Но вне этих заражающих влияний на небольшую относительно кучку «идеалистически» настроенных людей, практическое значение индивидуальных актов ничтожно.
А) Индивидуальный акт есть столько же доказательство силы, как и слабости. Этот акт – взрыв отчаяния, вопль бессилия перед сложившимся порядком. Верить в силу «бомбы» – значит извериться во всякой иной возможности действовать на людей и их политику. И потому террористический акт есть столько же акт «убийства», сколько и «самоубийства». Этим актом нельзя создать «нового мира»; можно лишь с честью покинуть «старый». И те, против кого направляются подобные акты, превосходно понимают их внутреннее бессилие. Они могут повредить, убить частное, конкретное, а иногда даже случайное выражение системы, но не в состоянии убить ее «духа». Какое может быть дано лучшее доказательство непобедимости той власти, против которой единственно возможным средством оказывается «динамит»?
В) Никогда ни бомба, ни динамит, ни вообще какие бы то ни было насильственные средства в этом роде не производили такого устрашающего впечатления на власть, чтобы она самоупразднилась под гипнозом страха. Прежде всего, прерогативы власти настолько обольстительны еще в глазах современного человечества, обладают такой огромной развращающей силой, что редкие относительно террористические акты не могут убить «психологии» власти. А в отдельных случаях, когда носитель власти обладает личным мужеством, террористический акт сообщает ему новые силы, укрепляющие его личную «психологию». Смакование возможности для себя «мученичества» порождает особую уверенность в себе, гордость, преувеличенное сознание своего значения, презрение к врагу, особое сладострастие жестокости. Наконец террором можно было бы бороться против власти в примитивном обществе – при неразвитости общественных связей, при слабой дифференциации органов власти. В современном же обществе власть долгие относительно периоды покоится на прочном базисе общественных отношений. Самая власть представляет сложный комплекс органов, и устранение одного из ее представителей, хотя бы и влиятельнейшего, еще не колеблет всей системы, баланса, который сложился под влиянием совокупности реальных жизненных условий. Le roi est mort, vive le roi!
С) Практическая бесполезность террористических актов подтверждается еще тем, что они обычно порождают вспышки реакции, усиливают государственно-полицейский гнет, и вместе способствуют «поправению» общества. Россия имеет в этом смысле достаточно красноречивый пример – бессилия «Народной Воли», несмотря на исключительную даровитость и энергию отдельных ее членов.
D) Наконец террористические акты, возведенные в систему, нецелесообразны потому, что они санкционируют то зло, против которого призваны бороться. Если вора невозможно исправлять покражей у него, убийцу – убийством близкого ему человека, ибо подобными возмездиями воровство и убийство получают только лишнюю поддержку, то и террористическая политика правительства не может быть излечена или изменена террором. Террор, как мы сказали выше, сохраняет за собой значение лишь личного, «психологического» акта.
Еще более возражений и принципиального, и практического характера вызывает против себя «индивидуальное» присвоение частной собственности – экспроприация как тактический прием[27].
Никто не может оспаривать права не анархиста, но человека вообще, открыто и насильственно брать необходимое для себя и зависимых от него людей в тех случаях, когда условия общественной организации не могут обеспечить его человеческого существования. Но отсюда очень далеко до той «экспроприационной» практики, которая, устраняя якобы насильников и лодырей, в сущности их подменяет новыми фигурами. Беспринципность в этом направлении делает лишь то, что любой мошенник может наклеить на свой якобы «антибуржуазный» акт этикетку анархизма.
Это печальное и грозное явление уже обращало на себя не раз внимание сознательных анархистов. Однако в борьбе с ним никогда не было проявлено достаточно энергии, ибо в глазах многих «свобода» все еще является тем жупелом, которого не смеет коснуться ни анархическая логика, ни анархическая совесть. Однако Грав посвятил «воровству» в анархизме несколько вразумительных строк: «Есть анархисты, – пишет он, – которые из ненависти к собственности доходят до оправдания воровства, и даже – доводя эту теорию до абсурда – до снисходительного отношения к воровству между товарищами. Мы не намерены, конечно, заниматься обличением воров: мы предоставляем эту задачу буржуазному обществу, которое само виновато в их существовании. Но дело в том, что когда мы стремимся к разрушению частной собственности, мы боремся главным образом против присвоения несколькими лицами, в ущерб всем остальным, нужных для жизни предметов; поэтому всякий, кто стремится создать себе какими бы то ни было средствами такое положение, где он может жить паразитом за счет общества, для нас – буржуа и эксплуататор, даже в том случае, если он не живет непосредственно чужим трудом, а вор есть ничто иное, как буржуа без капитала, который, не имея возможности заниматься эксплуатацией законным путем, старается сделать это помимо закона – что нисколько не мешает ему в случае, если ему удастся самому сделаться собственником, быть ревностным защитником суда и полиции» («Умирающее общество и анархия»).
Исследование внутренней природы компромисса невозможно вне уяснения проблем, неизбежно встающих перед действенным анархистом. Эти проблемы: 1) как возможно «прощение» других, 2) как возможен «анархический долг».
Говоря о «прощении», мы имеем в виду не субъективные настроения личности, а некоторый социальный принцип, обязательный лозунг практической жизни.