Если мы решаем «прощать» всегда, принципиально, во имя стихийной, не могущей быть нами осознанной до конца причинности, но обусловливающей в нас все до последнего дыхания – мы неизбежно придем к действительно всепрощающему, но отталкиваемому свободным сознанием материализму, где все предопределено и свободы выбора не существует. Но в таком «материалистическом» понимании мы уже не свободные, сознающие себя «я», а химические или механические процессы. Все наши устремления, борьба, революции – моменты, обусловленные уже тысячи лет назад. Такое понимание не только неизбежно ведет к бесплодному пессимизму, но не оставляет места и самой морали, невозможной вне свободы.
С точки же зрения свободного сознания, «прощение» само по себе не есть благо. Оно может быть и благом, и злом, в зависимости от содержания, которое вы в него вложите. Есть вещи, которые можно понимать и можно простить. Есть вещи, которые должно понимать и должно простить. Есть наконец вещи, которые нельзя ни понимать, ни прощать. Мы не смеем прощать проступков, претящих свободной человеческой совести, насилующих человеческую свободу. В подобных случаях компромиссы, не неуместны, но преступны. Что значило бы понять и простить подобный акт, когда самая возможность понимания отталкивается нашим нравственным сознанием. Понять и простить его значило бы стать его соучастником.
Личная психология и социальная подоплека любой тирании (любого принуждения) могут быть великолепно выяснены. Вы можете понять и оценить все «необходимости» ее появления. Но какими «внутренними» мотивами может быть оправдана для вас тирания?
Знание причинности и основанное на ней прощение убаюкивают нас. Они оправдывают не только возмутивший нашу совесть факт, но попутно, по аналогии, готовят наперед оправдание иным, могущим открыться рядом язвам. Та погоня за причинностью и закономерностью, которая оскопляет нашу «науку», характеризует и все наши судилища государственного и общественного характера, не исключая и бесстыдных пародий их – революционных трибуналов. В них всегда ищут если не определенно партийную, то некоторую срединную правду, этический минимум, ничего общего с нравственностью не имеющий, а являющийся лишь необходимой в глазах общественности условностью, позволяющей проделывать успокоительные для общественной совести операции.
Но «непрощение» не может переходить в недостойное анархиста чувство «мести».
Анархизму ненавистны не люди, но строй, порядок, система, развращающие их. Анархизм не прощает идолопоклонства, но не жаждет мстить отдельным людям. Помимо этической недопустимости подобного чувства у анархиста, оно и практически нецелесообразно, ибо удовлетворение его родит всегда новое зло, новых мстителей и новые цепи преступлений. Месть-насилие может быть оправдано лишь в случаях исключительных – необходимой обороны себя и общественности от необузданных проявлений произвола.
Великолепные, подлинно анархические мысли в этом плане были сказаны на суде «чикагскими мучениками» в 1885 году Списом и Парсонсом.
«Анархизм вовсе не значит, – говорил Спис, – убийства, кражи, поджоги и т. п., а мир и спокойствие для всех». «Война с учреждениями, но мир с людьми, – говорил Парсонс. – Необузданный гнев против тиранов и смутное желание во что бы то ни стало разрушать и убивать не составляет характерных черт анархического миросозерцания… Анархизм есть полное противоположение идеи насилия».
Наоборот, на неправильной почве стоит «традиционная анархическая» мысль.
«Нельзя осуществить свободу без разрушения рабства, – читаем мы в „Хлебе и Воле“, – а в деле разрушения, само собою разумеется, перчаток надевать не приходится». И мы совершенно согласны с этим утверждением. Конечно, бунт, революция, низложение целого порядка не могут обойтись без насилия и жертв. Но мы не можем согласиться со следующим за тем воззванием: «И не нужно бояться народа, не нужно бояться, что крестьянин, раз сорвался с цепи, пойдет и слишком далеко, что ему не будет удержу. Не надо бояться „лишнего буйства“ со стороны народа. По отношению к тому классу, который веками угнетал его, он, как бы ни старался, не может проявить „лишнего буйства“. Как бы ни были жестоки в день революции угнетенные капиталом и властью, угнетатели все-таки останутся у них в долгу за муки, причиненные им в продолжение долгих веков. Не надо бояться всех этих „страхов“».
Это призыв к духу «погромному», который ничего общего с анархизмом иметь не может. И, помимо того, что призыв этот наперед санкционирует любую беспринципность, он бесплоден именно в анархическом смысле, ибо на место одних угнетателей воспитывает других.
Лучшее решение проблемы «мести» и именно в анархическом смысле дано Ницше.
«Активный, наступающий, переступающий границы человек, – писал он, – стоит всегда несравненно ближе к справедливости, чем реактивный. Для него не необходимо так ложно, так предубежденно отнестись к своему объекту, как это делает или должен делать последний… Во все времена агрессивный человек как более сильный, более спокойный, более благородный, имел более свободный взор и более чистую совесть. Наоборот, человек мести на своей совести имеет вымыслы нечистой совести…» И в другом месте: «В благородных и сильных людях… большой запас пластической, творческой, исцеляющей, дающей забвение силы… Какое глубокое уважение питает благородный человек даже к своему врагу! А такое уважение – ведь мост к любви… Самый враг – для него отличие! Наоборот… человек, живущий злобой и местью, представляет врага себе „злым“ и, сделав это своим основным убеждением, создает себе иной, противоположный образ „доброго“; это он сам!»
Конечно, это отвлеченное решение проблемы, но оно наполнено именно тем этическим содержанием, которое отвечает подлинно свободному миросозерцанию.
Предъявляя чрезвычайно высокую требовательность по отношению ко всему окружающему, анархистское миросозерцание тем с большей силой утверждает и обязанности по отношению к самому анархизму, анархический „долг“, начало ответственности.
Идеал, должное в анархическом мировоззрении занимают доминирующее место. Должное проникает все частные построения анархизма. Анархизм, по существу, занят более всего этической проблемой.
Поэтому анархизм не может отказаться от основного принципа морали – сознания долга. Последнее не выводится из опыта, оно имманентно человеческой природе. Эмпирические данные обусловливают лишь конкретное содержание нашего сознания.
Анархическое содержание сознания долга, ответственности перед собой, пред светом своей совести – высшее и благороднейшее бремя, которое когда-либо человек возлагал на себя.
Если, как я говорил выше, моя свобода – в свободе и радости других, этим самым я постулирую содержание моего «долга» и моей «ответственности».
Я не смею отказаться от моей доли в «зле», меня окружающем. Я повинен за все отчаяние, за все преступления, за голод и насильственную смерть, если они есть в мире. Только раб мирится с существованием рабов и всех хотел бы видеть рабами. Раб, объявивший войну угнетателю уже не раб.
Сознать в себе ответственность за всех, за все – значит призывать к подвигу. И ответственность такая не страшна. Наоборот, она наполняет жизнь реальным содержанием, роднит каждое «я» с другими, бессильного делает активным, творческим.
Наоборот, чувство безответственности разрубает связи и огораживает от всех. Страшное в жизни не перестает быть страшным, но становится невыносимым своим бессмыслием, ибо самой черной человеческой совести не дано спокойно пировать на человеческих трупах.
Безответственность неуклонно ведет к личной гибели – сознанию своего бессилия и ненужности. Сильным становится тот, кто берет на себя «грех мира».
И только свободное от мертвого догматизма, от веры в непогрешимость вождей и партий, идущее из глубин творческого «я», верующее в свободную активность личности, анархическое миросозерцание не побоится никакой ответственности перед судом своей совести. Поэтому анархизм – необходимая форма нравственного отношения к жизни.
Исследование практической деятельности, или скорее программы анархистов, легко нас убеждает в том, что ригоризм их носит часто внешний и поверхностный характер. В действительности и анархисты допускают отступления от непримиримой догмы и идут на компромиссы.
Фактически самый нетерпимый анархист не может обойтись без компромисса в рамках капиталистического строя. Не все анархисты слагают свою голову на плах и не все кончают жизнь в тюрьме. Между тем, казалось бы, самая возможность мирного существования анархиста в буржуазном обществе, издания им органов печати, выступления его в собраниях есть абсурд. Такое существование возможно только потому, что перманентного бунта как перманентной революции не было и быть не может. Не в силу только инстинкта самосохранения или общественного инстинкта косности, но в силу психофизических условий самого человеческого организма.
Периоды разрушения сменяются моментами строительства; последние, независимо от их характера, всегда несут с собой известное успокоение, примирение, удовлетворение достигнутым. Это лежит в самой человеческой природе, и доколе она сохраняет известные нам сейчас ее особенности, это изменению не подлежит. Особенность анархизма от прочих идеалов человечества заключается лишь в том, что он никогда не может остановиться на достигнутом, не мирится с косностью, таит всегда в себе «беспокойство», не знает конечных ценностей. Но промежуточные творческие ступени знает и анархист. Доказательства этому мы найдем в собственных заявлениях анархистов.
Кропоткин не верил прежде, по-видимому, не верит и в настоящее время в возможность непосредственного перехода от нашего дореволюционного порядка к коммунистическому строю. «Мы прекрасно знаем, – читаем мы также в сборнике „Хлеб и Воля“, – что не завтра или послезавтра осуществится в России анархизм, т. е. безгосударственный социализм». И далее: «Не конституция как таковая нам нужна, так как мы вообще против всякого государства, а свобода слова, печати и собраний, чтобы мы могли последовательнее вести нашу социалистическую пропаганду и ускорить социальную революцию».