Социологи и политики показали нам картину постепенного роста государства, захвата им тех функций, которые первоначально принадлежали общественным организациям местного характера. И если некоторые из этих функций, независимо от их природы, технически выполнялись государством с большим совершенством, то многие функции исполнялись им неудовлетворительно и притом с постоянным нарушением основных прав личности. Чем далее, тем более должно быть претить это государственное всемогущество развитому чувству личного правосознания.
Этот процесс государственной гипертрофии и в противовес разложения идеи «государственности» превосходно охарактеризован Дюркгеймом: «Государственная власть… стремилась поглотить в себе все формы деятельности, носившие социальный характер, и вне ее осталась лишь пыль людская. Но тогда ей пришлось взять на себя огромное число функций, для которых она не годилась и которые плохо исполняла. Много раз уже было замечено, что ее страсть все захватывать равна только ее бессилию. Только болезненно перенапрягая свои силы, сумела она распространиться на все те явления, которые от нее ускользают и которыми она может овладеть, лишь насилуя их. Отсюда расточение сил, в котором ее упрекают и которое действительно не соответствует полученным результатам. С другой стороны, частные лица не подчинены более никакому другому коллективу, кроме нее, так как она единственная организованная коллективность. Только через посредство государства они чувствуют общество и свою зависимость от него. Но государство далеко стоит от них и не может оказывать на них близкого и непрерывного влияния. В их общественном чувстве нет поэтому ни последовательности, ни достаточной энергии. В течение большей части их жизни вокруг них нет ничего, что оторвало бы их от них самих и наложило бы на них узду. При таких условиях они неизбежно погружаются в эгоизм или в анархию».
Да, именно на этой почве – стремлении государства поглотить личность, сковать ее волю и акты своими санкциями – вырастает бунт анархизма.
Но есть ли этот бунт – бунт против «права» вообще? Думает ли анархизм, отвергнув государство, ничем его не заменить, предоставив распыленным «индивидам» устраиваться, как им угодно?
Правда, проблемы права, принуждения в анархических условиях общежития трактуются вообще анархистами неясно. Многие, как мы сказали выше, постулируют прямое чудо – веру в чудесное и совершенное преображение человеческой природы, более не нуждающейся в «слишком человеческом» праве. Одни при этом верят в волшебную силу эгоизма, другие в солидарность, третьи возлагают все надежды на силу общественного мнения, четвертые на умственный и нравственный прогресс личности, пятые наконец верят даже в особую природу «нового человека», в которой исчезает все «дурное» с гибелью собственности и государства.
Но, несмотря ни на какие чудеса, анархизм вообще и коммунистический, являющийся разновидностью либертарного социализма, в особенности, прежде всего признает «организацию».
Он только строит ее не на началах классового господства, как строит капиталистический режим, но на началах солидарности, взаимопомощи. Но самый принцип «организации» не отрицается никем из современных анархистов.
«Анархия, – говорит де Пап, – есть замена политики социальной экономией, правительственной организации организацией промышленной». Мерлино думает, что «в организации – душа, сущность анархии». Испанские рабочие заявляют в манифесте: «Самой крупной обязанностью анархии является соответствующая организация администрации»[31].
Таким образом, необходимость экономической организации хотя бы и местного характера, долженствующей сменить действующий сейчас государственный политический аппарат, не оспаривается вовсе анархизмом.
Менее ясной представляется проблема организации правосудия в будущих анархических условиях общежития. Здесь в рассуждениях анархистов мы найдем и полную голословность утверждений, и вопиющие противоречия.
Нечего и говорить, что целые категории современных «преступлений» должны исчезнуть с устранением принудительного государства со всеми его органами, бюрократией и полицией. Подавляющее большинство коммунистических анархистов верят также в глубокое изменение человеческой природы под влиянием уничтожения частной собственности[32]. Что современный строй с его исправительными и карательными институтами порождает сам преступления и преступников – это, разумеется, не требует особых доказательств. Однако отсюда еще очень далеко до представлений, что немедленно по вступлении в анархические условия существования исчезнут все антисоциальные инстинкты, исчезнут мотивы ко всякому преступлению.
Если бы мы даже согласились с тем, что утверждают некоторые анархисты, что преступление в подлинно свободном обществе было бы только свидетельством «вырождения» преступника, т. е. состояния, не подлежащего вменению, то для установления подобных заключений необходимы по меньшей мере годы анархической практики, чтобы человек был воспитан уже в «новых» условиях. Но верить в мгновенное перерождение человека, изменение всей его психической природы только с устранением государства и наступлением всеобщей сытости едва ли мыслимо.
Лавров, рассуждая об этой вере в исчезновение «преступлений» под влиянием расцвета альтруизма, основательно заметил: «Это, конечно, весьма возможно и вероятно, даже если дело идет лишь о значительном уменьшении «преступлений против личности», совершаемых под влиянием страсти – почти неизбежно. Но современное состояние психологии все-таки не дозволяет поставить вполне достовернее предсказание о роли аффектов и страстей в будущем обществе, так как до сих пор мы имеем крайне недостаточное число фактов для определения изменения силы и направления аффектов в личностях под влиянием изменения характера общественной среды и под влиянием воспитания. Среда, в которой развивались личности, была до сих пор наполнена вредными влияниями, и воспитание было настолько подвержено случайностям в своей практике, что «о степени влияния более здоровой среды и более правильного воспитания можно только догадываться» («Государственный элемент в будущем обществе»).
Лавров верит в огромную роль общественного мнения в будущем обществе, и все же, хотя и в очень туманных чертах, говорит об организации «возмездия».
«Будущее общество не будет нуждаться в специальной полиции, охраняющей личную безопасность, потому что все будут охранять ее. Столь же мало в подобных случаях может понадобиться специальный суд, если преступление было совершено в порыве непобедимой страсти и вызвало негодование общественного мнения, которое есть и мнение самого преступника в трезвом состоянии, то он наказан и собственным осуждением и сознанием, что его осудили все окружающие, с которыми он был связан тысячью разнообразных нитей, коопераций. Надо думать, что в огромном большинстве подобных случаев – совершенно исключительных, как я уже говорил, – эта кара будет настолько тяжела, что побудит преступника или зажить свой проступок всеми силами, или даже выселиться из общества, в котором известен… его проступок. В меньшинстве более серьезных случаев, при более упорней натуре преступника, он может подлежат приговору не каких-нибудь специальных судов, но общих собраний тех самых групп, в которые он свободно вступит для общего дела и для взаимного развития… Для исполнения приговора не нужно никакой принудительной силы: сам преступник исполнит его над собой, как бы он строг ни был».
Приведем мнение еще другого, известного своей гуманностью, анархиста Малатесты: «Во всяком случае и как бы там ни понимали это сами анархисты, которые, как и все теоретики, могут потерять из виду действительность, гоняясь за кажущейся логичностью, – известно, что народ никогда не позволит безнаказанно посягать на свою свободу и благосостояние, и если явится необходимость, он примет меры для защиты против антисоциальных стремлений нескольких. Но разве есть для этого нужда в тех людях, ремесло которых – фабрикация законов? Или в тех, которые отыскивают и выдумывают нарушителей законов? Когда народ действительно отвергает что-нибудь, находя вредным, он всегда сумеет этому воспрепятствовать и притом лучше, чем все законодатели, жандармы и судьи по ремеслу. Когда бы народ пожелал в пользу или во вред остальным заставить уважать частную собственность, он заставил бы уважать ее, как не могла бы сделать целая армия жандармов» («Анархизм»).
Ниже мы будем еще знакомиться с воззрениями анархистов на роль «принуждения» в будущем обществе, но и сказанного довольно, чтобы видеть, что анархией признает «организацию», «порядок».
Но всякая организация есть результат соглашения, а, следовательно, заключает в себе известную модификацию жизни каждого.
Это убедительно было показано одним из наиболее солидных и добросовестных критиков анархизма Штаммлером («Теоретические основы анархизма»).
Штаммлер не верит в анархическое «чудо» и отрицает возможность социального существования вне правового регулирования.
«Мысль о существовании естественной гармонии как законной основы общественной жизни, неверна, – пишет он. – Сама социальная жизнь в действительности вообще имеет смысл и существует только при предположении созданных людьми правил…», «в любом соглашении между людьми уже находится сама по себе известная модификация и известное регулирование естественной жизни каждого отдельного человека».
Последнее положение самоочевидно; отрицать ограничение частной воли в соглашении значило бы признать абсурдом самое соглашение. Какие цели могло бы оно преследовать, как не определенное направление личной воли в интересах достижения цели, намеченной участниками соглашения. Предположение, что отдельный член соглашения может выйти из него в любой момент, недопустимо, ибо этим легко может быть разрушено все дело, которому соглашение призвано служить, не говоря уже о неуважении к достоинству всех участников соглашения, выразивших в нем свою свободную волю.