Но и Кропоткин, подобно своим предшественникам, признает правовую норму, обязывающую исполнение договора.
В «Завоевании хлеба» он подробно останавливается на разборе возражений, обычно представляемых против анархического коммунизма. Следует признать, что в ответах Кропоткина все же больше гуманизма и веры в силу любви, долженствующей связать людей, чем покоряющей логики.
Кропоткин, несомненно, прав, когда он говорит, что «бездельничать может захотеть только меньшинство, ничтожнее меньшинство общества», что поэтому, прежде чем «законодательствовать» против него, следует узнать причины странного желания «бездельничать» и устранить их. Однако до точного изучения «причин» и тем более устранения их, рецидивы «безделья» или, будем говорить, общее нежелание подчиниться принятым коллективом решениям могут найти место и в самой благоустроенной общине. Ведь нельзя вообще представить ни одного социального состояния, которое не могло бы породить протестанта и тревоги, связанной с его появлением. В этих случаях обществу остается одно – изгнать непокорного. Но последнее практически есть страшное ограничение прав, которое ляжет клеймом на бунтующую, хотя бы и недостойно, личность. И невольно встает сомнение – найдет ли еще изгой, отвергнутый общиной, легко себе место в другой! А подобрать себе специальную группу на «новых началах» – непросто хотя бы уже из одних технических оснований.
5) В области философских построений Тэкер, последователь Штирнера, в области социально-политической он следует за Прудоном и Уорреном. У Штирнера Тэкер берет идею неограниченного верховенства индивида, у Прудона и Уоррена он заимствует методы, с помощью которых надеется не сформировать современный ему общественный строй в новое свободное общежитие, построенное согласно индивидуалистическим началам.
Крайний индивидуалист, Тэкер категорически отвергает всякую принудительную организацию. Отсюда его резко отрицательное отношение к государству. «Государство, – пишет он, – самый колоссальный преступник нашего времени… Не защита является существенным его признаком, а нападение, посягательство… Уже первый акт государства, принудительное обложение и взимание податей, является нападением, нарушением равенства и свободы и отравляет собою все последующие его акты…»
С одинаковой силой протестует Тэкер против монополий – государственных и классовых, защищаемых государством: монетной, тарифной, патентной и др. Монополиям он противопоставляет в реформированном строе начало неограниченной конкуренции. «Всеобщая неограниченная конкуренция обозначает совершеннейший мир и самую истинную кооперацию!..» – восклицает он. Эти воззрения объясняют нам ту страстную борьбу, которую ведет индивидуалистический анархизм против государственного (вообще авторитарного) социализма. В последнем абсолютное торжество большинства, угнетение личности; в нем власть «достигается кульминационной своей точки», а монополия – «наивысшего могущества». В этом смысле индивидуалистический анархизм не видит принципиального различия между государственным социализмом и коммунистическим анархизмом; последний представляется ему лишь фазой в общем развитии социалистической доктрины… «Анархизм означает абсолютную свободу, – пишет Тэкер, – а коммунисты отрицают свободу производства и обмена, самую важную из всех свобод – без которой все другие свободы, в сущности, не имеют никакой или почти никакой цены…»
Индивидуалистический анархизм, в представлении Тэкера, есть «гармоническая общественная организация», предоставляющая своим членам «величайшую индивидуальную свободу, в равной мере принадлежащую всем». Единственное ограничение прав человека и «единственную обязанность человека» Тэкер видит лишь в уважении прав других. Насилие над личностью или правом собственности другого, правом, основанном на трудовом, а не на монопольном начале, – недопустимо.
Самым оригинальным моментом в учении индивидуалистического анархизма является решительное допущение им частной собственности. Проблема, стоявшая перед индивидуалистами, была такова: допустимо ли в анархическом обществе, чтобы отдельная личность пользовалась средствами производства на началах частной собственности. Если бы индивидуалистический анархизма ответил отрицательно, он высказался бы этим самым за право общества вторгаться в индивидуальную сферу. И абсолютная свобода личности, являющаяся символом всего учения, стала бы фикцией. Он избрал второе, и институт частной собственности на средства производства и землю, – другими словами, право на продукт труда возродилось в индивидуалистическом анархизме.
Признавая эгоизм единственной движущей силой человека, Тэкер из него выводит закон равной свободы для всех. Именно в нем эгоизм и власть личности находят свой логический предел. В этой необходимости признавать и уважать свободу других кроется источник правовых норм, основанных на силе воли.
Таким образом, индивидуалистический анархизм не только допускает право как результат соглашения общины, но склонен защищать его всеми средствами. Тэкер не останавливается ни перед тюрьмой, ни перед пыткой, ни перед смертной казнью.
Если бы даже индивидуалистический анархизм во всех отношениях удовлетворял потребности человеческого духа, то уже одно допущение им возможности подобного реагирования со стороны общественного организма на отдельные акты личности является полным ниспровержением всех индивидуалистических идеалов. Можно ли говорить о неограниченной свободе личности в том строе, где ею жертвуют в случае нарушения, хотя бы и самого священного договора? Следовательно, и здесь, как и в коммунистическом анархизме, мы сталкиваемся с той же трагической невозможностью – разрешить величайшую антиномию личности и общества в смысле «абсолютной» свободы личности.
Всякое неисполнение или уклонение от соглашения представляет уже собою нарушение чужого права. Если анархизм мирится с таким порядком, он коренным образом извращает тот принцип, который положен в основу всего его учения: принцип равноправности членов, принцип абсолютного равенства как логический вызов абсолютной свободы всех индивидов, объединенных в союз. Если же анархизм не желает мириться с тем хаосом, который является неизбежным результатом такого порядка отношений, он должен создавать карательные нормы.
Из всего изложенного выше очевидно, что анархизм – не мечтательный, но действительный, стремящийся дать живой, реальный выход бунтующему против насилий человеческому духу – не должен говорить о фикциях – «абсолютной», никем и ничем «неограниченной» свободе, отсутствии долга, совершенной безответственности и пр.
Вечная, в природе вещей лежащая антиномия личности и общества неразрешима. И искать с фанатическим упорством решения социологической «квадратуры круга» – значило бы напрасно ослаблять себя, оставить без защиты то, что в мировоззрении есть бесспорного и ценного.
Скажем категорически: анархизм знает и будет знать «право», свое анархическое «право».
Ни по духу, ни по форме оно не будет походить ни на законодательство современного «правового», буржуазного государства, ни на «декреты» социалистической диктатуры. Это «право» не будет вдохновляться идеей растворения личности в целом, в коллективе, всех нивелирующем, всех уравнивающем в целях служения «общему благу», придуманному «сверху». Анархическое право не будет изливаться благодетельным потоком сверху. Оно не будет ни изобретенным, ни оторванным, ни самодовлеющим. Оно будет органическим порождением беспокойного духа, почувствовавшего в себе силу творца и жаждущего своим творческим актом выразить искания свои в реальных, доступных человечеству формах.
Содержание этого права – ответственность за свободу свою и свободу других. Как всякое право, оно должно быть защищаемо. А конкретные формы этой защиты наперед указаны быть не могут. Они будут определены реальными потребностями анархической общественности.
Глава VIII. Анархизм и национализм
Во всех учениях и системах анархистов – без исключений – анархизм определяется как антипатриотизм и антинационализм.
Только одна стихия анархизма – стихия отрицания, вложена в эти определения; они лишены утверждающего смысла. Конечно, в анархическом словаре есть целый ряд более или менее прекрасных формул – о вселенском братстве, о «гражданине человеческого рода» и т. п. Но формулы эти звучат бледно, как-то чересчур словесно; в них так же мало чувствуется жизни, как и во многих других рационалистических конструкциях анархизма.
Я думаю, психология космополитических убеждений анархизма нам станет ясной, если мы припомним, что в построениях анархистов патриотизм или национализм (обычно не различающиеся) сочетаются всегда с представлениями о войне и милитаризме. Анархизм, который насквозь пацифичен, полагая преступным не только вооруженное столкновение народов, но и любую форму экономической борьбы между ними, всегда соединяет, таким образом, понятия патриотизма и национализма с милитаризмом, то есть воинствующими тенденциями определенного исторического уклада.
Милитаризм есть порождение империализма, своеобразный продукт буржуазно-капиталистической культуры. И если милитаризм немыслим вне национальных границ, отсюда еще не следует, что любое осознание народом своего своеобразия и самоутверждение его в своем индивидуальном бытии, в чем основное ядро самого анархизма, сопряжено всегда с тягостями и безнравственностью милитаризма.
Со времени знаменитого «пятого письма» Бакунина патриотизм в представлениях анархизма стал навсегда «явлением звериным», своеобразной формой «пожирания друг друга». При этом охотно забывают и неполноту бакунинского определения «патриотизма» вообще, и то, что в представлениях самого Бакунина «естественный или физиологический» элемент патриотизма заслонил и вытеснил все другие элементы.
Вот наиболее полное определение патриотизма у Бакунина: «Естественный патриотизм можно определить так: это инстинктивная, машинальная и совершенно лишенная критики привязанность к общественно принятому, наследственному, традиционному образу жизни, и столь же инстинктивная, машинальная враждебность ко всякому другому образу жизни. Это любовь к своему и к своим и ненависть ко всему, имеющему чуждый характер. Итак, патриотизм это – с одной стороны, коллективный эгоизм, а с другой стороны – война».