Но ни упрощенное понимание Бакунина, далеко не покрывающее всех представлений о «патриотизме», ни националистическое юродство ничего общего не имеют и не должны иметь с анархическим пониманием патриотизма.
Анархизм, конечно, должен отвергнуть и «рыночные» вожделения империалистов, и иступленный «мессианизм» какого ни будь Шатова.
Слова Шатова: «Всякий народ до тех только пор и народ, пока имеет своего бога особого, а всех остальных на свете богов исключает безо всякого примирения, пока верует в то, что своим богом победит и изгонит из мира всех остальных богов», – бред, изуверство, насмерть поражающие и своего бога, и свой народ; бог, как и сказал Шатову Ставрогин, низводится в таком рассуждении до простого «атрибута народности», народ становится воинствующим маньяком, сеющим не любовь, а ненависть, отрицающим творческое право за всяким другим народом.
Патриотизм может и должен быть утверждаем вне борьбы, вне взаимоистреблений, вне милитаризма. Все эти явления не сопутствуют патриотизму, но, наоборот, отрицают его.
Милитаризм всегда есть покушение на самую идею народности, на своеобразие данного национального опыта. И потому милитаризм – угроза не только чужой национальности, но и своей собственной, ибо никакая свобода не может строиться на поглощении чужой свободы или даже ограничения ее.
Но может ли анархизм отрицать своеобразие народов, индивидуальные – в их психологической сущности – различия сложившихся и окрепших национальностей и может ли анархизм желать их уничтожения, обращения ярких, душистых цветов, выросших в жизни, в невесомую пыль?
Я думаю, на оба вопроса анархизм может ответить только отрицательно.
Правда, анархисты склонны утверждать с внешним удовлетворением – в глубочайшем противоречии с основами их учения – что уже сейчас в «передовых» элементах отдельных национальностей – передовых, понимая это слово в революционном смысле, то есть в трудящемся населении, пролетариате, революционерах – нет никакого национального привкуса, что это люди, живущие «вне границ», считающие весь мир, или лучше – интернационал, своим отечеством. Они любят указывать, что «пролетарии всех стран» говорят все на одном, всем им понятном языке, и что отечество для них есть варварский пережиток, в наше время поддерживаемый или явными и скрытыми империалистами, или безответственными романтиками. Но подобные утверждения находятся пока в абсолютном противоречии с действительностью; пока они лишь слащавая идеализация реального положения вещей, донкихотство, оставшееся от героической эпохи анархизма – романтического бунтарства, притом донкихотство, обескровливающее самый анархизм.
1) Прежде всего, покрывается ли человек, личность, во всем ее своеобразии и полноте, даже независимо от степени ее культуры, понятием пролетария?
Пролетарское состояние есть определенная социально-экономическая категория, и только. Называть данного человека пролетарием, значит характеризовать его в определенном плане, обрисовать его социальную природу. Но пролетарий есть не только пролетарий, не только член определенной социальной культуры, но и человек, личность, своеобразная, имеющая, кроме социальной, еще и индивидуальную природу, и чем более одаренная, тем менее годная укладываться целиком в рамки только пролетарского миросозерцания.
Следовательно, говорить, что пролетарий не имеет отечества, значит сказать: «Человек – пролетарий, поскольку он пролетарий, то не имеет отечества. Но это еще не значит, что он действительно не знает отечества или не любит его, так как пролетарность – лишь часть его человеческой природы в ее специальном выражении. Закрывать глаза на это, свидетельствовало бы, во-первых, о нежелании считаться с подлинной человеческой природой, богатством ее особенностей и настроений, с другой – подчинить все индивидуальное своеобразие личности моменту только социальному.
И то и другое может иметь место где угодно, но не в анархизме. Анархизм отправляется от личности, а не от ее социального клейма, и протестует против рабского подчинения личного социальному.
2) Непосредственное знакомство с жизнью, хотя бы изучение разнообразных национальных форм пролетариата, показывает нам с полной очевидностью, как ошибочно характеризовать весь международный пролетариат как единое целое, солидарно шествующее к освобождению и в своих теоретических, и в своих практических путях.
Среди разнообразных антагонизмов, действующих в пролетарской среде, национальные антагонизмы также имеют свое место.
Дух и тактика английского тред-юниониста, германского социал-демократа, французского синдикалиста, русского анархиста глубоко различны. Было бы странным настаивать на серьезном внутреннем сходстве русского и германского, или германского и французского социал-демократов. Кроме внешнего рабского преклонения перед авторитетной указкой Маркса – ничего общего между ними нет. В то время, как французский социал-демократ, несмотря на весь «экономический материализм», прежде всего скептик и бунтарь (кажущееся противоречие), немецкий – атеист и бухгалтер, русский – варвар-идолопоклонник. Один требует жертв, другой хочет сам быть первой жертвой; один хочет благ культуры, другой в порыве отвлеченного пафоса готов похоронить всю культуру. То, что для одного есть метод, для другого есть миросозерцание и т. д., и т. д.
Принадлежность к Интернационалу, таким образом, не может еще устранить ни непонимания, ни непримиримости.
И это внутреннее, «слишком человеческое» живет глубоко под казарменно-нивелирующей скорлупой и время от времени вспыхивает, обнаруживая неизгладимые, чисто народные черты в определенном пролетарском типе и давая таким образом еще лишнее доказательство богатства, разносторонности и своеобразия человеческой природы. Иммиграции, эмиграции, войны дают довольно красноречивых иллюстраций. И глубокая ошибка – относить их на долю недостаточной сознательности, злонамеренного увлечения в «антипролетарском направлении» зарвавшимися или продажными вождями.
Причины глубже. Они в наличности того остатка, который неразложим ни на какие пролетарские функции, и который живет, невзирая ни на какие классификации и программы партийных мудрецов.
Этот остаток – неустранимая любовь к своей стране, своему языку, своему народу, его творчеству, всем особенностям его быта. И если можно и должно отвергнуть «свою» капиталистическую культуру, «свои» таможни, «свой» милитаризм, то ничем не изгонишь из ума и сердца человека любви к своему солнцу и своей земле.
Это чувство иррационально и конкретно, оно сильнее любой рационалистической формулы и не считается ни с какими теоретическими аргументами.
Оно инстинкт, вложенный в нас самим актом нашего рождения в известной материальной и психологической среде. Нам бесконечно дорог наш язык, нам особенно понятны и милы обычаи нашей родины. Вся обстановка – природа, места, люди – связанная с нашим детством с нашими юными, творческими годами, для нас полна особой интимной прелести. И это чувство изжить нельзя.
Оно умирает вместе с человеком.
Это чувство неразложимо ни на какие интеллектуальные клеточки. Казалось бы, общая культура, общность умственных интересов должны теснее сливать между собою людей. А между тем… самые высокие культурные ценности оказываются бессильными перед сладкими и тоскливыми воспоминаниями о «своем».
Это чувство любовь. Как всякая любовь, это чувство – внеразумно, возникает стихийно; его нельзя подменить или вытеснить иным чувством, как первую, неповторимую любовь. И такое чувство, по самой природе своей, не может быть «дурно». Наоборот, оно обязывает к подвигу, оно не знает холода, измены, компромисса. И вместе, диктуя любящему готовность на жертвы для объекта своей любви, оно требует и от последнего соответствия тому нравственному ореолу, которым он окружен в глазах любящего.
Так стихийно родящаяся – вне законов разума и законов морали – любовь, стихийно же в самом основании своем проникается нравственным началом. Любовь вырастает – и не может быть иначе – в ряд суровых требований и к себе, и к объекту своей любви.
И если патриотизм или национализм есть такая любовь, тем самым они исключают возможность насилия, они не могут питаться людоедством, человеконенавистническими чувствами.
Если я люблю «мое» отечество, то в этой любви я заключаю любовь и к «чужому» отечеству или по крайней мере ограждаю, чтобы любимое другими – «их» отечество не пострадало от «моей любви» к «моему» отечеству.
Как истинное свободолюбие есть не только свобода для себя, но свобода для других, для всех, и, наоборот, в свободе только для себя заключена несвобода всех остальных, так истинная любовь к отечеству предполагает несомненное любовное отношение к отечеству других и понимание в других «их» любви к своему отечеству.
Только тот, кто любит свою страну, свой язык, может по-настоящему понимать любовь к другой стране, ибо знает, какой могучий отрадный источник радостных, счастливых, благородных человеческих чувств заключен в ней.
Любовью к своей родине, пониманием нравственной красоты и прелести чужой страны – мы лишний раз незримо приближаемся к познанию высшего человеческого чувства – человеческого братства.
Творческая работа всегда идет через индивидуальное и конкретное к общему и идеальному. Только через личный, непосредственный опыт постигаешь себя членом союза равноправных индивидуальностей. Жизнь прогрессирующей национальности, как жизнь освобождающейся личности, должна избирать средства, соответствующие тем нравственным началам, коим она считает себя призванной служить. И только такой национализм, не противоречащий нравственному сознанию ни целого, ни его частей, не считает, по чудесному определению В. Соловьева, «истинным и прекрасным утверждать себя и свою национальность, а прямо утверждает себя в истинном и прекрасном».
Так каждый народ, сознавая свою мировую роль, приобщается к общечеловеческому творчеству. И как свободный человек не мирится с существованием рабов, так свободный народ не может мириться с теориями о зависимых, второстепенных народах и их фактическим существованием.