«Да, – писал когда-то Реклю, – природа не делает скачков, но каждая из ее эволюций осуществляется посредством перемещения сил в новом направлении. Общее движение жизни в каждом отдельном существе и каждом ряде существ никогда не имеет вида беспрерывной цепи, а всегда представляет прерывающуюся, так сказать, революционную смену явлений. Одна ветвь не увеличивает длины другой. Цветок не есть продолжение листа, а пестик – тычинка, завязь по существу отличается от органов, которые породили ее. Сын не есть продолжение отца или матери, но вполне самостоятельное существо. Прогресс совершается посредством постоянной перемены точек отправления для каждого отдельного индивидуума… Тот же закон существует и для великих исторических эволюций. Когда старые рамки, орлы организма, слишком определенные, становятся недостаточными, жизнь делает скачок, чтобы осуществиться в новом виде. Совершается революция».
Нет большей радости, как это явление миру нового. Из хаоса противоречивых и враждебных устремлений человечеству открывается хотя на время их гармоническое слияние в одном общем порыве, в общем согласном переживании. И если любовь матери к своему младенцу называют святой и чистой, какая радость достанется народу, выносившему и выстрадавшему свою революцию.
И эта радость не изживается мгновенно, ибо моменты революции – моменты высшего творческого напряжения. И творчество это выливается прежде всего в упоительном чувстве разрушения.
Творец-разрушитель – в самых недрах и нашей природы, творец жадный, ненасытный, готовый оторваться от того, что приняло уже законченные формы. Мы любим только то, что ищем, что еще волнует нас загадкой, ожидаемыми нами возможностями… Готовое перестает нас волновать. Оно ступень к дальнейшим отрицаниями во имя высшего и совершеннейшего. Не потому ли мы любим так молодость, весну, начало всякого дела с их, быть может, смутными, но такими радостными и смелыми предчувствиями неограниченных возможностей?
Творчество-разрушение – отказ от старого, ломка старых верований, старых утверждений. Строить, не разрушая, из элементов данного – бесплодно. Это значило бы укреплять старые корни, открыть старому все выгоды из перемирия и охладить энтузиазм всех рвущихся вперед.
И первоначально в творческом порыве намечаются лишь основные линии будущего. Глубина и пафос содержания почерпаются из самого процесса работы. Чем шире, чем решительнее идет эта работа, чем более вносится в нее страстности – тем более сама работа исторгнет новых идей, даст новых планов для дальнейших построений.
Страсти нужны! Не дикий разгул страстей, когда в слепом увлечении фанатик, безумец столько же бьет по врагу, сколько из любимому делу, но способность к самозабвению, готовность отдать себя всего революции, творческому экстазу. И одновременно – совершенное обладание средствами, чтобы осуществить свой творческий замысел.
Так порядок родится из хаоса.
Но творческое разрушение бесконечно трудно. Гигантские силы инерции – равно в природе и общественном строительстве – не терпят остановок и провалов. На месте разрушенного бегут сейчас же новые ростки, иногда ядовитыми стеблями восходя из отравленной почвы.
«Великий труд и единственно трудный – разрушение прошлого, – прекрасно сказал Метерлинк. – Нечего заботиться о том, что поставить на месте развалин. Сила вещей и жизни возьмут на себя заботу возрождения… Она даже слишком поспешно это делает, и не следовало бы помогать ей в этой задаче…»
Легко ли подойти к прошлому? Бросить только вызов, бросить осуждение – не значит еще разрушить. Чтобы разрушить – надо быть здоровым, верующим, энтузиастом и беспощадным. Разве часта такая слиянность? Здоровье, вера, энтузиазм, когда молодость нашей эпохи так скоро тускнеет рассудочностью, скептицизмом…
А тормозящее чудовище – наследие прошлого, его традиции, его «милые привычки». Мы так легко, так просто не хотим знать его варварства из-за прекрасного далека его декораций…
А где молчит исторический сентиментализм, где неподатливые сердца не бьются от романтических развалин, там родится ужас перед нависающим над нами неизвестным, встают суеверия будущего. И вот – каменная гряда рутины, трусливой и вместе страшной, готовой в своем страхе на всякую отместку… И сколько разобьется о гряду валов, прежде чем покроют ее своею разъяренной пеной.
Так творчество должно открыться разрушением, смертью. «Не оживет, еще не умрет».
И за разрушение всегда – все молодое, все то, что надеется и верит, что не желает еще знать целесообразности, причинности и относительности – всего, что позже леденит наш мозг, сковывает руки и подменяет солнце, беспощадное, благодетельное солнце тусклым фонарем компромиссного благополучия. Инстинкт самосохранения, интересы рода, фамильная честь, соображения карьеры, – весь нечистый арсенал мещанских понятий бессилен перед радостью разрушительного творчества, готовностью его к подвигу.
А упившемуся в революции разрушением революция готовит уже новую могучую радость – радость созидания.
Творческий акт есть преодоление, победа. Победа творящего над первоначальной косностью, проникающей мироздание, выход его из пассивного состояния в положение борющегося «я». И творец, победивший первоначальную косную природу, всегда остается победителем, хотя бы в жизни и падал побежденным.
Творческий акт есть воля к жизни и воля к власти – власти над окружающими. Зодчий сам берет все нужное ему, чтобы осуществить свой план, чтобы выполнить для себя естественное и неизбежное. И океаны жестокости заключены в решимости творца, его революционных открытиях. Творец опрокидывает привычное сознание, он так же может вознести на вершины радости, как погрузить в пучины страданий. Он опьянит вас, заразит своим экстазом, сделает вас – свободного и гордого – радостно-послушным, нерассуждающим, фанатиком. Но он же бросит вас в тягчайшие внутренние кризисы, сделает вас больным, беспомощным, убьет вас.
И творчество, ограничивая волю и индивидуальность другого, убивая его мир, подменяя его «я» своим, жестоко, неизбежно жестоко. Так должно быть. Чем стал бы мир без дерзновенья? Бесстрашие в борьбе сообщает бессмертие творцу. Плоды его «жестокости» освятят миллионы человеческих существований, им же послужат оправданием.
Но творчество не только насилие и жестокость, творчество – любовь, творчество – радость.
В творчестве замкнутая ранее в себя индивидуальность разрывает оболочку своей отъединенности, раскрывает себя и сближается с другими, приближая их к себе.
Творчество есть преодоление первоначальной косности для последующей слиянности, любви, вселенского единения. Насилие и любовь лишь разные стороны одного духовного взлета.
Так борьба на высших ступенях есть предварение великой любви к миру. Активность и любовь неотделимы.
И еще более любовность и радостность творческого акта подчеркиваются тем, что творчество всегда есть борьба за будущее, борьба для «дальних».
На долю тех, кто борется активно в настоящем, редко выпадает счастье пожать плоды борьбы. Они достанутся потомкам, далеким братьям.
Творец одушевляется лишь призраками будущего счастья. Подлинным, «реальным» счастьем живут его наследники. Может ли быть дано человеком доказательство большей любовности? И какой подвиг заключает в себе более радостный смысл?
Но как будто для того, чтобы сделать эту радость еще полней, еще чудесней, в моменты высшей творческой напряженности, как в моменты революции, мы отбрасываем все компромиссное, все срединное, что удовлетворяет нас в обычное время. Освященные, согретые лучами правды, мы ищем абсолютных формул счастья без уступок времени и исторической обстановке и в экстазе требуем реальных осуществлений наших мечтаний…
И в анархическом идеале творчество разлито кругом нас, весь мир – непрерывный творческий процесс.
И если каждый из нас, как творец, бесконечен, бесконечен и мир, открывающийся нам все полнее, богаче. Восприняв все то, что создано раньше, мы дальше творим и беспрестанно, любовно отдаем сотворенное нами будущим далеким от нас поколениям.
В творчестве связываем мы все времена и в творческом мгновении постигаем вечность, бессмертие.
Пусть каждый из нас в звенящем жизнью и страстной борьбой мироздания – точка, но эта точка бессмертна, а потому ни «бунт», ни «дерзание», но радостное, живое, неукротимое, как лавина, устремление в дух основной стихии анархизма: освобождения себя и всех освобождение не от государства и полиции, но также от робости, смирения, зависти, стыда, покоя – вот идеал анархизма.
Быть может, построяемый так, анархический идеал упрекнут в недостаточной последовательности, в противоречиях. Романтическое учение и реалистическая тактика.
Но там, где жизнь, нечего бояться противоречий. Противоречия не страшны всему живому, всему развивающемуся. Их боится только дискурсивное мышление, собирающее свою добычу в отточенные логические формулы. Но формулы убивают жизнь, формулы – смерть жизни.
Все, что носит на себе печать человеческого творчества, все, что способно, с одной стороны, погрузиться в «бытие», с другой, заковать свои «опыты» в отвлеченные формулы, рано или поздно становится жертвой «иронии всемирной истории». Последняя рассеет все иллюзии интеллекта, обнаружит тщету «вечных» завоеваний разума. Все «научное», «объективное», рационалистически доказуемое бывает безжалостно попрано, наоборот, остается нетленным все недоказанное и недоказуемое, но субъективно достоверное. В «знании» противоречия недопустимы, вера знает любые противоречия. Всякое знание может быть опровергнуто, а веру опровергнуть нельзя. И анархизм есть вера. Его нельзя показать ни научными закономерностями, ни рационалистическими выкладками, ни биологическими аналогиями. Его родит жизнь, и для того, в ком он заговорит – он достоверен. Тот, кто стал анархистом, не боится противоречий; он сумеет их творчески изжить в самом себе.
И анархизм не чуждается «науки», и анархизм не презирает формул, но для него они средство, а не цель.