[288], то второй по своему реальному влиянию человек в партии и стране, Гере, упорно доказывал послу, что Кадар вне политбюро опаснее, чем в его составе. Гере и Ковач вели тонкую игру, стремясь с вовлечением довольно популярного среди низшего слоя партактива Кадара в политбюро не только сделать его своим союзником в интригах против Ракоши, но и повысить авторитет высшего партийного органа. Они стремились нейтрализовать попытки более умеренного крыла зарождающейся внутрипартийной оппозиции сделать Кадара своим знаменем, равно как и не допустить блокирования сил, стоявших за Кадаром, с более радикальным крылом внутрипартийной оппозиции, ориентировавшимся на Имре Надя. Выражая опасения, что Кадар «может вести себя в Политбюро не так, как надо», И. Ковач вместе с тем успокаивал Андропова, говоря, что Кадар дружественно настроен в отношении СССР, обладает незаурядными качествами партийного работника и от его включения в политбюро партийное руководство получит несомненный политический выигрыш, укрепит свои позиции[289]. Надо также иметь в виду, что у Герё и его единомышленников было на всякий случай припасено сильное оружие против Кадара — возможность использовать против него материалы следствия по делу Райка, к фабрикации которого он, будучи в 1949 г. министром внутренних дел, был определенным образом причастен, хотя и в гораздо меньшей степени, чем тогдашний шеф госбезопасности (политической полиции) Г. Петер, с которым Кадар находился в очень плохих отношениях.
Некоторое изменение отношения в Москве к Кадару было связано с июньским визитом Суслова. В отличие от Андропова, упорно нагнетавшего страсти вокруг этой фигуры[290], Суслов счел, что возвращение Кадара к активной политической деятельности не представляло угрозы для режима. «После длительной беседы с Кадаром, — сообщал он, — я сомневаюсь, что он отрицательно настроен против СССР. Введение же его в Политбюро значительно успокоит часть недовольных, а самого Кадара морально свяжет». Кроме того, вопрос о кооптации Кадара в ЦР на предстоящем пленуме и его последующем избрании в политбюро уже фактически решен «и об этом здесь многие знают»; в этих условиях «выступать нам против этого предложения» нецелесообразно. Но в донесении Суслова прочитывается и большее. «Что касается Кадара, то известная польза от его пребывания в Политбюро будет, поскольку у него еще полностью не изжито чувство обиды против Ракоши»[291], санкционировавшего его арест в 1951 г. При том, что Ракоши в это время все еще пользовался поддержкой Кремля, укреплять единовластие в венгерском политбюро считали излишним. Кадар же представлялся фигурой, которая могла бы уравновесить негативные моменты, связанные с единоличным лидерством первого секретаря. Другой вопрос, что явной компрометации Ракоши Суслов не хотел, видя в этом подрыв авторитета всего партийного руководства. А потому он с немалой тревогой воспринимал деятельность комиссии по расследованию «дела Фаркаша».
Итак, на заседании венгерского политбюро 13 июля, опытный политик А. И. Микоян, приглашенный туда в качестве гостя, сразу понял, что при отсутствии третьей сильной кандидатуры выбор в поисках будущего партийного лидера придется делать между Гере и Кадаром (пока еще не восстановленным в составе ЦР и тем более политбюро). Первый из них по сути представлял охранительно-сталинистское крыло и в качестве фактического руководителя экономической политики партии нес огромную ответственность за провалы начала 1950-х годов в экономике. Второй был сторонником умеренных реформ. Между тем, предлагая Кадара, Герё совершал несомненно только тактический ход, призванный замаскировать его стремление самому вознестись на вершину партийного Олимпа. Это заметил и опытный Микоян, доносивший 16 июля в Москву, что Герё «видимо, в душе… все время стоял за свою кандидатуру, с тем, однако, чтобы это не шло вразрез с нашим желанием»[292]. Выдвигая в присутствии Микояна кандидатуру Кадара (по сути единственного своего конкурента), Герё, вероятно, исходил из того, что она не будет поддержана Москвой, психологически не готовой к тому, чтобы поставить во главе «братской» партии и союзного государства человека, прошедшего через репрессии коммунистического режима — на нем продолжало лежать клеймо недоверия и не столько из-за прежних мифических «проступков», послуживших основанием для ареста [293], сколько потому, что в нем видели человека, которого личная обида может подтолкнуть к каким-либо непредсказуемым шагам. Должны были пройти еще долгие, полные драматических событий месяцы, пока В. Гомулка и тот же Я. Кадар не завоевали делом доверие Кремля. А летом 1956 г. Микояну и его коллегам по Президиуму ЦК КПСС приходилось преодолевать известный психологический барьер, соглашаясь даже на избрание Кадара в Политбюро.
14 июля высокопоставленный советский посланец имел длительную беседу с Кадаром, который был весьма откровенен: «актив партии не доверяет Ракоши, а также и Гере. Все считают, что реабилитация арестованных, прекращение режима террора в партии — все это произведено под давлением, под нажимом как со стороны Москвы, так и с низов. Все боятся, что если обстановка несколько изменится, в частности, международная обстановка, Ракоши и Гере снова приступят к новым арестам, репрессиям и восстановят свой режим произвола. После 1953 г. они имели полную возможность исправиться, однако они это делали нехотя, зигзагами, каждый раз под нажимом»[294]. Как бы то ни было, беседа с Кадаром убедила Микояна, что тот вполне довольствуется своим избранием в политбюро и не будет претендовать на большее, зная, что «ракошисты» едва ли это допустят. «Впечатление о Кадаре положительное. Видно, что он прямой, открытый и правдивый человек, имеет свое мнение по всем вопросам, в курсе всей политики», — докладывал Микоян в тот же день в Москву, обосновывая свое согласие на избрание Кадара в состав Политбюро[295].
При обсуждении кандидатур на пост первого секретаря опытный Микоян счел тактически правильным не давить на принятие венграми окончательного решения, старался избежать слишком уж подчеркнутого вмешательства во внутрипартийные дела ВПТ. «Товарищи Ракоши и Хегедюш информировали меня о наметках Политбюро и спрашивали — есть ли замечания? Я сказал, что поскольку они сами подробно обсуждали, поскольку они лучше понимают свои дела, не думаю, чтобы со стороны нашего ЦК были бы замечания по этому вопросу», — сообщал он в Москву [296]. Подобную же установку он сохранял и при обсуждении конкретной кандидатуры Кадара: «я свое отношение к Кадару не высказал. Условились, что этот вопрос следует дальше обсудить в составе Политбюро. Я в своем выступлении на Политбюро не коснулся вопроса, кем же заменить Ракоши, считая, что лучше мне не касаться этого вопроса»[297].
Итак, выбор на венгерском политбюро был сделан в пользу Э. Герё, что не вызвало возражений А. И. Микояна. Избрание Герё, ближайшего соратника Ракоши, означало максимальное сохранение преемственности прежнему курсу. Москва, несомненно, избавлялась от излишних беспокойств в связи с возможностью слишком резкого изменения политики ВПТ. В Кремле, однако, достаточно быстро поняли, что с избранием Герё была лишь приглушена, но отнюдь не разрешена проблема недоверия партийных низов к своему руководству. Показательно, что уже через считанные дни после окончания пленума посол Ю. В. Андропов был вынужден в донесении признать неоптимальность сделанного выбора: «Герё не пользуется должной популярностью среди широких партийных масс, сухость в обращении с людьми заставляет многих работников сдержанно принимать его кандидатуру»[298].
В дни, предшествовавшие пленуму, окончательно назначенному на 18 июля, Микоян принял активное участие в его подготовке. Поскольку Герё был явно непопулярен, существовала реальная опасность того, что члены ЦР забаллотируют его кандидатуру и дальнейшее течение пленума примет бесконтрольный характер («Не получится ли, что сейчас, выдвинув т. Гере на должность первого секретаря, мы окажемся в такой обстановке, когда не сможем сохранить его в руководстве партии в роли члена Политбюро?» — предостерегал Микоян своих венгерских коллег [299]). «Чтобы не иметь сюрпризов на пленуме ЦК», — докладывал он в Москву, — я посоветовал провести «неофициальные встречи и беседы членов Политбюро с наиболее влиятельными членами ЦК или теми, которые могут быть против решения Политбюро» об избрании Герё[300]. Такие беседы состоялись. Никто из более последовательных сторонников десталинизации (3. Ваш, Э. Ногради, Э. Мольнар и др.) не решился фрондировать на пленуме, не будучи уверенным в успехе при существовавшем в ЦР раскладе сил. Пленум прошел без сюрпризов. «Даже оппозиционные ораторы выступали выдержанно, в духе единства, доверия к составу ЦК и его руководству», — отмечал в том же донесении от 18 июля Микоян[301]. Критика в адрес Гере, звучавшая из уст многих выступавших, не помешала его единогласному избранию на пост первого секретаря.
Ракоши, вероятно, до последнего дня не распрощавшийся с надеждой сохранить за собой место в политбюро, пытался, насколько можно судить по материалам пленума, побороться за это. Он мог рассчитывать на поддержку ряда своих молодых выдвиженцев, которые в ходе пленума (особенно в начале его работы, что, по всей видимости, было подготовлено Ракоши) выражали сожаление об уходе первого секретаря, предлагали оставить его в составе политбюро. Они мотивировали свою позицию тем, что «всю партию настроили еще не так давно в ползу безусловной поддержки Ракоши, а теперь сообщение о его отставке может вызвать потрясение у членов партии»