[302]. За этими выступлениями, как правило, скрывалась обеспокоенность молодых аппаратчиков, не имевших авторитета в партийных кругах, за собственную судьбу в случае ухода столь сильного покровителя. Попытка Ракоши, однако, не увенчалась успехом, пленум прошел по запланированному сценарию[303].
В первый день работы пленума, 18 июля, по просьбе Герё с речью выступил и Микоян, обозначив позицию Москвы, — выступления посланцев КПСС на пленумах братских партий были не столь уж частым явлением, практиковались лишь в самых ответственных случаях. «Я сообщил о том, — докладывал он затем в Президиум ЦК КПСС, что у нашей партии и у братских партий есть тревога за судьбу Венгрии и что после уроков Познани не хотелось бы, чтобы в Венгрии случилось что-либо подобное», а такое не исключено, продолжал убежденный коммунист Микоян, ведь поведение коммунистов на дискуссии в клубе Петефи «говорит об элементах распада партийности среди них, ибо там коммунисты растворились в мелкобуржуазной среде». Без восстановления дисциплины для членов партии и наступательной борьбы на идеологическом фронте, заключил Микоян, выйти из сложного положения невозможно, ибо «разрядка международной напряженности и лозунг сосуществования не предполагает, а… исключает уступки в идеологии и примиренчество к враждебным взглядам»[304].
Отставку Ракоши Микоян расценил как поступок, основанный на интересах укрепления единства партии, а пополнение высших органов партии новыми членами (в том числе кооптацию в ЦР ряда в прошлом репрессированных деятелей и избрание в политбюро не только Кадара, но и бывшего левого социал-демократа Д. Марошана, незадолго до этого вышедшего из-под ареста) — как шаг, способствующий расширению базы влияния партийного руководства. Советский эмиссар такого ранга, как Микоян, имел, несомненно, возможность влиять на принятие пленумом ЦР ВПТ решений по конкретным персоналиям. Стараясь не злоупотреблять этим правом, чтобы не вызывать негативных эмоций со стороны венгерских коллег, Микоян все же решил в одном случае этим правом воспользоваться. Он задумал при выборе членов политбюро «провалить» кандидатуру бывшего идеолога компартии, одного из старейших ее членов Й. Реваи — этот, по словам Ракоши, «больной неуравновешенный человек с сильной склонностью к демагогии», видимо, подобно другим ультралевым интеллектуалам, воспринимался в Кремле как несколько инородное тело и при всей своей безусловной коммунистической ортодоксальности не внушал полного доверия. Все-таки Микоян отказался от своего первоначального замысла после того, как Реваи «хорошо и принципиально выступил на пленуме»[305].
Дело Фаркаша было рассмотрено на пленуме в качестве одного из вопросов повестки дня. Использовав письмо Г. Петера в интересах окончательной дискредитации Ракоши, члены партийного руководства были теперь в большинстве своем заинтересованы в том, чтобы поставить точку в этом деле. Но вызывало опасения поведение самого Фаркаша, который в целях самооправдания мог пойти по пути компрометации не только Ракоши, но и других лидеров партии. Микоян по просьбе Герё встречался с Фаркашем и прямо дал ему понять, что его попытки переложить главную ответственность за репрессии на Ракоши не имеют перспективы, так как не найдут поддержки действующего партийного руководства, вовсе не склонного согласиться с полной компрометацией высшего партийного органа[306]. Доклад И. Ковача подвел итоги работы комиссии по делу Фаркаша. Это дело, как комментировал Микоян в своем донесении в Москву, решено было «кончить внутри партии, не выносить его за пределы ее и не устраивать громкого суда». Обращаясь к членам ЦР ВПТ, ветеран КПСС преподал им своего рода «урок большевистской этики». Он убеждал их, что хотя «Фаркаш сам по себе заслуживает четвертования, но речь идет не о нем, а о партии. ЦК должен вынести высшую меру наказания, которая бывает в партии. На этом лучше кончить дело, если же устроить суд, продолжится лихорадка партии авторитет ее еще больше упадет в глазах масс»[307]. Эти строки с предельной откровенностью раскрывают ту характерную логику, которая была общепринятой в рамках большевистской системы ценностей и убежденный коммунист Микоян со всей неизбежностью должен был отстаивать ее, выступая в качестве посланца КПСС на форумах «братских» партий. Логика эта рукодствовалась несложной аксиомой: как бы ни был виновен руководящий член партии, а тем более ее руководитель, его наказание может бросить тень на всю партию, а потому очень нежелательно выносить «сор из избы», доводить дело гражданского суда. Для Микояна совсем не было секретом, что многие венгры не без оснований считают Ракоши «ответственным за нарушение законности больше, чем Фаркаша»[308]. Опытнейший политик не мог не осознавать, что в условиях, когда надо было разрядить напряженность в венгерском обществе, в среде коммунистической элиты Венгрии возникла идея сделать Фаркаша (действительно виновного в репрессиях) главным «козлом отпущения», выведя из-под удара Ракоши. Анастас Иванович не стал этому противиться, приняв предложенные правила игры. Интересы партии не допускали предъявления первому секретарю ЦР ВПТ тех же самых обвинений, что и Фаркашу, даже если он в такой же, если не в большей мере, «заслуживал четвертования». Отказ от подчинения этим железным правилам был бы несовместим с пребыванием Микояна в партийном руководстве.
Июльский пленум исключил Фаркаша из партии, его лишили генеральского звания, но и в отношении него уголовное дело решили не возбуждать. Лишь в середине октября, когда обстановка была уже совсем взрывоопасносной и после торжественного перезахоронения главной жертвы режима Л. Райка нельзя было больше тянуть с судом над Фаркашем, уголовное дело было возбуждено и Фаркаш арестован.
В июле, скорее всего, за плотно закрытыми дверями состоялась и встреча Микояна с находившимся в опале бывшим премер-министром Имре Надем, содержание которой Москва, судя по всему, не хотела делать достоянием действующего венгерского руководства. Согласно более поздним сообщениям советского посольства, И. Надь широко распространялся в кругу близких ему лиц об этой особо секретной по изначальному замыслу встрече, пытаясь изобразить ее как «изменение отношения со стороны руководителей КПСС к нему, как полную его реабилитацию» и желание видеть его в центральных органах партии. Даже некоторые члены политбюро ЦР ВПТ, если верить посольской информации, верили в это[309]. Впрочем, и в самом советском посольстве ходили слухи о том, что Микоян вселил в Надя уверенность в скором восстановлении в партии. «Как мне рассказывали, беседа Микояна с Надем носила характер глубокого зондажа и завершилась обоюдным выводом о целесообразности взаимного сотрудничества», — вспоминает будущий председатель КГБ В. А. Крючков, в 1956 г. служивший под началом Ю. В. Андропова в советском посольстве в Будапеште[310]. Согласно его позднейшей версии, Микоян «верил» И. Надю и связывал именно с ним надежды на политическую стабилизацию в Венгрии[311].
Как бы то ни было, проходивший с участием Микояна июльский пленум вопреки некоторым ожиданиям не поставил точки в деле И. Надя. И какова бы ни была реальная позиция Микояна в этом вопросе, на встрече с лидерами ВПТ 13 июля он, выступая от имени всего советского руководства, обозначил мнение, едва ли дающее простор толкованию, предложенному Крючковым: мы «считали и считаем ошибкой исключение из партии Надя Имре, хотя он своим поведением этого заслужил. Если бы Надь остался в рядах партии, он был бы обязан подчиняться партийной дисциплине и выполнять волю партии. Исключив его из ВПТ, товарищи сами себе затруднили борьбу с ним. Следовало бы откровенно заявить Надю, что, борясь с партией, он закрывает себе возможность вернуться в ее ряды. […] Наоборот, если он изменит свое поведение, то он может рассчитывать на восстановление его в рядах партии»[312].
С конца июля представители венгерского партийно-государственного руководства несколько раз встречались с И. Надем и в ходе бесед пытались убедить его в необходимости выступить публично с критикой своих «правых» ошибок, после чего он сможет вернуться в партию без ущерба для ее авторитета. Однако Надь, чувствуя прочную опору в общественном мнении, не выражал никакого желания следовать навязываемой ему логике действий и возвращаться в партию на условиях признания собственной неправоты и публичного покаяния во имя утверждения непогрешимости партии. В письмах партийному руководству он предлагал вынести свою деятельность во главе правительства в 1953–1955 гг. на внутрипартийную дискуссию, призванную определить: содержались ли в его тогдашнем «новом курсе» элементы «правого уклона» или же XX съезд КПСС полностью доказал его правоту. Несомненно, И. Надя не могло не окрылять развитие событий в Польше, где в соответствии с решениями июльского пленума ЦК ПОРП был полностью реабилитирован и восстановлен в партии В. Гомулка, который в конце 1940-х годов был обвинен в «правонационалистическом уклонизме», а в 1951 г. взят под стражу и до конца 1954 г. фактически находился в заключении. Как и лидеры ВПТ, советское посольство видело в упорстве бывшего венгерского премьера покушение на «святая святых» большевистской этики — единство партии, о чем с тревогой информировало Москву[313]. Уступка И. Надю считалась невозможной, так как могла бы повлечь за собой серьезное усиление «правых настроений» и фракционных тенденций в партии. С другой стороны, трудно было и отмахнуться от «проблемы И. Надя», пустив ее решение на самотек: слишком велико было давление низовых парторганизаций, особенно интеллигентских. В конце концов длительное противостояние партийному руководству завершилось победой бывшего премьера. В середине октября он был восстановлен в партии в атмосфере небывалого общественного подъема, охват