Анастас Иванович Микоян: человек и политик — страница 39 из 40

Об образовании Резервного фронта в 1943 году ⁄⁄ Военно-исторический журнал. 1976. № 6.

Военно-экономические вопросы на Москвовской конференции трех держав в 1941 году // Военно-исторический журнал. 1978. № 9.

В первые месяцы Великой Отечественной войны ⁄⁄ Новая и новейшая история. 1985. № 6.

В Совете по эвакуации //Военно-исторический журнал. 1989. № 3.

Так было. М., 1999 ^[424].

Исследования и публицистика

А. И. Микоян. Материалы «круглого стола». М., 1996.

Верный ленинец. К 80-летию А. И. Микояна // Огонек. 1975. № 47.

Глущенко И. В. Общепит: Микоян и советская кухня. М., 2015[425].

Зайцева Е. Накрыта «поляна» от Микояна // Родина. 2019. № 7.

Исмаилов Э. Р. Анастас Микоян — он проходил между струй: фрагменты политической биографии одного кремлевского долгожителя. Baki, 2013.

Каспарян К. В., Каспарян В. Р. Анастас Микоян. Искусство возможного в политике. Пятигорск, 2009.

Королев Д. Д., Филатов О. К. Воплощение идей А. И. Микояна в развитии пищевой промышленности. М., 2004.

Куманев Г. А. А. И. Микоян ⁄⁄ Рядом со Сталиным М., 1999.

Куманев Г. А. А. И. Микоян ⁄⁄ Говорят сталинские наркомы. Смоленск, 2005.

Ледовский А. М. Секретная миссия А. И. Микояна в Китай (январь-февраль 1949 г.) // Проблемы Дальнего Востока. 1995. № 2–3.

Медведев Р. А. Анастас Микоян // Они окружали Сталина. М., 1990.

Микоян Н. А. Своими глазами. С любовью и печалью. М., 2О18 [426].

Микоян С. А. Анатомия Карибского кризиса. М., 2006.

Микоян С. А. Жизнь, отданная народу ⁄⁄ Микоян А. И. Так было (Предисловие). М., 2014.

Микоян Ст. А., Микоян С. А. А. Микоян. К 110-летию со дня рождения ⁄⁄ Военно-исторический архив. 2005. № 11.

Мосолов В. Г. Верный сын партии, последовательный интернационалист // Вопросы истории КПСС. 1986. № 2.

Павлов М. Ю. А. И. Микоян и десталинизация страны ⁄⁄ Культурная жизнь Юга России. 2006. № 4.

Павлов М. Ю. Дипломатическая деятельность и внешнеполитические миссии А. И. Микояна в послевоенный период ⁄⁄ Наследие

В. В. Кожинова и актуальные проблемы критики, литературоведения, истории, философии в изменяющейся России. Армавир, 2006.

Павлов М. Ю. А. И. Микоян в годы Великой Отечественной войны ⁄⁄ История и обществознание. Научный и учебно-методический ежегодник. Армавир, 2006.

Павлов М. Ю. А. И. Микоян и политические репрессии второй половины 30-х годов // Человеческий капитал: ежемесячный научно-практический журнал. 2011. № 2.

Павлов М. Ю. А. И. Микоян и формирование сталинской фракции в Политбюро // Исторические, философские, политические и юридические науки, культурология и искусствоведение. Вопросы теории и практики Тамбов: Грамота, 2014. № 1 (39): в 2-х ч. Ч. II.

Павлов М. Ю. А. И. Микоян и Карибский кризис ⁄⁄ Научный вестник филиала Кубанского государственного университета. 2013. № 3.

Павлов М. Ю. Анастас Микоян. Политический портрет на фоне советской эпохи. М., 2010.

Павлов М. Ю. Вклад А. И. Микояна в развитие советской пищевой промышленности ⁄⁄ Концепт. 2015. № 526.

Селиванов И. Н. Анастас Микоян и «сентябрьские события 1956 г. в Северной Корее» ⁄⁄ Российская история. 2017. № 2.

Селиванов И. Н. Кремлевская дипломатия в действии. События 1956 года в Польше и Венгрии глазами Анастаса Микояна ⁄⁄ Венгерский кризис 1956 г. в контексте хрущевской оттепели, международных и межблоковых отношений. М., СПб., 2018.

Селиванов И. Н. Трудный диалог после XX съезда. Визиты А. И. Микояна в Ханой и Пекин ⁄⁄ Азия и Африка сегодня. 2013. № 9.

Селиванов И. Н. Эпоха XX съезда. Международная деятельность А. И. Микояна в 1956 году. СПб., 2021.

Селезнев Ф. А. А. И. Микоян и М. А. Тер-Егизарян во главе Нижегородской губернии (1920–1923) // Нижегородский краевед. Нижний Новгород, 2017.

Чжан Тунлэй, Чень Хун. Контакты лидеров компартий Китая и СССР в период Сибайпо // Современная научная мысль. 2018. № 1.

Чуров В. Е., Чуров Е. П. Путешествие в Марокко с Анастасом Ивановичем Микояном. М., 2015.

Эйстрах Г. Слухи о выселении в Биробиджан, Микоян и американский еврейский истеблишмент ⁄⁄ Judaic-Slavic Journal. 2018. № 1.

Geist Е. Cooking Bolshevik: Anastas Mikoian and the Making of the «Book about Delicious and Healthy Food» // The Russian Review. 2012. № 71.

Hagedils A. B. Mikoyan’s Overcoat: Discussions and Decisions in the Kremlin, 1956 // Journal of Communist Studies and Transition Politics. 1997. Vol. 13. N2.

Mehdiyev G. Anastas Mikoyan. Confessions of an Armenian Bolshevik. Ankara, 2020.

Приложения

Сохранение исторической памяти о деятелях советской эпохи практически невозможно без активного ввода в оборот воспоминаний их родственников, а также людей, которые с ними общались в рамках служебной деятельности. В настоящем раздела собраны некоторые отрывки из такого рода публикаций, а также помещен иллюстративный материал, которые, как мы надеемся, вызовут заинтересованный отклик читателей.

1. Интервью. Воспоминания

1.1. Из воспоминаний Степана А. Микояна

Нас в семье было пять братьев. Меня и трех младших назвали в честь погибших бакинских комиссаров Степана Шаумяна, Алеши Джапаридзе и Ивана Фиолетова (его на Кавказе все звали Вано), а также в честь Серго Орджоникидзе, с которым отец был в дружеских отношениях до последних дней его жизни. А второй сын родился в год смерти Ленина, поэтому его назвали Володей. Портреты всех их, а также Сталина (периода революции) висели у отца в кабинете. Там же висела большая фотография самого отца в военной форме с четырьмя ромбами в петлицах. Он мог носить эту форму и знаки отличия, как член Военного совета Северо-Кавказского военного округа.

Во времена моего детства отец и в Москве ходил в полувоенной форме — гимнастерка с ремнем, галифе с сапогами и фуражка. Эта одежда ему, при его тонкой талии, весьма шла. Только в 1936 году, после поездки в Америку… он полностью перешел на штатский костюм с пиджаком, галстуком и шляпой. Одевался он аккуратно, всегда был подтянутым и хорошо носил европейскую одежду, чему способствовала и забота мамы.

(…)

Брак моих родителей оказался на редкость удачным и счастливым. Отец говорил, что он не помнит случая (я тоже не помню), когда бы они крупно поссорились или повысили голос. Они относились друг к другу с большим уважением и любовью. Бывало, конечно, мама на что-нибудь сердилась или обижалась, или отец был чем-то недоволен, и проскальзывало раздражение, но это никогда на моей памяти не приводило к ссорам или взаимным резкостям. Самое сильное, что я слышал, это армянские слова: «Химар-химар хосумес!», что означает, примерно, «чепуху говоришь!». Отец обычно проявлял галантность к присутствующим женщинам, вызывая иногда легкую ревность мамы. Но посторонних увлечений ни у него, ни у нее никогда не было.

Отец в нашем воспитании придерживался тех же принципов, что и мама, но был строг и требователен, иногда даже суров и не всегда терпим, хотя нас и вообще детей он очень любил. Он радовался, что у него пятеро, и при гостях нередко полушутя выражал сожаление, что не родился шестой, который уже намечался, — «глупые врачи запретили». Мама на эти слова сердилась. В семье не было принято обнимать и целовать детей, когда они уже подросли. Только мама иногда не удерживалась, а отец, насколько я помню, не целовал никогда. (Надо признать, что в отношении к своим внукам он был другим — более теплым и терпимым.)

Мама старалась скрывать наши мелкие проделки от отца, а самым сильным способом воздействия на нас у нее были слова: «я скажу папе, он будет недоволен» или «папе это не понравится», — мы боялись его строгости. В нашей семье чуть ли не самым большим грехом считалось проявление нескромности или неуважительного отношения к людям. Недовольство отца каким-либо проступком часто выражалось только взглядом, но таким, что сомнений в его отношении к содеянному нами не возникало. А когда доходило до слов, то обычно мы слышали: «Ишь какой нашелся! Барчук этакий!» (это было несправедливо, поэтому особенно обидно). А вообще самое сильное в его лексиконе: «Мерзавец!» Он нас никогда не бил, если не считать нескольких случаев шлепков по «мягкому месту». Я не раз слышал от посторонних людей рассказ (хотя сам этого случая не помню) о том, как однажды отец, наказывая кого-то из сыновей за проявленную нескромность шлепками, приговаривал: «Не ты Микоян, а я Микоян!» (или «ты еще не Микоян!»).

Уже будучи на пенсии, отец говорил гостям, что гордится своими сыновьями, ставшими достойными, уважаемыми людьми. А однажды, в тосте, он сказал это и при нас.

В нашем доме тогда в ходу был армянский язык, на нем часто говорили между собой и с родственниками отец и мать. Почти не знала русского бабушка Тамара, говорили по-армянски обычно и родители мамы, и ее сестра, часто гостившие у нас, а также родственники из Армении. Общались в те годы часто по-армянски и два самых близких нам дяди. И все же мы, дети, не научились армянскому языку, нашим родным языком стал русский. Из нас пятерых я лучше всех понимал по-армянски, и то только простые слова и выражения. Недавно я подсчитал армянские слова, которые смог вспомнить, — оказалось, немногим более ста.

(…)

Отца мы видели не очень часто: когда мы уходили в школу, он еще спал, а когда ложились спать, он еще был на работе. Тогда руководители обычно работали с 10-и часов утра и до глубокой ночи. Только иногда отец вечером приходил поужинать и снова уходил. Зато в выходной день на даче, как правило, вся семья была в сборе. Мы, дети, все каникулы и почти все выходные дни проводили на даче, и летом и зимой.

(…)

В течение трех дней был открыт доступ к гробу Сталина в Колонном зале. (…) В один из этих дней, обедая с отцом на даче, я сказал ему, что ходил в Колонный зал каждый день. И вдруг он говорит: «Ну и зря!» Я был ошарашен. Это был первый ясный сигнал о том, что к Сталину может быть критическое отношение и мой отец именно так настроен. Задним числом, уже зная это, можно вспомнить и другие признаки его критического отношения, но до этого такие догадки у меня не возникали. С этого момента началось мое постепенное переосмысливание того, что происходило прежде.

Мой брат Серго рассказывает, что, тоже восприняв смерть Сталина как вселенскую трагедию (так же как и его жена Алла, отца которой по указанию Сталина расстреляли, а мать сидела в тюрьме), он спросил отца: «Что же теперь будет, война?» А отец ответил: «Если уж при нем не случилось войны, то теперь не будет!»

Мой брат Ваня вспоминал, что, узнав об освобождении отца от должности министра внешней торговли и восприняв это как простое переназначение (это было именно так), он почти весело сообщил маме: «А папу сняли!» Задним числом он вспомнил, как побледнела мама. Теперь я понимаю, что она, видимо, давно жила в страхе перед возможной страшной судьбой мужа и всей семьи.

(…)

Могу себе представить, как радовался Берия смерти Сталина (хотя теперь очевидно, что многие руководители тогда почувствовали облегчение). Есть свидетельства, что он даже не мог этого скрыть. Он избежал кары, и ему открылась дорога к высшей власти! Берия не ожидал, что члены Президиума решатся его арестовать. В этом, конечно, велика роль Хрущева. Однако я с недоверием отношусь к тому, что он написал в мемуарах о колебаниях по поводу ареста Берии, которые будто бы были у Микояна. Я знаю, как мой отец к нему относился. Например, помню случайно подслушанный разговор, когда мама с болью говорила отцу: «Как вы все можете с ним работать? Это же очень плохой человек!» Отец не возражал, а только сказал: «Молчи!»

(…)

Надо сказать, что вообще Хрущев в своих воспоминаниях часто несправедлив в отношении моего отца. Микоян был активный участник и ближайший помощник Хрущева в раскрытии правды о режиме Сталина и в проведении нового курса. Он был энтузиастом «оттепели» и очень во многом помогал Хрущеву, особенно в международных делах. А Хрущев его в своей книге почти не упоминает. Но, может быть, это свойственно некоторым мемуаристам — не оттенять роль ближайших соратников, из опасения преуменьшить свою? Может быть, повлияло и другое. Моему отцу позже стало ясно, что его хотели рассорить с Хрущевым. Ему наговаривали на Хрущева — его секретарь Н. И. Кадоло[427] (сотрудница КГБ) говорила будто бы со слов шофера Хрущева, что тот плохо высказывается об Анастасе Ивановиче в связи с ситуациями, в которых такой оценки просто не могло быть. И, наоборот, до Хрущева доводились якобы отрицательные высказывания о нем моего отца.

(…)

Вспоминаю разговор, который состоялся у меня с отцом в конце 60-х годов. За какое-то мое мнение он меня критиковал, как бывало часто, но потом я сказал, что считаю неправильным, когда в ЦК партии есть руководящие отделы по всем областям народного хозяйства и обороны, они вмешиваются и подавляют государственные органы. И тут он вдруг согласился: «Вот теперь ты правильно говоришь». Я посочувствовал: ему, одному из руководителей государства, который в течение сорока лет занимался прежде всего хозяйственной деятельностью, такая роль партаппарата была не по нутру.

Тогда же в ответ на какую-то мою фразу о советской власти он вдруг сказал: «А у нас советской власти нет!» Сейчас это звучит обычно, но тогда для меня это было как гром среди ясного неба. Он пояснил: «Советская власть — это политическая власть Советов, а они у нас почти никакой власти не имеют, тем более политической».

(…)

Конечно, мой отец, А. И. Микоян, был среди тех, кто поддерживал Сталина в конце 20-х, когда тот создавал свою диктатуру, хотя он и не пользовался таким влиянием, как Каменев, Бухарин, Киров или Орджоникидзе. Но в 30-х годах он все же не был среди тех руководителей, кто активно поддерживал репрессии и ставил свои подписи под расстрельными списками. Отец, видимо, многое понял о сущности режима Сталина в последние годы его власти и потом, можно сказать, приносил свое покаяние.

После смерти Сталина он первым поднял вопрос о реабилитации невинно осужденных, свел с Хрущевым вернувшихся из заключения А. В. Снегова и О. Г. Шатуновскую, которые раскрыли мрачную правду о сталинских лагерях. Микоян возглавил Центральную комиссию по реабилитации и настоял на создании комиссий прямо в местах заключения. Добился подготовки дел по реабилитации целыми списками для тех, кто сидел по определенным статьям, вопреки стремлению некоторых старых членов Политбюро свернуть их работу (эти комиссии тогда даже называли «микояновскими»).

А. И. Микоян поддержал намерение Хрущева разоблачить культ личности Сталина на XX съезде партии. Президиум ЦК запретил Хрущеву говорить о культе личности в отчетном докладе. Тогда Хрущев вместе с моим отцом решили, что доклад должен быть сделан в конце работы съезда, уже после выборов, на специальном, закрытом, заседании. Еще до доклада Хрущева, на одном из заседаний съезда мой отец выступил с речью, в которой впервые прозвучала критика сталинского режима и репрессий. Это было откровением для делегатов. Илья Эренбург в опубликованных позже главах своей книги «Годы, люди, жизнь» писал, что, когда в феврале 1956 года он вернулся в Москву из заграничной поездки, «все говорили о выступлении Микояна на съезде — он упомянул об одной ошибочной концепции Сталина, смеялся над фальсификацией истории и назвал имена большевиков, убитых в эпоху культа личности, — Антонова-Овсеенко и Косиора».

Это выступление Микояна как бы подготовило почву для доклада Хрущева.

(…)

Отец был очень умным человеком и тонким политиком, достаточно смелым, но чувствующим границы того, что можно и что нельзя говорить или делать. Он не рвался «вверх», а был прежде всего хозяйственником, организатором экономики. Это Сталин знал и ценил. Анастас Иванович был исключительно работоспособен и уделял работе почти все время, исключая редкие часы отдыха. Даже дома большую часть времени он читал деловые бумаги. Он имел прекрасную память, быстро схватывал суть дела и решал, беря на себя ответственность. В деловых вопросах был требовательным, не терпел пустого многословия и догадок (нам часто говорил: «Ты не знаешь, а догадываешься. А надо говорить, когда знаешь!»). В этом случае мог быть и резок. Но в то же время он внимательно выслушивал чужое мнение, если чувствовал, что собеседник говорит по сути и со знанием дела.

Мы, сыновья, часто спорили с отцом. Мы выкладывали ему многое, что узнавали вне дома и что нам не нравилось. Возникали споры, мы горячились, пытаясь что-то доказать. Как говорят мои братья, я был особенно непримирим. Как-то после одного из таких горячих разговоров Серго мне передал просьбу отца не спорить с ним много по вечерам: «Я потом заснуть не могу». Серго сказал мне, что надо же понять его физическое и моральное состояние, его бессилие исправить все те недостатки «его системы», о которых мы ему говорили. Немного позже я это понял, и мне стало стыдно и жаль отца. Я до сих пор об этом вспоминаю с болью. Я понял, что часто его возражения не столько выражали его несогласие с нашей критикой чего-либо, сколько были вынужденными — он не все мог признать и сказать об этом прямо из-за своего положения. Иногда в споре чувствовалось, особенно в последние годы, что он переживает несоответствие реальности тому, о чем мечталось, может быть, даже и крушение каких-то иллюзий.

Я знаю, что мой отец чрезвычайно переживал происходившее во времена сталинских репрессий и был просто счастлив, когда это время кончилось. Хорошо помню, как он изменился еще до XX съезда, и особенно после него, по сравнению с предыдущими годами. Он приходил домой с работы радостный, бодрый, с удовольствием общался с другими.

Особенно я вспоминаю воскресные послеобеденные беседы за столом на даче, где обычно присутствовали мои дяди Артем Иванович и Гай Лазаревич, Лева Шаумян, муж маминой сестры академик А. А. Арзуманян, иногда какие-нибудь другие гости. Не могу себе простить, что не организовал тогда запись на магнитофон. Отец много рассказывал о Сталине, Молотове и других, о событиях в стране и их отражении во мнениях руководителей и о том, как принимались решения. Рассказывали и другие за столом то, о чем раньше молчали. Такие откровенные рассказы и беседы были как открытие потаенных дверей. В сталинские времена таких разговоров дома не было. Может быть, отец и разговаривал на эти темы более или менее откровенно с теми, кого я назвал выше, но, думаю, только наедине и, конечно, не в стенах дома. Многое из того, что я рассказываю на этих страницах, основано, в том числе и на том, что я слышал за столом у отца в годы «оттепели» и после.

В эти годы было впечатление, что отец снова обрел цель жизни и чувствовал свою роль в придании социализму «человеческого лица». Увы, далеко не все из задуманного удалось тогда сделать. Если и при Борисе Ельцине, спустя несколько лет после начатой Михаилом Горбачевым перестройки, еще существовали значительные силы, препятствующие реформам, да и сейчас, в начале XXI века их немало еще осталось, то можно представить, как было трудно преодолеть их сопротивление тогда, всего лишь через несколько лет после смерти Сталина. Да и в самом Микояне, как и в Хрущеве, руководителях-реформаторах, было «раздвоение» личности, борьба нового и старого, думаю, сходные с тем, что характеризовало и Горбачева в годы перестройки.

После 60-го года, когда Хрущев стал «зарываться», приподнятость и бодрость отца стали спадать, чувствовалось, что оптимизм его сильно уменьшился.

А. И. Микоян был против военного подавления венгерской революции в октябре-ноябре 1956 года. Его и М. А. Суслова, когда начались эти события, направили от Политбюро в Будапешт. Через несколько дней отец вернулся в Москву, но, не успев рассказать членам Политбюро об обстановке, узнал, что решение о вмешательстве советских войск уже принято. Н. С. Хрущев в своих воспоминаниях пишет:

«Когда я сказал ему (А. И. Микояну. — С. М.) об этом решении, он возражал очень энергично, доказывая, что вооруженное вмешательство будет ошибкой, что оно подорвет репутацию нашего правительства и партии. Я ответил: „Решение принято. И я с ним согласен“. Анастас Иванович пришел в большое волнение. Он даже грозил что-нибудь с собой сделать — в знак протеста».

Видимо, именно после этого разговора отец поздно вечером приехал в свой дом на Ленинских горах (ныне Воробьевых) в тот день, когда я был там. Я помню, как он мрачный ходил взад-вперед по коридору, ни с кем не разговаривая. А на рассвете снова улетел в Будапешт.

Иногда в печати упоминают его имя в связи с подавлением выступления рабочих в Новочеркасске, где он был вместе с другим членом Политбюро, секретарем ЦК Ф. Р. Козловым. На самом деле отец предлагал вести переговоры с рабочими, а решение о вмешательстве армии было принято в Москве Хрущевым по докладу Козлова. Нам сказал об этом начальник охраны отца, но, думаю, отрицательное отношение Анастаса Ивановича к использованию войск против народа в Венгрии и Чехословакии косвенно подтверждает это.

(…)

Сейчас уже немногие помнят о полном разрыве СССР с социалистической Югославией в 1948 году. Надо сказать, что Югославия, ее компартия и руководитель Иосип Броз Тито считались самыми близкими и верными нашими союзниками. Югославская партизанская армия под руководством коммунистов во главе с Тито в течение всей войны вела боевые действия против фашистов и затем вместе с Красной Армией освободила Белград. Дружба с Югославией казалась тесной и нерушимой. Однако Тито был не из тех руководителей, которые собирались беспрекословно подчиняться Москве и Сталину.

В один из приездов в Москву Тито был на обычном ночном ужине у Сталина и тот, как рассказал мой отец, сумел его сильно напоить. Сталин частенько практиковал это в отношении новых гостей, может быть, чтобы заставить их в чем-нибудь проговориться. Но Тито этого Сталину не простил, и возможно, именно это послужило последним поводом для полного разрыва отношений между нашими странами, хотя трения, связанные с самостоятельностью, «непокорностью» Тито, были и до этого.

На мой взгляд, сыграло роль «головокружение» Сталина от собственного величия. Он преувеличивал значение своего имени в Европе, освободителем которой себя считал. Внешняя политика нашей партии в эти годы одной из главных целей имела экспансию в Европе, распространение своего влияния и даже власти все дальше за наши границы, используя коммунистические партии других стран и авторитет Сталина и СССР в результате победы над фашизмом. Такая наша политика и послужила, кстати, причиной создания НАТО — Северо-Атлантического союза. Об этом говорил Черчилль в выступлении в Фултоне. (Мой отец, видимо, тоже так считал — в югославской газете по поводу его выступления на приеме в Белграде в 1955 году было сказано: «Микоян признал, что СССР ответствен за „холодную войну“».)

В Югославии наш народ и наша страна были исключительно популярны. Популярным лозунгом там тогда был: «Сталин — Тито!» Нам рассказывал отец, что Сталин был уверен — стоит ему объявить Тито своим врагом, а его режим враждебным СССР, капиталистическим и даже фашистским, как народные массы Югославии выступят за Сталина против Тито. Вся наша идеологическая машина была запущена на очернение руководства Югославии. Проводилась мощнейшая идеологическая атака в тех же тонах, что и против фашистского руководства Германии во время войны.

Мне известно из разговоров со знакомыми авиаторами, что на нашей юго-западной границе сосредоточивались войска, в частности авиация, для того чтобы поддержать ожидавшееся народное восстание или хотя бы какую-либо оппозицию режиму Тито. Но ничего этого не произошло, югославский народ не поддался нашей пропаганде.

Вскоре после смерти Сталина руководство Советского Союза решило сделать шаги к примирению, понимая, что именно мы — виновники «ссоры». В конце мая 1955 года с визитом в Белград прибыла правительственная делегация — Хрущев, Булганин и Микоян. Небывалый случай в истории дипломатии — три высших руководителя вместе (и первыми!) едут в страну, которую недавно их государство обливало грязью!

В результате переговоров была выпущена «Белградская декларация». На завтраке Тито сказал: «Давайте сотрем все, что было, и начнем дело сначала».

А через год такая же представительная югославская делегация во главе с Тито и Карделем приехала в Москву. После официальных бесед Хрущев предложил югославской делегации провести несколько дней в Сочи. Их сопровождал мой отец. В числе различных встреч было и посещение крейсера «Фрунзе». Через несколько лет один моряк с крейсера прислал мне несколько фотографий, снятых во время этого визита.

После продолжения бесед в Москве Тито пригласил моего отца приехать на отдых в Югославию. И действительно (конечно, по решению Политбюро), отец вместе с моей мамой, Ашхен Лазаревной, в 1956 году, кажется, в сентябре, приехал на две недели в Югославию[428]. Тито поселил их на своей даче на острове Бриони. Фактически это было продолжение переговоров, имевших целью полное налаживание отношений. Мама рассказывала нам, какое это красивое место, какой там хороший климат. Она прекрасно отдохнула, а для отца это была и работа — деловые (конечно, не только) беседы с Тито, который несколько раз навещал их на острове.

(Однако идеологические разногласия все же остались. Я помню как, кажется, в 1958 году на партсобрании нас призвали голосовать за резолюцию, осуждающую новую Программу Компартии Югославии, в частности призывавшую к введению рабочего самоуправления на заводах[429]. По «правилам» того времени мы единогласно проголосовали за резолюцию, хотя никто из нас не имел возможности прочитать критикуемую программу.)

(…)

В конце 50-х годов советское руководство попыталось провести, как говорилось тогда, «разрядку» в отношениях с США. Одним из шагов к этому была широко известная поездка туда Хрущева в 1959 году. Но мало кто помнит, что до этого, в январе 1959 года, в США ездил, как бы «на разведку», мой отец. Дело в том, что незадолго до этого Хрущев произнес на приеме в одном из посольств антиамериканскую речь в связи с Берлином, угрожая выгнать оттуда союзников. Потом отец убедил Хрущева, что нам невыгодно нарушать Потсдамские соглашения. Хрущев решил поправить отношения с Америкой и для этого послал туда Микояна.

Это был первый послевоенный визит в США члена высшего руководства СССР, если не считать поездки Молотова в 1945 году на конференцию по созданию ООН. Хотя Микоян формально поехал как частный «гость советского посла» (своего бывшего заместителя М. Меньшикова[430]), власти США были взбудоражены таким визитом, предвещавшим изменение к лучшему отношений с СССР, и оказали прием в соответствии с его рангом первого заместителя Хрущева. Виза была получена уже через несколько часов после запроса.

В связи с этим представляет интерес его рассказ о том, что вскоре после войны, в 1946 году, американское правительство пригласило Сталина приехать в США. Обстановка тогда была очень благоприятная — такой не было ни до, ни после. Страны бывшей антигитлеровской коалиции еще в какой-то мере ощущали себя союзниками, и авторитет Советского Союза после войны был высок. Если бы визит Сталина состоялся, он сыграл бы огромную роль во всей международной обстановке. Но Сталин отказался. Отец говорил, что он просто боялся ехать.

Во время своей поездки в США Микоян дважды встретился с президентом США Эйзенхауэром, пять раз беседовал с Джоном Даллесом, был принят в экономическом клубе в Нью-Йорке и в Пресс-клубе в Вашингтоне. Как рассказывал мне переводивший при встречах Олег Трояновский (позже представитель СССР в ООН, посол в Японии и Китае), отец произвел на журналистов хорошее впечатление, они часто смеялись при его шутках и остроумных ответах[431]. А журналисты США в своем клубе очень независимы и больше всего ценят остроумие.

Встречался отец и с другими известными людьми, в том числе с Дэвидом Рокфеллером (впервые один из руководителей Советского государства встречался на Уолл-стрит с магнатом США). Общался также со студентами в университете, профсоюзными лидерами. Его принимал на завтраке Сайрус Итон и на обеде Стивенсон.

В некоторых городах были демонстрации протеста венгерских эмигрантов, которые связывали фамилию Микояна с подавлением восстания в Будапеште (они же не могли знать о том, что он лично был против вмешательства Советской Армии). Полиция им вначале не мешала, но после указания Эйзенхауэра их стали отгонять от делегации. Отец не собирался брать с собой в эту поездку никого из семьи, но Хрущев посоветовал взять сына. Уже после их возвращения я спросил отца, почему он не хотел никого брать. Он ответил, что вполне допускал и даже предполагал: что-то произойдет, и он не вернется домой. Он, конечно, не ожидал чего-нибудь в таком роде от американских властей, но считал, что мог быть террористический акт со стороны какой-либо организации — например, венгерских беженцев или кого-нибудь еще [432].

И в самом деле, при возвращении чуть-чуть не произошла трагедия. Когда самолет скандинавской компании SAS «Douglas DC-7C» находился уже над океаном, загорелся один из четырех двигателей, а затем и другой. Пожар удалось погасить, но эти двигатели уже не могли работать. Летчики развернули самолет в сторону берега. На двух оставшихся двигателях самолет не мог лететь без потери высоты. Летчики стали готовиться к посадке на воду, стюардессы со слезами на глазах показывали пассажирам, как использовать плавсредства, а отец улыбался, шутил с ними, стараясь подбодрить, хотя и был, как он потом рассказывал, уверен, что это не случайность, а акт, направленный против него, и скоро все будет кончено.

Как рассказывали Олег Трояновский и мой брат, самолет летел уже совсем низко над водой, когда они все же дотянули до военной авиационной базы Арджентен (самолетов радиолокационного дозора — «АВАКС»).

Возможно, как это ни смешно, всех спасло опоздание на самолет моего брата. По дороге в аэропорт в Нью-Йорке он заехал в универмаг и, запутавшись в выходах из него, долго не мог найти ожидавшую его машину. В результате он опоздал на самолет, который в ожидании его двадцать минут стоял с работающими двигателями. Отец очень на него рассердился, что Серго было ясно по его лицу, хотя слов не было сказано. Однако если бы они взлетели вовремя, то к моменту начала пожара самолет мог быть значительно дальше от берега и, повернув обратно, до него вряд ли бы дотянул.

(…)

Мой отец обрадовался, когда узнал, что я пишу диссертацию, и, кажется, гордился мной. Хотя тем, что трое его сыновей были профессиональными военными летчиками, он тоже явно гордился. К сожалению, защита диссертации состоялась уже после его смерти[433].

Отец, на моей памяти, всегда придерживался здорового образа жизни и давал всем нам пример в этом отношении. Он, как я уже рассказывал, не курил и очень мало пил, тем более после смерти Сталина, когда избавился от необходимости ужинать у него ночью с обильной едой и питьем и очень поздно (вернее, рано утром) ложиться спать. Ел он мало, особенно мяса и жирной пищи, больше всего любил сыр, овощи и зелень (всегда нас поправлял, если мы называли ее травой). Отец очень любил природу и стремился как можно больше проводить времени на воздухе. На даче он обычно обедал в саду или на веранде даже в прохладную погоду. Он много гулял, при этом ходил быстро, небольшими, но частыми шагами.

Я помню, как он, когда кто-то из нас или наших жен и детей не приезжал в воскресенье на дачу, с искренним недоумением говорил: «Не могу понять! Как можно торчать в городе, имея такую прекрасную возможность побыть за городом, на природе?» Действительно, мы, очевидно, недостаточно это ценили. Теперь, особенно летом в погожий день, вспоминается, как было удобно и просто тогда поехать на его дачу, не заботясь ни о чем. Отец обижался, когда кто-нибудь пропускал два-три уик-энда. Так, моя жена часто оставалась в Москве и дома редактировала рукописи. Отец говорил, что в воскресенье надо отдыхать, а уж если приспело работать, то почему этим нельзя заниматься на даче? На самом деле ей постоянно требовалась справочная литература, которую невозможно было каждый раз везти с собой. (Своей дачи я так и не завел.)

Еще небольшая бытовая деталь. Отец и мама никогда не увлекались домашними животными, у нас не было ни кошки, ни собаки. Но в начале 60-х годов Ваня привез на дачу маленькую белую собачку, кажется, болонку, Тяну. Отец вначале не обращал на нее внимания, но она почему-то его особенно полюбила, бегала за ним по пятам, садилась перед ним и смотрела на него. Неожиданно для нас он тоже к ней привязался. Тяпа каким-то образом знала, когда отец должен был приехать с работы, и к этому времени всегда сидела у въездных ворот, дожидаясь его машины, и потом бежала за ней до дома. Чувствовалось, что отцу это приятно, он что-то говорил и даже гладил ее, что было непривычно видеть.

Вскоре после того, как отец перестал быть членом Политбюро, его переселили с дачи «Зубалово», о которой я рассказывал в начале книги, на другую дачу — в дачном поселке «Горки-10» Хозуправления Совета Министров. Это была именно дача, а не имение, которым фактически являлось «Зубалово». Дом стоял на высоком берегу Москвы-реки, недалеко от края склона, где была беседка, а вниз, к реке, вела деревянная лестница. В дни переселения меня в Москве не было. Потом уже я обнаружил, что некоторые наши личные вещи остались на старой даче, например купленные мной горные лыжи, которые сочли казенными, и моя еще со школьных лет библиотека. Спустя много лет, сын жившего там некоторое время В. Кузнецова, заместителя Брежнева по Верховному Совету, говорил моему сыну, что там есть книги со штампом «Библиотека Степы Микояна».

Вплоть до восьмидесяти лет отец не жаловался на здоровье, хотя, конечно, не все было в порядке. Но даже когда он явно заболевал, на вопрос обычно отвечал, что ничего особенного, немного недомогает. Представляю, каково ему было просить освободить его от поста Председателя Президиума Верховного Совета «по состоянию здоровья» в соответствии с «просьбой» Брежнева! Ему только что исполнилось семьдесят, и он чувствовал себя вполне в порядке. Во всяком случае, несравненно крепче, чем позже достигший такого возраста Брежнев.

Через некоторое время после своего восьмидесятилетия (в 1975 году) отец заметно сдал. Меньше стала ощущаться твердость характера. В октябре 1978 года его положили в больницу 4-го управления Минздрава на Ленинских горах (на Мичуринском проспекте) с простудой. Вскоре ему стало лучше. В это время стояли теплые солнечные дни. Его секретарь, Нина Ивановна[434], предложила отцу на день уехать на дачу и уговорила врачей: «Он так любит бывать на воздухе!»

На даче она усадила его на солнечной открытой веранде. Но что значит — теплый день в середине октября? Пока греет солнце и нет ветра, действительно тепло. Стоит солнцу скрыться за облаком или подуть ветерку, то легко и просквозиться, особенно к вечеру. В результате отец вернулся в больницу с воспалением легких. Для него, в его возрасте, да еще переболевшего в молодости туберкулезом легких, это было самое опасное. С этого момента все шло на ухудшение. Я пришел к нему за несколько дней до смерти. Он лежал неподвижно, но был в сознании, смотрел на меня и что-то говорил, но ничего нельзя было разобрать (накануне там был мой брат — он еще разбирал слова). Последний раз я был в больнице вместе с моим старшим сыном за день до рокового дня. Отец дышал с помощью аппарата искусственного дыхания. Реакции на наше присутствие и слова не было заметно, хотя, возможно, он нас и слышал. В пятницу днем у него были мои братья Ваня и Серго, а последней, вечером, у него была моя дочь.

Он умер в субботу, 21 октября 1978 года, за месяц с небольшим до своего восемьдесят третьего дня рождения. Мы знали, что нам придется ждать до вторника, чтобы узнать, какой будет установлен порядок похорон. В таких случаях ничего не делается без решения Политбюро, а оно (или, вернее, Брежнев с Сусловым и Черненко) могло это решить только в понедельник. Даже сообщение о смерти газетами и телевидением не могло быть опубликовано — неизвестно, какие эпитеты следует употребить по отношению к нему, на какой странице «Правды» поместить некролог и какой, с какими подписями, и давать ли фотографию. Это все должно было быть указано «с самого верха». Таков был «порядок».

Но неожиданно в понедельник появилось короткое сообщение о смерти А. И. Микояна. Как потом выяснилось, его пришлось опубликовать, не дожидаясь утверждения некролога в Политбюро, потому что об этом событии передали иностранные радиостанции, работающие на Советский Союз. В сообщении в «Правде» говорилось, что ЦК, Президиум Верховного Совета и Совет Министров «с глубоким прискорбием извещают, что 21 октября 1978 года на 83-м году жизни после тяжелой, продолжительной болезни скончался старейший член КПСС, персональный пенсионер Микоян Анастас Иванович».

Тогда существовала негласная градация эпитетов в официальных сообщениях. Отец, учитывая его жизненный путь и роль в руководстве страной, должен был быть назван «выдающийся (или хотя бы „видный“) государственный деятель». Во вторник снова опубликовали сообщение (так, как будто предыдущего не было), поместили и некролог с фотографией. И хотя его подписали все руководители, начиная с Брежнева, что соответствовало «высшему разряду», его назвали «одним из видных государственных и партийных работников» (не деятель, а работник!) — это было уже на два ранга ниже и определило все дальнейшее. Отношение к нему нынешних властей стало ясно из этого и последующих событий.

До конца дня понедельника мы не знали, где будет прощание и похороны, и ничего не могли ответить на многочисленные звонки. Потом нам передали, что прощание будет в Доме ученых на Кропоткинской улице (в печати об этом не сообщили).

Минут за двадцать до начала доступа в Доме ученых неожиданно для нас появились члены Политбюро — Брежнев, Косыгин, Устинов и другие, а также и Подгорный, бывший уже на пенсии. Они обняли и расцеловали нас, четверых сыновей, постояли несколько минут у гроба и уехали. Я думаю, этот визит не был предусмотрен, но кто-то (возможно, Косыгин) в последний момент предложил поехать. Это дало возможность газетам сообщить, что «в похоронах участвовали руководители Партии и Правительства», и поместить фотографию их у гроба.

Косыгин передал мне конверт с соболезнованием от премьер-министра Японии, а также перечень руководителей всех крупных стран мира и других выдающихся людей, приславших свои соболезнования. Но тексты этих соболезнований нам так до сих пор и не дали. Кто-то на поминках проговорился — «они слишком хвалебные».

Люди шли мимо гроба долго, но не очень плотным потоком. Несколько моих друзей из колонны подошли ко мне и сказали, что милиция на подходе к Дому задерживает проход людей. Я спросил у полковника милиции, руководившего порядком, в чем дело. Он ответил, что специально «разрежают» очередь, чтобы проход не кончился слишком быстро. Он намекал на то, что желающих не очень много. Это оказалось ложью — ряд моих знакомых говорили мне потом, что очередь была очень длинная и густая, но многим так и не удалось пройти, так как вскоре прекратили доступ, а нам сказали, что людей на подходе будто бы больше нет.

Потом мы узнали, что хотели прийти попрощаться послы иностранных государств, но им ответили, что «семья хочет ограничиться только соотечественниками». Однако нас об этом никто не спрашивал.

Главным в решении Политбюро было то, что решили его похоронить не у Кремлевской стены, как многолетнего члена Политбюро и правительства, Председателя Президиума Верховного Совета, а на Новодевичьем кладбище. Потом ходили разговоры, что это было сделано по желанию самого Анастаса Ивановича. Но это не так. Был, правда, однажды дома разговор в связи со смертью бывшего члена Политбюро А. А. Андреева. Мы рассказали отцу, что Андрей Андреевич, говорят, в завещании сам попросил похоронить его не на Красной площади, а на Новодевичьем кладбище. Отец на это заметил: «А что, наверное, так лучше — все-таки на кладбище люди ходят, не то что у Кремлевской стены». Это было единственное его высказывание, и от нас оно никуда не пошло. Хотя мы ощущали обиду из-за такого отношения к человеку, так много сделавшему для страны, но в конце концов были довольны, что прах нашего отца лежит в семейной могиле, рядом с прахом его жены и матери, родителей жены и ее брата, рядом с плитой в память погибшего на войне сына и недалеко от могилы его любимого брата Артема Ивановича. А с 1986 года там и урна с прахом его сына Алексея.

На Новодевичьем кладбище состоялось прощание. Выступал Председатель Верховного Совета Армении, представители Министерства внешней торговли, пищевой промышленности, а также завода «Красный пролетарий», где отец состоял в парторганизации.

Поминки устроили в зале ресторана Центрального дома Советской Армии. За главным столом, кроме нас, сыновей, сидели руководители Армении, которые в связи с каким-то совещанием оказались в Москве, а также М. С. Смиртюков, много лет работавший с отцом, и Бровиков — заместитель К. У. Черненко, тогда заведующего Общим отделом ЦК. Вел вечер Председатель Президиума Верховного Совета Армении Б. Е. Саркисов. Эти же люди руководили и на кладбище. Создавалось впечатление, что событие стремятся ограничить рамками Армении — в ряде выступлений говорилось о нем как о выдающемся деятеле армянского народа (хотя отец в Армении никогда не работал, а его деятельность на Кавказе — это ничтожная часть всей его работы).

Очень тепло выступали в числе других И. X. Баграмян, И. С. Козловский, И. Д. Папанин. Именно Иван Дмитриевич обратил, наконец, внимание на тенденцию «армянского уклона» и сказал, что А. И. Микоян выдающийся деятель всего советского народа, а не только армянского.

Под конец от семьи выступал я. Еще до начала ужина Бровиков мне посоветовал, чтобы мы обязательно выразили благодарность Брежневу. Перед тем как я взял слово, кто-то еще из «ответственных», сидевших за нашим столом, шепнул мне, чтобы я не забыл поблагодарить Леонида Ильича — видимо, они чувствовали наше отношение к нему, но по «правилам игры» было необходимо поблагодарить «за заботу». Можно было предположить, что все сказанное дойдет до «верха».

У меня не было желания благодарить Брежнева, но что-то надо было сказать. Я поблагодарил всех пришедших на похороны и всех присутствующих, а затем «Леонида Ильича и Алексея Николаевича за то, что они пришли проститься». Я намеренно назвал и Косыгина, чтобы меньше выделять Брежнева.

Далее я сказал, что Анастас Иванович был выдающимся государственным деятелем, для которого интересы народа и страны всю его жизнь были превыше всего. Он отдавал им себя всего. Как и всякий человек, он имел недостатки, но сейчас я буду говорить о его достоинствах, которых неизмеримо больше. И потом я стал говорить об отце от имени семьи под рефреном — «мы гордимся»: мы гордимся тем, что наш отец сделал большой вклад в развитие нашей страны, организовав внешнюю и внутреннюю торговлю и руководя созданием пищевой индустрии для улучшения жизни народа; тем, что во время Отечественной войны он успешно руководил снабжением фронта и тыла, внеся большой вклад в Победу; тем, что он выполнял наиболее сложные задачи, связанные с внешней политикой, в частности при разрешении Карибского кризиса; тем, что он был первым соратником Хрущева в разоблачении сталинской диктатуры, был инициатором начала реабилитации жертв террора и сторонником движения страны в сторону большей демократии и открытости. (Я знал, что эта часть выступления не понравится присутствовавшим представителям власти.)

Фрагмент из книги:

Микоян С. А.Мы — дети войны. Воспоминания летчика-испытателя. М., 2006.

1.2. Из интервью М. А. Гольденберга[435]с Серго А. Микояном

М. Г.: Серго Анастасович, о вашем отце, осторожном, предусмотрительном и влиятельном политике времен сталинского террора написано и сказано немало. Да и вы в своих многочисленных интервью часто о нем рассказываете. Я хотел бы начать нашу беседу с вашей матери. Недавно прочел книгу Л. Васильевой «Кремлевские жены». Там почему-то не оказалось главы о вашей матери. Она была единственной «кремлевской женой», у которой было пятеро детей. Расскажите, пожалуйста, о ней.

С. М.: Я вам благодарен за этот вопрос. Всегда спрашивают об отце, а мне очень хочется, чтобы мама наша не была забыта. Хорошо, когда забывает Л. Васильева: она, как мне кажется, во всем ищет «клубничку», что-то порочащее и т. д. Сейчас все еще модно лить грязь на всех прежних обитателей Кремля без разбора, закрывая глаза на позорные факты нынешней жизни за его высокими стенами, включая невиданную коррупцию. Спасибо ей, Л. Васильевой, что она не пишет о моей маме. Спасибо и за то, что в другой книге, «Дети Кремля», она совсем забыла о пяти сорванцах, которые бегали по стенам Кремля, нарушая тем самым установленный режим его охраны. Представляю, сколько небылиц с чужих слов она бы о нас написала! Почему-то в таких случаях в Москве опрашивают не тех, кто знает, а тех, кто «слышал». Так поступал частенько и уважаемый мною историк Рой Медведев. Например, рассказывая об аресте моего брата Вани и меня, когда мы были школьниками, он допустил много неточностей [436]. А почему бы не встретиться с участниками событий — благо они пока живы — и не записать все точно? Как историк по профессии, я этого не понимаю.

Но вернемся к моей маме, Ашхен Лазаревне. Девичья фамилия ее была Туманян. Впрочем, она и оставалась по закону Туманян, ибо они с отцом никогда так и не зарегистрировали свой брак, хотя прожили в любви и верности 42 года. Мы с братьями, когда их вспоминаем, шутим, что отпущенные Богом на наш род семейные добродетели родители взяли себе практически целиком, оставив нам совсем немного.

Наша мама была очень скромным, застенчивым, добросердечным, честным и наивным человеком. Семья была ее основным делом и интересом. А в семье на первом месте был муж. Каждое утро она выкладывала ему всю одежду, подбирала галстуки, пришивала пуговицы, сводила все пятнышки, которые другие просто бы и не заметили. В воскресенье мы ходили на цыпочках, чтобы, не дай Бог, не потревожить его сон — он отсыпался за всю неделю. За столом какое-то блюдо было только для него. Никто из нас не сомневался в правильности приоритетов ее любви и внимания.

Она была чрезвычайно аккуратной, чистоплотной, организованной. Пожалуй, она была чересчур беспокойной в этих своих качествах. Например, собираясь на юг, она начинала стирать, подшивать, укладывать вещи за неделю-две. С утра в день отъезда она уже так волновалась, будто должно было произойти нечто невероятное. К ней нельзя было обращаться по другим вопросам, кроме отъезда. На вокзал она приезжала часа за полтора, хотя поезда тогда подходили к платформе за час. Часто волновалась она и по другим случаям, не заслуживающим переживаний. Представляете, какое напряжение для ее нервной системы было то, что действительно заслуживало волнения? Например, придет ли отец домой под утро или нет? Под утро — потому что таков был режим работы, установленный Сталиным. А многие так и не приходили.

Мама всегда его ждала. Если и засыпала, то на кушетке (как она говорила), одетая, чтобы встретить его, напоить чаем или покормить — хотя обычно он в еде не нуждался, ибо приезжал со знаменитых сталинских ужинов. Но он нуждался в ее внимании, в живой душе дома, которой она всегда и была. Она понимала, что после тяжелого дня, насыщенного работой, и ночи у Сталина, полностью непредсказуемой и переполненной нервным напряжением, ему надо расслабиться, поговорить с близким человеком.

А когда арестовали Ваню летом 1943 года? Он ведь просто не пришел к ужину с речки. Она думала — утонул, попал под машину и т. д. Звонили в морги, в милицию, в больницы Одинцовского района. Даже я не мог лечь спать, видя, как она переживает. Наконец, раньше обычного, приехал отец и сказал: «Не волнуйся, Ваню арестовали». Неплохо звучит, верно? Меня тоже взяли так, чтобы я не смог ее предупредить. У нее было повышенное кровяное давление, напрямую зависевшее от переживаний. Думаю, ее всю жизнь мучила мысль, что она послала Володю (второго по старшинству сына) на смерть, когда в 1942 году поощрила его настойчивость отправиться на Сталинградский фронт, хотя командование оставляло его в частях ВВС, защищавших Москву. Степан летел в Сталинград, а Володю в его 18 лет и всего лишь с ускоренным курсом обучения на летчика-истребителя (в несколько месяцев вместо двух лет, как учился Степан) не брали! Но он настоял, чтобы отец вмешался, мама поддержала. Такова была единственная протекция Микояна своим детям за всю его жизнь. Ни о ком из нас он никогда никого не просил.

Высокое давление привело маму к двум инфарктам. В 1962 году, когда отец (и я с ним) был на Кубе в связи с Карибским ракетным кризисом, она умерла. Но я стараюсь вспоминать ее в лучшие годы, когда она радовала нас своей лучезарной улыбкой, сверх меры восхищалась моей первой опубликованной статьей, всерьез сердилась на своего брата Гая, который стал за что-то слегка критиковать мой текст. Гай с такой любовью смотрел на нее, когда она сердилась, что этот эпизод всегда у меня перед глазами. В общем, у нас была прекрасная мама, все отдававшая семье. К тому же она обладала незаурядной внешностью, у нее было лицо особой красоты, какие бывают только у людей с чистыми помыслами и доброй душой. Ее любили все, кто ее знал. Теперь вы понимаете, почему она никогда не вмешивалась в политику, тем более не лезла в нее, как некоторые персонажи Л. Васильевой[437]?

М. Г.: У вас в доме была прислуга?

С. М.: Да, примерно с 1927 года появилась очень хорошая женщина из деревни Щигры, Курской губернии [438], по имени Даша. У нее была взрослая дочь, которую мы очень любили, ждали ее редких приходов. Но Даша — а после ее смерти были другие —

занимались готовкой и уборкой. Последнее — по строгим указаниям мамы. Воспитывала нас мама. Отец мог это делать только по воскресеньям (в субботу тогда работали). Еще мы видели его ежедневно, когда он приезжал обедать около семи часов вечера. Сидя за столом, он читал служебные бумаги, разговаривал с нами, с мамой. Нас расспрашивал об учебе, о других делах, комментировал наши рассказы. Зная, что я много читаю, люблю историю, спрашивал меня о прочитанном, иногда выбирал мне книги. Помню, отобрал из огромных книжных шкафов, стоявших в длинном коридоре нашей кремлевской квартиры, «Смерть Вазир-Мухтара» Тынянова, «Саламбо» Флобера, «Фараона» Сенкевича. Мама сказала: — А не рано ему читать это? (мне было лет 13). — Хорошие книги никогда не рано читать, — ответил он.

Кстати, по воскресеньям мама ему рассказывала о прочитанном ею, причем с горячностью и переживаниями, будто сама жила жизнью персонажей. Он с нежностью в глазах улыбался и говорил: — Ашхен, ты благодарный читатель. О таких читателях, как ты, писатели должны мечтать!

Нас отец воспитывал, скорее, своим существованием и известными нам его взглядами о том, что можно было делать, а что нельзя. Зато мама была постоянно в курсе всего или почти всего. Иногда «амортизировала» наши отношения с отцом, когда мы выходили за рамки дозволенного. Иногда даже она не могла этого сделать. И тогда нам доставалось. Отец сердился — и это было самым страшным наказанием. Физические наказания не применялись никогда, даже в раннем детстве. Это сберегло в нас чувство достоинства, несмотря на строгость воспитания. Самым недопустимым поступком в семье считался обман. Мы рисковали только умалчивать. Один раз, в 8-ом классе, я по недоразумению обманул отца — и потерял его расположение на много месяцев. Алексей обманул более серьезно — и на год или больше остался вне дома (он тогда учился и жил в общежитии Военно-воздушной академии в Монино). Отец высказался против его женитьбы на женщине, о которой слышал плохое, Леша сказал, что жениться не собирается, а оказалось, что за два дня до этого они уже оформили брак. Уточняю: отец невероятно рассердился не за выбор женщины, а за обман. Потом Лешу помирил с отцом Василий Сталин, который хорошо относился к моим старшим братьям-летчикам. Но этот конфликт стал новым потрясением для мамы.

М. Г.: Сколько было вашему отцу, когда он овдовел?

С. М.: 67 лет.

М. Г.: Значит, он прожил практически один 16 лет. Как он жил все эти годы, если привык, что за ним так тщательно ухаживала жена?

С. М.: Я уже сказал: в доме была прислуга, с любовью и уважением относившаяся к нему. Традиции пытались соблюдать. Мы часто навещали его. И он еще очень любил, когда приезжали внуки. Наши жены в меру возможности тоже следили за порядком в доме. Была еще секретарь-стенографистка, приставленная к нему КГБ. Он, конечно, нуждался в стенографистке, ибо диктовал свои воспоминания. Но КГБ, наверняка, исходил из своих интересов: знать и влиять. Стенографистка[439] уговаривала его сказать публично или написать, какой выдающийся человек Л. И. Брежнев. Отец твердо отвечал: «Никогда!» В последние годы она стала делать вид, что заботится о его одежде и питании больше, чем прислуга. Одновременно докладывала в КГБ обо всем, кто с кем и о чем говорил. Однажды она нам об этом проговорилась, когда выпила лишнего за столом. Отец, кстати, никогда не пил больше двух-трех бокалов столового вина. Водку не пил вообще, коньяка мог выпить глоток, чтобы оценить букет — ведь под его руководством в стране создавалась и винно-коньячная промышленность, как и вся пищевая.

М. Г.: Где познакомились ваши родители?

С. М.: Они познакомились еще в школьные годы. Были дальними родственниками. Отец учился в духовной семинарии в Тифлисе, а на лето возвращался в горную деревню Санаин, где родился. Мама жила в соседней деревне, на другом плато, за ущельем. Она училась в гимназии. Однажды отца попросили, чтобы он с ней позанимался как репетитор. Мама рассказывала, что отец был строгим учителем. А опыт у него был: он прирабатывал на питание тем, что репетиторствовал со слабыми учениками в Тифлисе вне семинарии. Так начались их знакомство и любовь. Когда в 1917-ом он уезжал в Тифлис, у них встал вопрос о женитьбе. Но отец сказал, что уходит в революцию, с ним всякое может случиться. «Если меня убьют, ты станешь молодой вдовой. Тебе это осложнит жизнь», — сказал он. Решили отложить женитьбу до его возвращения. Но он не вернулся, а вызвал ее в Нижний Новгород, куда был направлен в 1920 году. Ни в церковь, ни в ЗАГС они так никогда и не пошли. Так что можно считать, что все пятеро сыновей были «незаконными», во всяком случае, внебрачными.

М. Г.: В 20-х годах Анастас Иванович получил личную дачу в подмосковной деревне Зубалово.

С. М.: Вот и видно, что все это вы знаете понаслышке. Он получил разрешение жить на коллективной даче, где уже жили 7–8 других семей. Я там вырос. Деревня называется Калчуга, станция электрички — Усово, а Зубалово — это два поместья бывшего бакинского нефтепромышленника с фамилией Зубалов, превращенные в дачи. Сталин жил в доме сына Зубалова, в полукилометре от нас, за отдельным кирпичным забором. Он жил только со своей семьей. А в нашем Зубалово в двух отдельных домах жили, кроме нас, Дзержинские (вдова Софья Сигизмундовна, сын Ян и невестка Люба с их сыном Феликсом), Караханы, польский коммунист Барский, родственники Сталина по линии двух жен: Аллилуевы (2 семьи, 8 человек) и Сванидзе (3 человека). В третьем доме на общей территории жил Ворошилов. Когда он переехал в построенную ему дачу, вместо него вселился Ян Гамарник. У всех были дети разного возраста. Соответственно, мы все дружили — по возрастам. Ваня и я — с детьми Аллилуевых (Сережей, Сашей, Ксенией, Кирой), старшие братья — с Ветой Гамарник, с Васей Сталиным, позже и со Светланой Сталиной.

В 1937 году Сванидзе, Барский, Караханы, муж Анны Сергеевны Аллилуевой — ответственный сотрудник НКВД Редене — были репрессированы. Потом была эвакуация в Куйбышев. А после возвращения из эвакуации, в мае 1942 года, мы остались одни на всей даче. Правда, наша семья быстро росла: уже в 1951 году у родителей было 4 невестки и 5 внуков и внучек.

М. Г.: Ваша мать дружила с Надеждой Аллилуевой?

С. М.: Да, хотя и не близко. Я помню еще, как иногда родители ходили в гости к Сталину, как мама переживала смерть Нади.

М. Г.: Вы дружили с Василием Сталиным?

С. М.: Я был младше лет на восемь. В детстве это огромная дистанция. Василий очень любил брата Володю, обладавшего каким-то особым обаянием. Летчики его полка десятки лет спустя говорили об этом. Они считали его не по годам серьезным и зрелым, обладавшим данными для быстрого профессионального роста. Василий в начале войны был инспектором ВВС. Под его особым покровительством был полк, оборонявший небо Москвы на дальних подступах, — в 1942 году он располагался под Вязьмой. Володя и Степа тоже были в этом полку — самые неопытные, ибо у других были ордена и медали, свой счет сбитых самолетов. В августе немцы двигались к Волге с двойным превосходством в воздухе. Командование ВВС решило направить полк на северный фланг Сталинградского фронта. Командир полка, Герой Советского Союза майор Клещев решил оставить Володю под Москвой, считая, что у него еще нет опыта для предстоявших тяжелых боев. Володя негодовал, что его избавляют от опасности «по блату», хотя Степан был в списках для отправки. Володя пришел к отцу и сказал, что ему мешает его фамилия.

— Чем плоха твоя фамилия? — спросил отец.

— Из-за нее меня не посылают на опасный фронт!

— Твоему командованию виднее, кого посылать.

— Не в этом дело. Позвони в ВВС, пусть меня тоже отправят.

— Пойдем посоветуемся с матерью. Как она скажет, так я и сделаю.

Мама ответила, что в тяжелые для Родины времена он должен быть там, где его товарищи по полку. Володя погиб в первом же бою, успев сбить 2 немецких самолета. Ему едва минуло 18 лет. Маме сказали, что он пропал без вести, и она годами ожидала известий о нем. Даже после войны она надеялась, что он окажется среди освобожденных пленных. Потом Алеша ей рассказал со слов летчиков полка, как было дело.

Отец, конечно, тоже переживал, но молча. Они радовались, что двое внуков получили имя Володи. Его фотографии, а также портрет работы художника и скульптора Никогосяна были на видных местах. Вслух отец заговорил на эту тему, когда ему уже было 80 лет и мы к нему приехали все четверо по какому-то поводу. Неожиданно за ужином он произнес тост за своих сыновей (этого раньше никогда не было!): выразил удовлетворение тем, что каждый из нас стал человеком, что-то значил в своей профессии и никогда его не просил о поддержке.

— Я никогда не оказывал вам протекции. Было одно исключение — оказал протекцию Володе, послав его на смерть, — заметил он с неизбывной печалью в глазах.

После войны Вася Сталин сблизился с Алешей, у которого были гусарские привычки и характер. Степа был более сдержанным, дружба с Васей у него была менее близкой. Зато Светлана стала дружить со Степиной женой Элей и часто бывать у них в доме. Я тоже там часто бывал.

Первый муж Светланы Аллилуевой Гриша Морозов уговорил меня по окончании школы подать заявление не в МГУ на исторический факультет, как я собирался, а в Институт международных отношений, где он сам учился. Он убедил меня, что образование их истфак дает не хуже, чем университет. И оказался прав.

М. Г.: Вы были последним, пятым, ребенком в семье и родились в 1929-ом — в год 50-летия Сталина. Тогда в юбилейном номере «Правды» была опубликована хвалебная статья Анастаса Ивановича, посвященная тирану, под красноречивым названием «Стальной солдат большевистской партии».

С. М.: Я ее не читал, но уверен, что она была в духе времени. Кстати, в 20-х годах отец еще искренне и хорошо относился к Сталину.

М. Г.: Когда ваш отец познакомился с «вождем народов»?

С. М.: Они познакомились в 1919 году в Закавказье.

М. Г.: Как ваш отец оказался в Центре?

С. М.: В центре России? Его направили в Нижний Новгород в 1920 году. Там было неспокойно. Промышленность и торговля не оправились после гражданской войны. Отец должен был стать секретарем губкома партии. Но нравы тогда в партии были демократичными. Ему сказали, что мнение Москвы их не интересует, они на месте сами разберутся, кого куда избрать. Ввели его лишь в члены губкома. Он стал активно работать на хозяйственном поприще, добился успехов в деле и личного авторитета. И был избран секретарем. Сами понимаете, что для этого нужны были незаурядные способности. Молодой человек с Кавказа, говоривший по-русски с акцентом, пришелец со стороны — в старом промышленном центре…

М. Г.: Пожалуй, никто так долго не находился в высших «коридорах власти», как ваш отец. Он был верным соратником Сталина и никогда ему не возражал. И лишь однажды, в 28-м году, когда Сталин впервые вынес на общественный суд свои разногласия с Бухариным, Микоян в своем выступлении в Институте Красной профессуры вместе с Томским и Рыковым занял нейтральную позицию. После этого у него никогда не было смелости высказать Сталину свое мнение, как позднее он позволял себе это с Хрущевым и Брежневым. Понимаю, что время было другим.

С. М.: Можно подумать, что вы были с ними рядом все те годы! Прочитайте выступления Микояна на съездах и пленумах ЦК. Например, XV съезд: он предлагал добиться повышенной продажи хлеба крестьянами путем переброски в сельские магазины товаров из города, даже за счет города, если не хватит товаров. Это означает, что он предлагал решать крестьянский вопрос экономическим путем, а совсем не по-сталински. А уж в личных разговорах он не соглашался много раз. Я знаю много конкретных эпизодов — вплоть до 1952 года. Другое дело — он всегда чувствовал невидимую грань, когда спор мог перейти в непоправимую и гибельную для него конфронтацию. Подобная интуиция, а также гибкость в манере ведения спора много раз выручали его.

М. Г.: Может быть, Анастас Иванович высказывался критически о Сталине в кругу семьи?

С. М.: Это было просто невозможно. Во-первых, все прослушивалось. Во-вторых, мы были детьми и могли по наивности передать кому-то. А стукачей вокруг вертелось много. Лишь иногда он косвенно высказывался так, чтобы мы поняли, а те, кто прослушивал, не могли бы придраться. Пример — «дело врачей», 1952 год. Среди арестованных врачей были такие, кто бывали у нас дома, лечили, обедали вместе. Мама спросила:

М. Г.: Как же так? Мы же их хорошо знаем. Прекрасные врачи, хорошие люди. Разве они могут быть врагами?

С. М.: При мне отец ответил, но не прямо на вопрос. Он сказал матери, что «товарищ Сталин приказал, чтобы их били, а они бы написали для правительства специальное руководство, как нам надо жить, чтобы быть здоровыми».

Мама, не поняв, конечно, игры отца, спросила:

— Зачем же для этого арестовывать, да еще бить? — при этом даже голос у нее сорвался, а на лице появилось мучительное выражение. — Их можно было попросить написать такое руководство дома, на свободе.

На что отец ответил громко:

— Товарищ Сталин считает, что, находясь в тюрьме, они напишут правду.

Мне лично все стало ясно: отец объяснил, из-за кого невинные люди в тюрьме и кто виноват в том, как с ними обращаются. Думаю, мама тоже поняла: она больше ничего не сказала. Она всегда переживала за других людей, то есть ей было свойственно «сопереживание», которое, по-моему, отличает хорошего человека от плохого.

М. Г.: Вас назвали в честь Серго Орджоникидзе. Он был ближайшим другом вашего отца. Анастас Иванович рассказывал о его судьбе, о его самоубийстве или тоже боялся, что кто-то подслушивает?

С. М.: Мне было семь с чем-то лет, так что мне он, конечно, ничего не говорил. Но мама знала о самоубийстве, продолжала дружить с вдовой Зинаидой Гавриловной. Я об этом узнал, когда подрос.

М. Г.: А в дни самоубийства Серго в вашей семье обсуждалась эта страшная трагедия?

С. М.: Среди взрослых — да. Помню траурно оформленный Колонный зал, гроб с телом, почетный караул, помню трагическое выражение лица мамы, слезы Зинаиды Гавриловны. Ощущалась какая-то тайна. Отец был мрачен и ни с кем не говорил. Гостила мамина сестра из Баку, они шептались с мамой. Участвовал и брат отца Артем, авиаконструктор, тогда еще начинающий. По-моему, в доме никто не верил в газетную версию о сердечной недостаточности.

М. Г.: А что говорили в вашей семье об этом после смерти Сталина?

С. М.: Обсуждалась версия об убийстве Серго прямо в его квартире. Дело в том, что из комнаты, откуда раздался выстрел, была дверь на лестницу, ведущую во двор. Якобы дверь, вопреки обыкновению, была не заперта на ключ. Но отец сказал:

— Нет, я так не думаю. Серго мне несколько раз говорил о своем намерении уйти из жизни, потому что не мог больше терпеть. Я его отговаривал. Но последний раз он говорил об этом незадолго до своей кончины.

Брат моей мамы Гай был военным разведчиком, до войны работал в ГРУ. Нередко был более откровенным, чем другие, иногда казался чуть циничным. Кстати, в советском режиме он разочаровался давно и не очень скрывал это в 50–6о-е годы. Так вот, он тогда сказал:

— А может, Сталин не знал об этом и решил дело по-своему?

Все же отец не согласился с такой трактовкой смерти Орджоникидзе.

М. Г.: Думаю, вы понимаете, что все ближайшие кремлевские соратники Сталина в одинаковой степени повинны в тех злодеяниях, которые творил «вождь всех народов» в течение почти 30 лет?

С. М.: Нет, «в одинаковой степени» — это неправильно. Так не бывает. И не было в действительности. Речь ведь идет о живых и разных людях, а не о стандартных помидорах в супермаркете.

М. Г.: Имеются многочисленные факты, подтверждающие это. К примеру: в 37-ом году, самом страшном году сталинского террора, Анастас Иванович сделал доклад, посвященный 20-летию ВЧК-ГПУ-НКВД, в котором сказал буквально следующее: «Учитесь у товарища Ежова сталинскому стилю работы, как он учился и учится у товарища Сталина»[440]. Неужели его кто-то заставил так говорить?

С. М.: Я вам отвечу, так как знаю закулисную историю доклада. Еще до юбилея Сталин предложил отцу занять место наркома внутренних дел. Отец решительно отказался.

М. Г.: Разве возможно было отказаться от сталинского своеволия?

С. М.: Поскольку это было, значит, возможно. Он мотивировал тем, что является хозяйственником, не может и не будет менять характер работы. Категоричность отказа отец «самортизировал» аргументом, что от него будет больше пользы в хозяйственной работе. Сталин вспомнил об этом разговоре, возможно, расценил как желание отца остаться в стороне от «ежовщины» и потому провел в Политбюро поручение Микояну выступить на юбилее. Тогда отец сделал ответный ход: он потребовал от НКВД полный текст доклада, в котором не поправил даже запятой. Он не хотел ничего говорить от себя по такому поводу, но раз уже было принято обязывающее его решение, принял единственно правильное решение, на мой взгляд: предпочел выступить в роли диктора, озвучившего текст, подготовленный на Лубянке. Сохранилась кинохроника этого заседания. У Микояна вовсе не юбилейное, а мрачное, даже сердитое выражение лица.

Мой отец, безусловно, был ответственен за политическую обстановку в стране. Этого снять с него нельзя, я и не пытаюсь. Но не надо упрощать историю. Микоян всю жизнь стремился заниматься полезной обществу хозяйственной работой и, насколько мог, оставаться в стороне от сталинской мясорубки. Или даже пытаться кое-кого спасти. Такие попытки зафиксированы. Не всегда они были удачными. Но кое-что можно записать в его актив. Например, освобождение командарма Ефремова — это прямая его заслуга. Он принял участие и в том, что в начале войны Б. Л. Ванникова прямо из тюрьмы доставили в кабинет к Сталину и назначили наркомом вооружений. Вытащил он из тюрьмы и своего школьного друга Андреасяна. Но все это было возможно только путем личного разговора с самим Сталиным. Став наркомом внешней торговли, Микоян добился от Сталина указания НКВД «не вмешиваться в работу Внешторга». На тогдашнем языке это означало не арестовывать его сотрудников. А это тысячи и тысячи спасенных людей, считая с семьями и близкими. Ведь НКВД создавало «разветвленные заговоры».

Иногда его вмешательство не имело успеха. В 1937 году, в Армении, в окружении Маленкова и Берии, с письмом Сталина, которое он зачитал активу компартии Армении (о том, что враги народа свили гнездо в руководстве партии), Микоян поставил свою подпись на списке из 300 человек, подготовленном НКВД. Это, конечно, позорный факт в его биографии. Но одна деталь заслуживает особого внимания. Он вычеркнул из списка одну фамилию — Даниила Шавердяна, своего учителя, рекомендовавшего его в партию в 1915 году. Однако никаких последствий его особое мнение о Шавердяне не имело, того арестовали вместе со всеми. Эта деталь обесценивает мнение, что подпись высокого партийного руководителя имела значение. Скорее, она была формальностью, а не утверждала в действительности списки, составленные в НКВД. Только Сталин и отчасти Молотов имели подлинное право подписывать или не подписывать и этим что-то решать по существу.

На совести отца есть еще одна подпись — на решении Политбюро о Катынском деле. Думаю, у местных руководителей типа Хрущева таких подписей были сотни. С одной стороны — это позор, с другой — их личная трагедия, так как их подписи ничего не меняли в судьбе обреченных людей. Этого не понимает автор статьи в «Новом русском слове», названной «Сто тринадцать дней Лаврентия Берии». Считать Хрущева палачом (по «его» спискам прошло более 200 тыс. человек), а Берию — борцом против произвола НКВД — значит кощунствовать, издеваться над историей. Ссылки на профессора Наумова, работающего с А. Н. Яковлевым в Комиссии по реабилитации, говорят только о чрезвычайно низком уровне этой комиссии. Видимо, и самому Яковлеву она нужна для собственного возвеличивания, а не для выяснения исторической истины.

* * *

М. Г.: Есть еще один документ, подписанный Анастасом Ивановичем. В июне 1989 года было опубликовано интервью Андрея Дмитриевича Сахарова, в котором он заявил: «Сегодня известно, что расстрел мирной демонстрации в Новочеркасске в 1962 году санкционировали два члена Политбюро — Козлов и Микоян».

С. М.: Это ошибка. Есть доказательства, что дело обстояло иначе.

М. Г.: Ошибка Сахарова?

С. М.: Невольная ошибка: он же не мог прочитать документы, опубликованные спустя много лет. Совсем недавно в Прокуратуре Российской Федерации были подняты документы, и они опубликованы частично в журнале «Паспорт», в номере за декабрь 1996 или январь 1997 года.

Прокуратура рассматривала это дело и обнаружила то, что я знал со слов отца еще тогда: распоряжение отдавал Козлов. Отец рассказывал, что Козлов по несколько раз в день звонил Хрущеву. Козлов был из тех сталинистов, кто мыслил репрессиями. Микоян отменил там на месте его распоряжение, чтобы подогнали товарные составы для массовой ссылки людей в Сибирь. Но решение о применении оружия «на поражение» даже Козлов, наверное, мог только предложить, а утвердить должен был первый человек в стране. Кстати, из документов видно, что приказ о вводе войск дал Хрущев. Может быть, в разговорах по телефону он дал Козлову заранее полномочия о руководстве действиями воинских частей? Или Козлов сумел его убедить, обрисовав события как кризис власти? Напомню, что после событий был суд над «зачинщиками», и несколько человек приговорили к расстрелу. Тогдашний генеральный прокурор Руденко шага не делал без Хрущева. К сожалению, Никита Сергеевич в такой ситуации, с моей точки зрения, выглядит хуже, чем на Украине или в Москве в 1937–38 гг. Тогда от него ничего не зависело, а о Новочеркасске он сам мог решать.

М. Г.: Что еще рассказывал Анастас Иванович об исключительном акте произвола со стороны кремлевских властей в Новочеркасске?

С. М.: Он говорил, что с людьми надо было говорить и их успокоить. Ликвидировать непосредственные поводы к недовольству (повышение норм как раз в момент повышения цен на мясо и масло, хамство директора предприятия и т. д.), посмотреть в чем же дело. Дать объективный анализ. Ведь такого вроде бы не случалось с 20-х годов. Но, по его словам, Политбюро было чересчур напугано событиями, ибо узнало, что забастовщики послали гонцов в соседние города, видно, хотели получить поддержку. Политбюро послало Шелепина в Донбасс, еще 3–4 человека — в другие места поблизости: на случай расширения географии событий. Про стрельбу отец говорил с возмущением, считал ее абсолютно неоправданной акцией Козлова. Он сам принимал делегации бастующих, ходил в толпу, ходил по домам, говорил с людьми.

М. Г.: В своих мемуарах Анастас Иванович пишет, что на XVII съезде партии около 300 делегатов проголосовали против Сталина.

С. М.: Точная цифра — 287.

М. Г.: Тиран не знал, кто конкретно голосовал против него и поэтому уничтожил 90 % состава делегатов. Беспрецедентная в истории человечества злодейская акция. Это не могло пройти мимо вашего отца. Однако после этого он продолжал работать с драконом еще почти 20 лет.

С. М.: Уйти с работы в Политбюро можно было только в мир иной. Единственный, кто сумел это сделать и не погибнуть, — Андрей Андреевич Андреев. Это стало возможным потому, что он потерял слух. Носил слуховой аппарат. Но они тогда очень мало помогали. И тогда, кажется, в 1950 году, сказал Сталину, что ему неудобно оставаться в Политбюро, ибо он не в состоянии участвовать в обсуждениях. Сталин его отпустил на покой — в Верховный Совет РСФСР, — не тронув. Другого такого случая не знаю.

М. Г.: Советская власть обязана Микояну за пищевую промышленность, а он, в свою очередь, был обязан Америке, у которой многому научился, бывая здесь неоднократно.

С. М.: Да, он учился здесь, в США: два месяца в 1936 году ездил по стране, от Нью-Йорка до Сан-Франциско, ходил по бойням, мясокомбинатам, хлебозаводам, пивоваренным предприятиям, знакомился с производством витаминов, бульонных кубиков, мороженого. Все перенимал, покупал, переносил в СССР. Кстати, это не для Советской власти, а для всего общества. Небольшой, вроде, нюанс, но важный. Установил стандарты на качество продуктов, которые поддерживались десятки лет. Развил внешнюю торговлю, создал зверофермы и пушные аукционы, каракулевые совхозы, основал Научно-исследовательский конъюнктурный институт, учебный Институт внешней торговли, Академию внешней торговли. Советский рыболовный флот стал одним из ведущих в мире. Руководил освоением Севера, работой Главсевморпути. Я мог бы долго еще перечислять его полезные дела, совершенные им при тиране. А уж во время войны на нем было все снабжение армии и тыла. Это была огромной важности работа. За нее он заслуженно получил звание Героя Социалистического труда. Заметьте, не к юбилею, как Брежнев свои четыре звезды, а за конкретную работу.

При всем этом испытывал огромные нервные нагрузки от всей атмосферы сталинского режима. Я поражаюсь его выдержке: ни инфаркта, ни инсульта, ни расстрела. Молотов и Каганович прожили гораздо дольше, но это были люди, безразличные к судьбам других. Поэтому им жилось намного легче — лишь бы их лично не тронули. Молотов к тому же был тупой фанатик, считавший, что «все было правильно».

М. Г.: На февральско-мартовском пленуме партии в 37-ом году был принят курс на борьбу с «троцкистскими шпионами и террористами». Для выработки проекта постановления по делу Бухарина и Рыкова была создана специальная комиссия, куда вошли 36 человек, среди них Сталин, Молотов, Каганович, Ворошилов, Калинин, Ежов, Шкирятов, Жданов, Хрущев, Берия, Буденный и другие. Председателем этой комиссии, по предложению Сталина, который, безусловно, знал о дружеских отношениях Микояна и Бухарина, был избран ваш отец. Он лично призвал Бухарина чистосердечно признаться в антигосударственной деятельности. Бухарин резко оборвал вашего отца и выкрикнул с места: «Я не Зиновьев и Каменев и лгать на себя не буду». Затем единогласно была принята резолюция, предложенная Сталиным и подписанная Микояном. Как вы можете это прокомментировать?

С. М.: Я хочу кое-что уточнить, прежде чем комментировать. Несколько лет назад в Москве была опубликована пространная статья об этом пленуме и о комиссии, она заняла полторы полосы газеты «Правда» и содержала отрывки из подлинных стенограмм. В составе той комиссии были также Постышев, Косарев, Крупская и другие уважаемые люди, порой возражавшие Сталину. (Как вы, возможно, слышали, Постышев на одном из пленумов открыто усомнился в порядках в НКВД, выразил мнение о ложных «врагах народа», после чего был немедленно арестован — в ту же ночь.) Участникам были розданы показания, «изобличавшие» Бухарина. Резолюции предлагались различные: от предания суду до расстрела. Крупская тоже голосовала за предание суду (представляете, какая была ситуация, если даже ей пришлось это сделать). Сталин выступил последним, высказался против расстрела и даже против суда, а за то, чтобы дело передать в НКВД, а потом вернуться к нему, решать в зависимости от хода расследования. Конечно, эту резолюцию и приняли. Но Микоян, пользуясь тем, что был председателем, ставил их на голосование, а сам не проголосовал вообще. Таковы документы, которые я сам читал.

Но в любом случае я считаю, что это была одновременно и позорная страница в жизни отца, и его личная трагедия. Он ведь дружил с Бухариным, они верхом на лошадях осваивали Приэльбрусье, летали на самолете по Северному Кавказу, когда Микоян был секретарем Северокавказского края (1922–26 гг.). Бухарин называл его «Микояшка» и очень тепло к нему относился — как рассказывал отец и как я понял Анну Михайловну (вдову Бухарина. — М. Г.) уже в 80-х годах. Наверное, он вспоминал и сталинскую расправу с Бухариным, когда подтвердил мнение, что они были «трусами и подлецами».

М. Г.: Как Сталин относился к Анастасу Ивановичу?

С. М.: Очень ценил его как хозяйственного работника, организатора. Ценил его поразительную, просто «компьютерную» память. Считал, что Микоян справится с любым конкретным делом. В начале войны, скажем, возникла острая нужда в большом количестве алюминия. Сталин вызвал отца и сказал: «Ты должен возглавить работу по созданию алюминиевой промышленности на Северном Урале». Отец ответил: «Товарищ Сталин, я никогда не занимался металлами, ничего в этом не понимаю». На что тот возразил: «Ты справишься. Ты со всем справишься». И он действительно справился.

В 1943 году Микояну было поручено создание Степного (или Резервного) фронта для подготовки Курского сражения. В сентябре 1945 года Сталин послал отца на Дальний Восток для освоения только что принятых от Японии Южного Сахалина и Курильских островов. В начале 1949 года он послал отца к Мао Цзэдуну в деревню Шимбао[441] (за точность названия не ручаюсь) — где до победы китайской компартии над Гоминданом находился ее штаб — для политических переговоров.

М. Г 11 ноября 1951 года Сталин послал Микояна в Прагу к президенту Готвальду с требованием немедленного ареста Генерального секретаря компартии Чехословакии Рудольфа Сланского как главного заговорщика сионистов в борьбе с коммунизмом. Хочу заметить, что в сталинских судебных процессах 30-х годов никто не упоминал о еврейском происхождении Троцкого, Зиновьева, Каменева, Радека. Во время процесса над Сланским его буржуазное еврейское воспитание подавалось как главная причина предательства. Перед судом предстали 14 высших партийных чинов, в том числе 11 евреев, два чеха и один словак. 11 обвиняемых, в том числе Сланский, были приговорены к смертной казни, 3 — к пожизненному заключению.

С. М.: Сталин послал отца к Готвальду с личным посланием. В нем говорилось, что Сланского надо арестовать, ибо он хочет убежать за границу. Не думаю, что отец «нажимал» на Готвальда. Скорее, они вместе обсуждали, как переубедить Сталина и спасти Сланского. Ведь Готвальд тут же позвонил Сталину и сказал, что у него нет данных о предполагаемом побеге Сланского. Сталин ответил, что у него есть точные данные от советской разведки, и потребовал выполнить свое решение.

М. Г.: Всегда ли Сталин ровно и однозначно относился к Микояну?

М. Г.: В конце жизни диктатор сменил милость на гнев: он объявил на первом пленуме после XIX съезда, в декабре 1952 года [442], что Молотов и Микоян объективно стали выражать интересы империализма. Видимо, он хотел избавиться от последних, кто знал его еще до обожествления. Кроме того, только что имел место спор Микояна со Сталиным из-за нового налога, которым вождь хотел обложить крестьян. Мол, «лишнюю курицу отдадут — не обеднеют». Микоян возражал: «Мы их и так довели до ручки. Дальше некуда». Сталин сильно рассердился и, как говорили свидетели, злобно ворчал: «Тоже мне, новый Фрумкин нашелся!» О споре я знал от отца, а о реакции Сталина мне рассказал М. С. Горбачев со слов Л. Н. Ефремова, секретаря Горьковского обкома.

Почти з месяца отец был в ожидании ареста. К Сталину его не приглашали, бумаги Политбюро (названного Президиумом) не присылали, хотя формально он оставался в его составе. Вел работу только по министерствам, которые курировал в качестве зампреда Совмина — то есть самого Сталина. Видимо, последний не хотел пока что нового процесса, ожидая, что упомянутые им «агенты империализма» сами уйдут из жизни. Но у обоих воля оказалась железной.

М. Г.: Ваш отец принимал участие в обсуждении завещания Ленина. Говорили ли вы с ним об этом?

С. М.: Да. Я спросил: «Почему вы не выполнили волю Ленина?» Отец ответил, и я тогда записал это: «Понимаешь, Ленин так написал, что всех „помазал“» (это буквальное его выражение). Высказав мысль о том, что Сталина надо убрать, он не назвал, кого поставить на первое место. Не знаю, может быть, опасался, что остальные его политически уничтожат. Говорят, он в беседах называл Рудзутака. И его фамилия обсуждалась. Но он был очень нерешительным человеком. Ходила даже фраза: «Рудзутак-Рудзуэтак». Но одного того, что его кандидатура обсуждалась, как замена ему, Сталин не мог забыть, поэтому, наверное, впоследствии Рудзутак был арестован и расстрелян одним из первых. Кстати, все, включая даже Троцкого, согласились, чтобы текст завещания прочитали не на пленарном заседании, а по делегациям от губерний, причем, добавили, что Политбюро принимает к сведению завещание, Сталин обещает исправить свои недостатки и никаких оргвыводов Политбюро не рекомендует. А в тот момент все боялись раскола, фактически борьба шла между Сталиным и Троцким. Троцкий нам всем казался хуже, выглядел в большей мере диктатором. Сталин был скромен, дружелюбен, умел слушать людей и относился к ним уважительно. Мой друг Саркис был троцкистом. Даже он говорил мне: «Нам бы такого вождя, как ваш! A-то с Троцким очень трудно. Сталин или был великий актер, или время его сильно изменило. Скорее, первое. Но я к нему тогда очень хорошо относился — в течение лет десяти после первой встречи».

М. Г.: Какими были отношения между Микояном и Троцким?

С. М.: Думаю, неважными. Я читал стенограммы съездов и пленумов и обратил внимание, что отец его перебивал и возражал довольно резко. Мне он рассказывал, что Троцкий не притягивал к себе людей, а отталкивал высокомерием, пренебрежительным отношением. Он был великолепным оратором и объединял людей на площади, но с товарищами по работе не мог ладить, восстанавливал их против себя. Когда я спросил, почему не остановили выбор на Бухарине, отец ответил, что Бухарина все любили. Однако сам он высказывался за Сталина. К тому же считался больше теоретиком, чем практическим работником.

Теперь я думаю, что неважные личные качества Троцкого тоже оказались нашим несчастьем: он был, конечно, тоже не подарок — многое в своей деятельности Сталин взял из идей Троцкого, — но таким изувером просто не мог быть. А Бухарин был бы лучшим выбором. Что бы там ни выискивали в его речах, я думаю, он бы мог прийти к «социализму с человеческим лицом», а следовательно, наш строй мог бы эволюционировать к социал-демократии. НЭП этому мог способствовать, если бы Сталин не прикрыл его, а ведь Ленин-то предлагал его как программу «всерьез и надолго», лет на 15–20. Представьте, до 1941 года — НЭП. И Бухарин в качестве лидера партии? А не этот выродок рода человеческого.

(…)

М. Г.: Вы упомянули, что ваша мама умерла во время Карибского кризиса, когда Анастас Иванович был на Кубе?

С. М.: Да, и я был с ним. Отец получил телеграмму от Хрущева о смерти мамы. В ней говорилось почти дословно следующее: «Решай сам, прилетишь ли ты на похороны, или останешься продолжать порученное тебе важнейшее дело, поручив нам вместе с твоими сыновьями похоронить ее». Ситуация была действительно катастрофическая. Фидель Кастро не соглашался на условия договоренности между Кеннеди и Хрущевым. Все висело на волоске, ибо дело заключалось не просто в согласии. Фидель мог легко саботировать выполнение условий. И тогда США могли начать высадку — а на Кубе было 42 тыс. наших войск. Столкновение было бы неизбежным, а потери наши при артиллерийской, ракетной и бомбовой подготовке вторжения были бы очень велики. Наши части на Кубе имели и тактическое ядерное оружие, которое планировалось использовать против десантной армады, пока она была бы еще в море. Как мог повести себя Кремль в такой обстановке? Некоторые американские историки вообще считают, что они упустили шанс покончить с Кастро. Их не волнует, что они бы покончили заодно с сотнями тысяч людей. Но Хрущев мог оказаться вынужденным нанести где-то ответный удар — скажем, в Берлине, или по американским ракетным базам в Турции, Пакистане или где-либо еще. В общем, отец все это понимал. Он остался, отправив меня домой.

На похоронах мамы было много людей. Пришла жена Хрущева — Нина Петровна, женщина, которую я безгранично уважал. Все ждали самого Никиту Сергеевича. Мне показалось, что даже Нина Петровна не знала, ждать его или нет. Слегка затянули церемонию, думая, что он запаздывает. Потом стало ясно, что ждать нечего. Он так и не приехал. По кавказским обычаям это непростительная обида, к тому же нарушение обещания. Отец этого никогда не простил ему. Я очень хорошо относился к Никите Сергеевичу. Не сочтите за похвальбу или зазнайство, но и он тоже ко мне хорошо относился. Поэтому я никогда не говорил отцу о словах, сказанных мне Никитой Сергеевичем на следующий день после похорон, когда он меня принял в кабинете в Большом Кремлевском дворце: «На похороны я не приехал. Не люблю бывать на похоронах. Это ведь не на свадьбе гулять, верно?»

М. Г.: Анастас Иванович ушел в отставку по собственному желанию. Чрезвычайно редкий и необычный поступок. Он был делегатом съездов партии с X-го по XXIV-ый. В течение 40 лет, с 1926 по 1966, был кандидатом и членом Политбюро. Что его побудило пойти на этот шаг?

С. М.: Начнем с того, что это было взаимное желание — его и команды Брежнева. После того как он защищал Хрущева в октябре 1965 года, они поняли, что он никогда им не продастся. И уже тогда решили при удобном случае от него избавиться. Он тоже не хотел с ними работать. Так и сказал мне: «Это не моя команда». Кое-что пытался сделать. Убедил было Брежнева не устраивать процесса над Даниэлем и Синявским. Тот обещал, но Суслов его переубедил. С Брежневым у отца были неважные отношения. Он считал Брежнева слабым работником, недальновидным и тщеславным, несамостоятельным. Брежнев его невзлюбил после того, как Микоян стал вместо него Председателем Президиума Верховного Совета. Этому способствовал невольно Никита Сергеевич, который во время совместного дневного обеда членов Политбюро-Президиума ЦК (эти обеды Хрущев задумал как возможность каждый день всем встречаться в неофициальной обстановке и обсуждать вопросы вне протокола) однажды высказал очень верную мысль: преобразовать Верховный Совет в настоящий, действующий парламент, как в буржуазных странах. А потом сказал: «Только он, — и показал пальцем на Брежнева, даже не глядя на него, — с этим не справится. Анастас, такое грандиозное дело должны возглавить или я, или ты. Но я и так Председатель Совмина, да и в ЦК работу оставлять мне нельзя. Остаешься ты». Как известно, в результате Микоян заменил Брежнева на посту Председателя Президиума Верховного Совета. А Брежнев очень любил этот пост — престиж, вручение орденов, прием послов и больше практически ничего. Там же, в Верховном Совете, на незначительном посту был Черненко. Он однажды не выполнил поручение Микояна, но обманул, сказав, что выполнил. За это Микоян сказал ему: «Таким, как вы, не место в партии». Черненко тут же побежал к Брежневу, и тот взял его заведующим Общим отделом ЦК. А секретарь Верховного Совета Мжаванадзе докладывал Брежневу, как Микоян все меняет, от чего страдает образ прежнего руководителя.

Наконец, у отца были давнишние неприязненные отношения с Сусловым из-за процесса десталинизации, который Микоян всячески подталкивал, а Суслов тормозил. Вообще, о Суслове он говорил: «Работник областного масштаба». Сравнивал с чеховским «Человеком в футляре». Так что команда была для отца совершенно неподходящая. Не только в личном плане, но и по своему отношению ко многим государственным вопросам (позднее это назвали «застоем»).

Осенью 1965 года отец сказал, что намеревается уйти. Брежнев, по-видимому, обрадовался. Он уже ревновал и аплодисментам в зале отцу, которые были дольше, чем те, что удостаивался он сам. Очень мелкий был человечишко. Поэтому он предложил совместить заявление об отставке с 70-летним юбилеем (25 ноября 1965 года), хотя отец хотел это сделать при выборах нового Верховного Совета, то есть в июне 1966 года. Но не был огорчен ускорением — не хотел работать под началом Брежнева.

Опубликовано:

Вестник Online. 1997. № 13–14 (167–168)http://www.vestnik.com/issues/97/0610/win/index.html.

1.3. Из воспоминаний И. А. Микоян[443]

Анастас Иванович был невысок, подтянут, собран, динамичен, характерным армянским лицом блестящими, выразительными глазами, весь как сжатая пружина. Говоря с собеседником, всматривался зым проницательным взглядом. Красивым его лицо вряд ли можно звать, если б не глаза — карие, глубокие, светящиеся умом, часто меняющие выражение — от гневного до лукавого. Говорил немного, но быстро, с небольшим восточным акцентом.

В 1946 году встреча Анастаса Ивановича с избирателями прошла в большом зале оперного театра города Еревана. Он выступал, приветствие произнес по-армянски, затем перешел на русский. По-моему, тогда он читал свое выступление по бумаге. В то время все читали. Но много позже, в 60-х годах, я слышала его выступление в Высшей партийной школе для иностранных коммунистов. Он был там после большой поездки по Японии, Индонезии, Бирме и рассказывал о международном положении того региона. Говорил великолепно, убедительно, с историческими фактами, с цифрами, зажигательно — речь его, длившаяся около двух часов, вызвала неподдельный интерес у слушателей. Все оживились, блестящий оратор родился на глазах у всех, его образ: совершенно не совпадал с привычным имиджем советских руководителей. Там же после Микояна должен был выступить Хрущев, но он отменил свое выступление, видно, не хотел выглядеть хуже.

Я сидела в зале сбоку, слушатели были в основном латиноамериканцы — их глаза возбужденно горели, они аплодировали после выступления очень долго. Я тоже находилась под большим впечатлением — таким Анастаса Ивановича я еще никогда не видела — открытый, мысли яркие, речь логичная, острая, блестящая. На обратном пути (я ехала в его машине) чувствовалось, что он весь еще в состоянии душевного подъема. Волнуясь, поблагодарила его за то, что он взял меня с собой на эту встречу, и за произведенное впечатление.

Вообще, когда Анастас Иванович был «в ударе», он хорошо рассказывал, подробно и точно подмечал детали, моментально делал анализ, выводы. Слушать его было интересно, независимо от того, рассказы ли это о начале революционной деятельности или о встречах с Кастро, Кеннеди. В воскресные дни, когда семья собиралась за обеденным столом и приходили брат Анастаса Ивановича, его шурин (брат жены), разговоры в основном шли об авиации, так как трое сыновей были летчиками. Брат Анастаса Ивановича, Артем Иванович, был немногословным, улыбался задумчиво, говорил мягко, но твердо высказывал свое мнение. Сыновья-авиаторы спорили друг с другом, и отец их резко обрывал, если видел явную бессмысленность спора. После обеда Анастас Иванович со своими родственниками гулял по парку, они всегда оживленно разговаривали, чувствовались их расположение друг к другу и уважение к Анастасу Ивановичу.

Жившие в Армении старший брат и две сестры Анастаса Ивановича резко отличались от московских братьев и образованием, и интересами, и характерами. Анастас Иванович им помогал материально, не каждый месяц, но помногу. Все они построили дома в родном селе. Квартиры в Ереване им предоставило армянское правительство. У них были большие семьи.

Книг Анастас Иванович почти не читал, только подробные информационные сообщения ТАСС, рабочие бумаги, их бывало много, и на отдыхе на это всегда уходило полдня. Позже, когда вышел на пенсию и стал диктовать мемуары, читал воспоминания государственных деятелей, военных. Помню, как он возмущался первым изданием «Истории Отечественной войны», запомнился факт о ГКО (Государственный комитет обороны). Анастас Иванович сердито говорил: «Что понимают эти авторы? Если нет стенограмм всех заседаний, то это потому, что мы решали проблемы моментально, не было времени на заседания и стенографисток. Возникал вопрос, мы его обсуждали по телефону и тут же принимали решение. Шла война».

Он был очень сдержанным человеком. Только в последние годы стал много рассказывать о прошлом, о Сталине. К сожалению, никто этого не записывал.

(…)

Вспоминая Анастаса Ивановича, я всегда думаю о свойственной ему теплой доброжелательности, внимании к людям, которые в той среде встречались очень редко, и в то же время о его рациональной жесткости.

Беседы с близкими людьми очень оживляли жизнь Анастаса Ивановича, были ему необходимы. С женой, больным человеком, он сохранял чисто формальные отношения: уезжая в отпуск, звонил ей всегда ровно в семь часов вечера, справлялся о здоровье. Она это болезненно переносила, иногда в редком порыве высказаться говорила мне, что его внимание внешнее, что это для других, для проформы.

Анастас Иванович был очень близок со своим братом, Артемом Микояном, и с братом жены генералом Гайком Туманяном, незаурядной и яркой личностью. Он также всегда радостно встречал Льва Шаумяна, сына Степана Шаумяна, известного революционера, одного из 26 бакинских комиссаров. Со Львом Степановичем они всегда много и с удовольствием говорили о политике, о прошлом. Также доброжелательно общителен был Анастас Иванович с мужем сестры своей жены, академиком А. Арзуманяном.

Когда я вошла в семью Микоянов, Анастасу Ивановичу было пятьдесят пять лет. С тех пор и до самой кончины, точнее, до последней болезни его ритм жизни всегда был одинаков. Спал он лет с пятидесяти пяти в отдельной комнате, вставал утром рано, его обычно будила экономка Катя, она приносила ему стакан свежевыжатого апельсинового сока. Умывался, делал небольшую зарядку, одевался и выходил завтракать в столовую. Ел он вообще очень мало, никогда не помню его желания попробовать то или иное блюдо, хотя ему готовили вкусную еду.

Его привлекало то, что полезно, мясо он ел редко, в юности даже был довольно долго вегетарианцем. Завтрак — обычно или шпинат с яйцом, или каша рисовая с тыквой в небольшой тарелке, один кусок поджаренного черного хлеба и чашка кофе с молоком. После завтрака небольшая прогулка по двору (если это не в Кремле), затем садился в машину, которая уже ждала несколько сбоку от парадного входа, и уезжал в Кремль на работу.

(…)

Обедал Микоян на работе. Как он сам иногда говорил, это была овощная закуска, немного супа и мясо или рыба, на сладкое летом арбуз, дыня. В воскресенье на даче обычно готовили или суп лобио (красная фасоль), или кавказский куриный суп

— чихиртма (бульон со взбитыми яйцами, луком, зеленью), или щи, любил он суп из молодой крапивы или щавеля. На второе — голубцы с мясом, из капусты или виноградных листьев (долма), плов или котлеты. Деликатесов никаких не было. На столе стояли бутылки две сухого грузинского вина, минеральная вода боржоми, всегда много солений — делали дома по рецепту бабушки Тамары, особенно Анастас Иванович любил квашеную капусту с перцем.

Анастас Иванович много гулял, говорил, что ходить быстро полезно — лучше работает мозг.

(…)

Воскресные дни всегда были обязательными для сбора семьи — не дай бог опоздать к обеду! Непременно приезжали братья Анастаса Ивановича и Ашхен Лазаревны, муж сестры Ашхен Лазаревны — директор Института мировой экономики А. А. Арзуманян, был молчаливым и порядочным человеком. Как-то, когда создавалась хрущевская программа партии, я спросила у него: неужели они правда рассчитывают в 1980 году построить коммунизм? Он ответил: «Конечно, нет, это нереально, но Хрущев не хочет слушать, и мы вынуждены писать так, как хочет он». Вот так просто готовились серьезные документы, реальность не соответствовала обещаниям, планам. И все сильнее расходились ножницы теории и практики.

Анастас Иванович был очень патриархальным человеком: большая семья, родня, внуки, дети, бабушки — весь род должен быть вместе. Внимательно и строго относился к воспитанию внуков, уделял этому все свое свободное время. Каждый отпуск он брал с собой своих десятерых внуков с няней в Пицунду или Мухал атку (Крым), приучал их к дисциплине, воспитывал в них бесстрашие, учил прыгать в море, плавать, жить дружно в коллективе, есть все, что дают. Помню, после поездки в Китай Мао Цзэдун, заметив его интерес к китайской пище, прислал в Москву на время повара с продуктами, и дня два у нас был китайский стол. Анастас Иванович требовал, чтобы все всё пробовали, как взрослые, так и дети. «Люблю — не люблю, к еде не имеет никакого отношения», — часто повторял он.

Анастас Иванович был незаурядным человеком, безусловно умным и проницательным. Жизнь при Сталине, вероятно, закалила его, сделала сильным. Он заботился о десятерых внуках постоянно. Анастас Иванович знал наши проблемы и не был к ним равнодушным. Мы с ним в 60–70-е годы много и по-доброму общались. Помню, когда родился сын, мы гуляли с Анастасом Ивановичем по парку на даче, я спросила, как воспитывать детей. Его ответ был неожиданным: «Надо учить их видеть и любить природу, животных, растения».

Анастас Иванович был волевым человеком, с огромной выдержкой и от окружающих требовал осмысленных поступков и четко выраженной мысли. Когда мне предстояло о чем-нибудь говорить с ним серьезно, я обдумывала каждое слово. Он гулял в парке у дома по дорожкам в любую погоду, одеваясь в зависимости от нее, вышагивал по два три часа и всегда размышлял, что было заметно и по походке, и по четкому ритму. В последние годы жизни на Воробьевском шоссе, уже когда он был одиноким, обычно утром мы гуляли с ним вдвоем по дорожкам за домом. Я читала ему вслух «белый ТАСС» — информацию, печатавшуюся только для узкого круга руководства. В Пицунде он садился в лодку, греб сам, а я или его секретарь читали ему газеты, «белый ТАСС».

Обычно на даче в воскресенье смотрели фильмы — экран помещался на стене бильярдной, а будка за гостиной у веранды. (…)

Я думаю, к театрам он привык при Сталине, так как тот придавал им большое значение.

Любил гулять с детьми и по дачному парку, и за воротами в лесу, ходили к Москве-реке. Зимой он иногда сам возил их, еще маленьких, на санках. Следил, чтобы все умели кататься на коньках, лыжах.

Помню, как он смотрел на даче на клумбу нарциссов и задумчиво сказал: «Я очень люблю цветы, удивительные это создания».

(…)

Последние годы жизни, уже будучи на пенсии, Микоян отдыхал на государственной даче в Новом Афоне (она была менее престижной). говорил о деревьях, знал разные породы.

В его спальне и кабинете на стенах висело много фотографий. Сыновья, внуки и снимки из ранней молодости со Сталиным, Ворошиловым, Орджоникидзе. Он ничего не менял, говорил: «Это мой мир, сюда не должны приходить посторонние».

В последние годы, гуляя по дорожкам правительственной дачи в Пицунде, построенной при Хрущеве с неоправданным купеческим размахом, непроизвольно проводил параллели, сравнивал их со скромностью дач Сталина.

Как-то долго гуляли, и он с горечью рассказал, что жена его, Ашхен Лазаревна, после гибели сына Володи на фронте около года с ним не говорила. В начале войны просила уберечь детей от войны, он объяснял, что не может сохранить своих, когда гибнут чужие дети. В минуту откровения было заметно, как тяжело ему об этом говорить, в то время он страдал из-за гибели сына не меньше.

В Зубалове, в Большом доме, в спальне Анастаса Ивановича над кроватью висела небольшая фотография жены — красивой молодой женщины со строгим лицом. Глядя на эту фотографию, я понимала, что такую женщину он не мог не полюбить.

(…)

8 февраля 1998 года Евгений Примаков, в день памяти покойной жены Лауры, который он отмечал, собирая всех друзей семьи, рассказал о своей встрече с Фиделем Кастро на Кубе и о том, как Фидель делился воспоминаниями о Микояне.

«Были напряженные дни Карибского кризиса, — Фидель говорил образно. То мне выламывали руки — установи ракеты, то выламывают руки — надо снять». Кастро на уступки не шел. На переговоры приехал Микоян. Движения не было. Внезапно из Москвы пришло экстренное сообщение о смерти жены Микояна. Фидель ему сказал: «Я распорядился, самолет сейчас же будет готов к вашему вылету». Микоян молчал, потом ответил: «Я никуда не уеду», и отошел к окну. Фидель смотрел на него, проходили минуты, Микоян продолжал стоять у окна, глядя на океан. По щеке Микояна медленно скатывались слезы. Фидель рассказал: «Решение я принял в эти минуты и вечером на переговорах сообщил о своем согласии убрать ракеты». Вот как это было. Сильно, по-мужски, два громадных человеческих духа. Они были равны на высоте, которой редко достигают люди. Только одиночки. Такие моменты не забываются, Фидель помнил и поделился с тем, кто поймет. И еще сказал, вспоминая о последней поездке в Москву. На его просьбу повидать Микояна из ЦК КПСС пришел ответ: «Встреча Ф. Кастро с пенсионером А. Микояном нецелесообразна».

Похоронили жену Микояна без него, Хрущев не пришел на похороны, поместили некролог в газете за подписью Льва Шаумяна, близкого семье человека, прошла официальная панихида, похоронили ее на Новодевичьем кладбище, у могилы отца, матери, сына, свекрови. Когда скончался А. И. Микоян, его похоронили рядом, там же лежит и их третий сын, отец моих детей, Алеша. В марте 2010 года умер младший сын Микояна Серго. Он похоронен там же, у могилы его первой жены Аллы Кузнецовой.

Когда Анастас Иванович прилетел с Кубы, он сразу поехал на кладбище, а потом, вернувшись домой, стремительно поднялся на второй этаж, где был в гостиной киноэкран. Комендант Даранов ему сказал, что похороны сняли на пленку, и Анастас Иванович хотел посмотреть кадры один. Мы ушли в кинобудку. Небольшой эпизод прощания кончился. Анастас Иванович с гневом ворвался в будку «Почему прервали?» Ему ответили, что это все. Он ушел.

В ночь на Новый 1962 год я была в своей комнате одна, решила никуда не выходить. Неожиданно часа в три-четыре стук в дверь, вошел Анастас Иванович, он вернулся из Кремля. «Почему ты никуда не пошла? Не надо оставаться одной, это неправильно». Был он явно рассержен. С тех пор Анастас Иванович приглашал меня на все встречи Нового года в Кремле, на некоторые приемы и театральные премьеры. Вспоминаю его с благодарностью (…)

Был Анастас Иванович разным. В трудный для меня период, когда снимали с работы моего дядю, Анастас Иванович, узнав, что я собираюсь ехать в Ереван, позвал меня к себе и сказал, что ехать мне не разрешает, так как Хрущев ненавидит Арутинова, может его арестовать, и он не хочет, чтобы там в это время был кто-то из его семьи. Мы говорили часа четыре. Я твердо стояла на своем, он приводил доводы вплоть до «это не твои родители, ты не должна ехать». Я отвечала: «Они мне больше, чем родители, я поеду».

К концу словесной борьбы я, уже почти сдаваясь под напором его резких, недобрых аргументов, посмотрела ему в глаза и сказала: «А если бы такое случилось с вами и дети, которых вы воспитали, к вам не пришли?» Он ответил неожиданно: «Езжай».

По возращении из Еревана старалась избегать его. Этот разговор долго оставался в памяти. Но иногда, встречаясь с Анастасом Ивановичем глазами, чувствовала его доброжелательность, понимала, что он ценил во мне мою преданность родным. (…)

Помню, как мы с экономкой Катей собирали Анастаса Ивановича в Америку, на похороны Джона Кеннеди. Приготовили смокинг и брюки в узкую полоску (их сшили срочно в ателье Легнера). Вернулся Анастас Иванович взволнованный — ему приходилось близко общаться с Джоном Кеннеди, и он искренне переживал преждевременную трагическую смерть молодого, энергичного и симпатичного ему президента. После возвращения часто вспоминал Жаклин Кеннеди, его поразили ее выдержка, красота и мужество. Он сказал ей об этом, прощаясь, а Жаклин преподнесла ему на память монету-медаль с изображением мужа. Медаль осталась у меня, это подарок Анастаса Ивановича.

Вспоминается масса эпизодов, каких-то деталей, которые и были нашими отношениями.

Грустно и драматично окончилась жизнь Анастаса Ивановича. После вынужденного ухода на пенсию он жил на предоставленной ему последней даче по тому же шоссе, после Успенского, не доезжая совхоза «Горки-10». Уютная деревянная двухэтажная дача, недалеко река, место ему очень нравилось. Он говорил: «Хотели меня наказать, а мне в моем возрасте еще лучше — открытое место без елей и сырости».

На даче зимой он жил один — летом внуки были с ним, а зимой приезжали только на выходные. Потом все повзрослели, появились свои интересы. Сыновья и невестки приезжали все реже. Приблизилась к нему сотрудница его канцелярии, когда-то она работала там же, но далеко от него. Как говорится, «свято место пусто не бывает». Она официально имела какую-то должность при нем: то ли секретарь, то ли помощник, работала, вероятно, и на себя (прежде всего), и на госбезопасность. Как-то один из сыновей сказал отцу, что эта женщина играет незавидную роль и ее надо отдалить, Анастас Иванович ответил. «Я знаю, а ты можешь ее заменить?» Да, она вела хозяйство, следила за лекарствами, печатала его воспоминания, а дом, когда он умер, оказался просто пуст, тут уж все до банальности естественно.

За несколько месяцев до последней болезни он позвонил: «Приезжай». И я поехала на машине Министерства культуры, которая обслуживала мужа. Анастас Иванович был очень рад, приветлив, мягок, говорили немного, но от него шла ласковость, что таким я его и запомнила навсегда.

Когда Микоян умирал, мне позвонила его лечащий врач Клавдия Петровна, и я с детьми поехала к нему в больницу. Он уже был без сознания. Правительство хотело похоронить Анастаса Ивановича без шума. Обычно людей такого ранга провожали из Колонного зала и хоронили на Красной площади. Но Брежнев распорядился не устраивать демонстрации. Предоставили для прощания зал Дома ученых, военного оркестра не было; хоронить его решили на Новодевичьем кладбище, рядом с матерью, братом, женой и сыном. (…)

Брежнев приходить в Дом ученых не собирался. Однако, получив огромное число телеграмм с соболезнованиями от многих глав правительств, после звонков из посольств с вопросами, куда и когда можно прийти выразить свое последнее уважение выдающемуся государственному деятелю (у всех свежа была в памяти его роль в развязке узла между Москвой, Кубой и США), правительство срочно распорядилось прислать оркестр, придать соответствующую форму похоронах: Приехал сам Брежнев и, естественно, его «сотоварищи».

На похороны пришло много людей, но еще больше в зал Дома ученых не попало — ближайшие улицы по Кропоткинской были оцеплены милицией.

У меня сохранилось много воспоминаний о Микояне, но обо всем не расскажешь.

В течение сорока лет Анастас Иванович был в числе главных руководителей советского государства. Все это время было невероятно сложным, строилось государство, и становление его было сопряжено как с высокими достижениями, так и с трагическими событиями. Ум, воля, характер, энергия, вера в победу социализма, умение ладить с людьми, качества, свойственные Анастасу Ивановичу с юности и сопровождавшие его жизнь, делали его не только одним из главных, но иногда и единственно необходимым участником исторических событий.

(…)

Преданность делу, ум, энергия, работоспособность, достижение результатов вызывают желание низко ему поклониться.

Фрагмент из книги:Микоян И. А.Своими глазами. С любовью и печалью. М., 2018.

1.4. Из интервью И. И. Селиванова с Анастасом Алексеевичем Микояном (Стасом Наминым)

И. С.: Анастас Алексеевич, осенью 2018 г. исполнилось 40 лет с момента ухода из жизни Вашего деда. Появился хороший повод вспомнить о нем как о крупном политическом деятеле и человеке, на взгляд многих россиян, незаслуженно редко упоминаемом как в средствах массовой информации, так и в работах историков. Разрешите задать Вам несколько вопросов и первый из них: как Вы оцениваете в целом деятельность А. И. Микояна в так называемый «сталинский период»?

А. М.: Это в принципе довольно сложный вопрос, даже безотносительно конкретных личностей. Объективно очень трудно представить себе, какая была жизнь в разные исторические периоды. А это обязательно надо понимать, оценивая деятельность того, кто был в руководстве страны. Когда мы пытаемся заглянуть туда из нашего времени и даже если пользуемся архивными историческими документами, довольно сложно почувствовать дух, энергетику и мировоззрение людей того времени.

Тем не менее, если устанавливать критерии этой оценки, а их, наверно, два главных — профессиональная деятельность и человеческая, морально-этическая, то, судя по архивным документам и известным фактам, его профессиональная деятельность была в высшей степени продуктивной и успешной, во всех областях, в которых ему доводилось работать. А если говорить о морально-этической стороне его жизни в тот период, то судить о ней можно только сквозь призму убеждений и мировоззрения общества того времени. Он был один из тех, кто создавал новую страну с самого начала и был в ее руководстве больше полувека. За это время он фактически прожил несколько жизни, т. к. каждый период диктовал другую жизнь.

Собственно, и сталинское время, я думаю, делилось на несколько периодов. Вначале была революционная романтика, искреннее желание создать новое общество, самостоятельную, независимую, свободную страну, во второй половине тридцатых мировоззрение, как мы все знаем, кардинально изменилось, а после войны, думаю, Микоян увидел Сталина уже совсем другими глазами. Как бы там ни было, оценивая морально-этическую сторону любого руководителя авторитарного государства, в котором агрессивно доминировала одна личность, можно только методом сравнения с другими руководителями. При существующих, даже самых негативных тенденциях в руководстве, которых в принципе никому избежать было невозможно, кому-то они были близки, кому-то нет. Кто-то их поддерживал и проявлял собственную инициативу, а кто-то старался по возможности избежать этого. При работе с архивами я увидел, что Микоян не выступал инициатором чисток, расстрелов, отправок в ГУЛАГ и т. п. Причем понятно, что полностью избежать участия в этом было невозможно, так как Сталин «повязал кровью» все свое окружение. К примеру, на предложении Берии расстрелять польских офицеров, полицейских и пр., содержавшихся в тюрьмах западной Украины и Белоруссии, подпись Микояна есть — она стоит последней, перед ней — подписи Сталина, Ворошилова, Молотова, а также согласие Калинина и Кагановича. Понятно, что если бы Микоян демонстративно не поставил свою подпись, судьба польских офицеров не изменилась бы, но судьба самого Микояна на этом бы закончилась… (…)

И. С.: Как Вы можете охарактеризовать роль А. И. Микояна в годы Великой Отечественной войны, его отношение к Сталину как Верховному Главнокомандующему?

А. М.: Любая война предполагает два основных аспекта действий, от которых зависит ее результат. Один — это сам фронт, где происходят военные действия, второй — тыл, где идет подготовка к этим действиям. Одно без другого существовать не может. Если Жуков возглавлял фронт, то, насколько я понимаю, Микоян был назначен Сталиным главным по тылу, включая организацию эвакуации промышленности на восток, переговоры по ленд-лизу, снабжение армии продовольствием, одеждой, техникой и всем остальным. Очевидно, что работа и на фронте, и в тылу была одинаково напряженной — и Жуков, и Микоян практически забыли про сон и работали круглыми сутками. В результате война была выиграна.

И. С.: Чем Вы можете объяснить большую популярность А. И. Микояна в народе в «хрущевский период»?

А. М.: Мне кажется, как раз наоборот, популярность Микояна была больше в дохрущевский период. Перед войной в связи с его уникальными успехами во всем, где бы он ни работал, его именем были названы заводы, фабрики, хладокомбинаты, колхозы, совхозы, населенные пункты и т. п. А что касается хрущевского периода, и международной деятельностью. Внутри страны — освобождением, возвращением домой и реабилитацией репрессированных политзаключенных, противостоял вводу советских войск в Польшу и Венгрию — вторжение в Польшу ему удалось предотвратить, а во время венгерских событий, к сожалению, позиция Жукова и Хрущева перевесила. В международных отношениях именно Микоян урегулировал кубинский кризис, о чем знает весь мир, но почему-то малоизвестно у нас в стране, хотя это довольно странно, поскольку он тогда реально спас мир от третьей мировой войны.

Деятельность такого рода почему-то у нас никогда, к сожалению, не ценилась. Больше ценилась микояновская колбаса и котлеты. Смешно ведь что именем его не названо ни одного города и даже улицы, нет ни одного памятника, но зато есть мясокомбинат, безграмотно названный «Микоян», хотя сам Микоян мяса практически не ел. Представляете себе мясокомбинат «Путин», «Медведев», «Кеннеди» или «Трамп»?

И. С.: Как можно оценить деятельность А. И. Микояна в период подготовки и проведения XX съезда КПСС? Не является ли его ошибкой занятая позиция по поддержке Хрущева в развенчании культа личности Сталина?

А. М.: У меня впечатление, и оно подтверждается архивными документами, что как раз наоборот, инициатором выступил Микоян, а Хрущев его поддержал. Как я уже говорил, когда Микоян в тридцатых годах столкнулся с жесткими сталинскими репрессиями, он совсем по-иному увидел Сталина и проводимую им политику. А уже после войны у Сталина появились серьезные претензии и к Микояну, в частности за то, что он наладил отношения с Западом, и следующим шагом можно было ожидать уже физическую расправу над ним и Молотовым. Думаю, тогда отношение Микояна к политике Сталина полностью сформировалось, и, насколько я понял из документов, именно Микоян проявил инициативу в развенчании культа личности Сталина и убедил Хрущева начать разоблачение сталинских преступлений. Сразу же после XX съезда Микоян активно занялся реабилитацией и возвратом из ссылок и тюрем политических заключенных, чем, собственно, и занимался, даже уйдя на пенсию с высших государственных постов.

И. С.: И еще один вопрос в продолжение предыдущего. Как Вы можете оценить стремление некоторых современных публицистов и даже историков объяснить действия Хрущева и Микояна в разоблачении преступлений Сталина мотивами личных обид. Хрущева— за сына Леонида, якобы расстрелянного по его приказу, а Микояна — арестом во время войны двух его сыновей, Серго и Вано, по обвинению в создании «антисоветской организации»?

А. М.: Среди публицистов, как и среди обычных обывателей, довольно много людей с попсовым менталитетом. Не стараясь или не умея разобраться в личностях конкретных людей, они пытаются судить всех по себе и таким образом объясняют иногда довольно серьезные и сложные решения и факты самым примитивным способом. Но я не читаю подобные попсовые публикации, так же как и не слушаю попсовую музыку.

И. С.: Чем можно объяснить, на ваш взгляд, стремление бывших коллег А. И. Микояна (Брежнева, Суслова и др.) не допустить заключительной части его мемуаров, а после его смерти в 1978 г. В самые короткие сроки изъять материалы его рабочего и личного архивов? Есть ли возможность сегодня с этими материалами познакомиться или издать отдельными книгами?

А. М.: Ну, наверное, Брежнева сложно назвать бывшим коллегой Микояна по известным объективным причинам, несмотря на то, что какое-то время они формально работали вместе в Политбюро. Брежнев был личностью совершенно иной формации, чем даже Хрущев. Я думаю, что в его период, с одной стороны, свирепствовала жесткая показушная сусловская идеология, к которой всерьез никто уже не относился, а с другой стороны, именно при Брежневе начались коррупция и воровство, которых не было даже при Хрущеве.

Микояну, несомненно, претило отсутствие государственного мышления брежневского правительства, он этого не скрывал и говорил об этом открыто. Думаю, что именно это пугало тогдашнее руководство страны, и они, конечно, боялись его правдивых мемуаров.

Я только недавно начал глубоко заниматься архивами своего деда. Кстати, столкнулся там с очень серьезными профессионалами — от руководителей до рядовых работников. Все они помогали и помогают мне находить важные архивные документы, раскрывающие его личность как профессионала и как человека.

Что касается изъятых после его смерти рукописей, я не знаю их судьбу, но, надеюсь, они сохранились в архивах КГБ. Честно говоря, с моей точки зрения, намного важнее объективно представить его работу и его жизнь, как говорится, «от Ильича до Ильича», жизнь, которая одновременно является историей государства, чем узнать об отношении к брежневской коррупции и его политическому невежеству. Хотя, конечно, если удастся найти эти рукописи, их публикация, я уверен, для многих была бы интересна.

И. С.: Каковы Ваши личные воспоминания о деде? Каким он был в кругу семьи? Какие его личные качества Вам импонировали?

А. М.: Прежде всего, он был очень добрый и теплый человек. И это касалось не только нас, его внуков, но и всех, даже посторонних людей, с кем ему приходилось общаться. Он был очень остроумным, веселым и в то же время патриархальным человеком. Любил собирать большой семейный стол, и традиционно все родственники — мы и наши родители, собирались у него на даче на воскресный обед. Он очень продуманно выбрал такое время, т. к. в субботу у всех были свои планы, а в воскресенье днем это было для всех комфортно. Мы могли приезжать к нему с друзьями, поэтому за столом сидели обычно не только родственники. Он любил угощать разными блюдами тех, кто впервые к нему попал. А если кто-то говорил, что он что-то не любит, то он, улыбаясь, отвечал: «К любви это никакого отношения не имеет». При этом сам ел очень мало. Наверно, для многих будет показательно

узнать, что трое из его пятерых сыновей добровольцами ушли на фронт. Один из них погиб, а двое были ранены и на всю жизнь остались военными летчиками. Двое младших по возрасту не смогли пойти на фронт, но один из них пошел работать инженером-авиаконструктором в конструкторское бюро «МиГ», созданное родным братом Анастаса Микояна Артемом. Сейчас, наверно, трудно представить, что кто-то из руководителей страны позволит своим детям пойти воевать добровольцами, так же, как и многое другое из той жизни сегодня трудно представить.

Думаю, вам известно, что никакого наследства от Анастаса Ивановича Микояна не осталось. Тогда руководители страны не приватизировали государственные дачи, дома и квартиры и не имели счетов за границей. Поэтому после смерти Анастаса Ивановича остались только его доброе имя и то тепло, которое мы все помним.

И. С.: Мог ли, на Ваш взгляд, А. И. Микоян, при определенных обстоятельствах исполнить ту роль, какую, например, в Китае выполнил Дэн Сяопин в начальный период проведения в КНР экономической реформы?

А. М.: Если говорить о том, мог ли он как личность это взять на себя, имея в виду его экономические и политические взгляды и понимание законов международного бизнеса, то, конечно, да. Но диссонанс его государственного мышления с начинавшейся эрой коррупции не оставлял шансов на возможность прогрессивного развития государства.

И. С.: Как Вы можете оценить роль А. И. Микояна в превращении СССР в 1920–1930-е годы в мощную в экономическом плане державу?

А. М.: Мне даже неудобно отвечать на этот риторический вопрос, т. к. ответ очень внятно изложен во всех архивных документах, а их тысячи. Скромно говоря, его роль в этом переоценить трудно.

И. С.: Сохранились ли в семье воспоминания о том, как реагировал А. И. Микоян на силовое решение венгерской проблемы в 1956 году и на ввод войск Варшавского договора в Чехословакию в 1968 году?

А. М.: Да, мы все видели его удрученное состояние и понимали, что он не смог это предотвратить и очень переживал по этому поводу.

И. С.: Как Вы оцениваете роль Н. С. Хрущева в политической судьбе А. И. Микояна? Они были политическими единомышленниками или все же вынужденными союзниками в противостоянии с более консервативно настроенной частью советского руководства? Как складывались Ваши личные отношения с родственниками Н. С. Хрущева?

А. М.: Я думаю, скорее второе, чем первое. У Хрущева и Микояна было абсолютно разное воспитание и разная культура. Микоян был мудрым и сдержанным политиком с редким даже на сегодняшний день образованием (он читал и изучал экономические труды Плеханова, труды Карла Маркса в подлиннике, исследования по истории английской и французской революций и многое-многое другое), который никогда не повышал голоса и не допускал резких высказываний. Хрущев же — полная ему противоположность, но Хрущев тоже неглупый и талантливый человек, и в тот момент они оказались единомышленниками в отношении к сталинскому режиму. Как я понимаю, та международная открытость после железного занавеса, так называемая оттепель, фестиваль молодежи и студентов — это все было инициатива Микояна и основывалось на международном опыте и связях, знании мира, которых у Хрущева, естественно, не было.

Что касается родственников, то с внуками Хрущева я не был близко знаком, а детей его — сына и двух дочерей — знал. Мне ближе всех была Рада, дочь Хрущева. Она была честной и достойной женщиной. С ней в хороших отношениях была и моя мама. Но самые близкие отношения у меня сложились, несмотря на огромную разницу в возрасте, с Ниной Петровной, женой Никиты Сергеевича. Она была очень добрым, веселым и домашним человеком. Почему-то она меня очень любила и вела со мной долгие разговоры, как со взрослым.

Если говорить об отношениях Хрущева и Микояна, думаю, очень важным является еще один важный факт, свидетельствующий о характере и принципах Анастаса Ивановича. Как бы там ни было, но они в определенном смысле были друзьями, и в политическом смысле на одной стороне баррикад. Для меня стал большой неожиданностью протокол Политбюро, когда Брежнев с компанией снимали Хрущева. Они так грубо с ним разговаривали и унижали его, что он расплакался. В результате все члены Политбюро письменно сформулировали свое мнение — снять его с работы и выгнать из руководства. А Микоян принципиально написал «Оставить в руководстве», тем самым подписав приговор своей собственной карьере.

И. С.: Почему, на Ваш взгляд, Брежнев сохранил за А. И. Микояном вплоть до середины 1970-х гг. номинально высокие должности в партии (член ЦК КПСС) и государстве (член Президиума ЦК КПСС)? Какие он мог преследовать цели?

А. М.: Мне кажется очевидным, что цель была только одна. У Микояна был огромный авторитет во всем мире. Он лично, неформально дружил с Мао Цзэдуном, Фиделем Кастро, Джоном и Бобом Кеннеди, Джавахарлалом Неру, Индирой Ганди, Хо Ши Мином и другими мировыми лидерами. Его уважали даже в Соединенных Штатах, кстати, один из номеров журнала Time вышел с его портретом на обложке.

Британская пресса писала о нем: «Не без основания иностранные обозреватели называли его советским „ликвидатором узких мест“. Какая бы деликатная внешняя проблема ни возникала, Микоян тут как тут, и занимается ею со знанием дела и успехом… Ни один советский руководитель не знал мир лучше».

«Это — единственный человек в Кремле, с кем можно разговаривать» — так оценивал Микояна Аверелл Гарриман, американский государственный деятель, дипломат, в 1943–1946 гг. посол США в СССР.

Конрад Аденауэр, канцлер ФРГ (1949–1963) о Микояне: «Он великий дипломат, одновременно наилучший экономист, с которым человек может сидеть за столом и обмениваться мнениями. Очень остроумен и часто говорит с шутками. Если на сегодня мы имеем экономические связи с Советским Союзом, то этим мы обязаны усилиям и умной дипломатии Микояна. Однако в беседах с ним человек должен быть очень внимательным, так как он одновременно великий переговорщик».

Молодой Брежнев не хотел портить отношения со всем миром. Имея Микояна в правительстве страны, он поддерживал свою репутацию.

И. С.: Все номинальные руководители СССР: М. И. Калинин, К. Е. Ворошилов, Л. И. Брежнев и др. похоронены у Кремлевской стены (прах Шверника — в урне в Кремлевской стене), а Микоян — на Новодевичьем кладбище. Это, на Ваш взгляд, была его воля или все же нежелание тогдашнего советского руководства хоронить Микояна на Красной площади?

А. М.: Конечно что, он желал бы быть похороненным рядом со своей женой, погибшим на фронте сыном, братом и другими родственниками на Новодевичьем кладбище. Но Брежнев принимал решение не по желанию Микояна. Его ревность к авторитету Микояна и принципиальная разница в мировоззрении, в отношении к жизни и государству, а также раздражение которое вызывало его вынужденное но когда он умер, компромиссы закончились, и он приказал организовать в маленьком зале Дома ученых на Кропоткинской улице вместо Дома Союзов, как это было принято у личностей такого ранга, похоронить на Новодевичьем кладбище, а не на Красной площади, а сам не собирался приходить на похороны, но узнав, что десятки тысяч людей выстроились в очередь на прощание от Зубовской площади, и соболезнования пришли со всего мира, то вынужден был заехать туда.

И. С.: Как Вы считаете, в судьбе А. И. Микояна могла определенную роль сыграть зависть Хрущева, а потом и Брежнева к более способному и популярному политику? Что и сказалось на количестве полученных им наград. У Микояна была всего одна звезда Героя социалистического труда, а у Хрущева их было четыре (з — Героя соцтруда и 1 — Героя Советского Союза), у Брежнева — 5 (4 — Героя Советского Союза и 1 — Социалистического труда). Те же Буденный и Ворошилов уже в мирное время в пожилом возрасте получили по три звезды Героя каждый.

А. М.: Трудно сказать. Мне кажется, что награды вручают в основном тогда, когда кто-то их очень хочет получить. А дед просто работал, не думая о наградах.

И. С.: Вы бываете на исторической родине своего деда? Как там сегодня к нему относятся?

А. М.: Мне кажется, очень трудно говорить, как люди к кому-то относятся. Люди все разные, и у них разная информация, а многие, молодые, вообще никогда не слышали этой фамилии, так же, собственно, как и здесь. Вот мне недавно кто-то при встрече сказал: «Мы вас знаем, вы владелец мясокомбината!» Им и в голову не приходит, что этот мясокомбинат никакого отношения к семье Микоянов не имеет. Но, слава Богу, есть и те, кто реально понимает, кто такой был Анастас Иванович Микоян для Армении, Советского Союза и мира.

Кстати, мало кто знает, что классик американской литературы Уильям Сароян написал рассказ об Анастасе Микояне, в котором ярко выражено полное уважения его авторское отношение к этому человеку.

И. С.: Как обстоит дело с возведением памятника А. И. Микояну в Ереване?

А. М.: Я думаю, что памятник возводится жизнью, а не бронзой. И такой памятник уже возведен делами. А памятник из бронзы — это больше нужно людям, которые его ставят, чем самому Микояну.

И. С.: И в заключение нашей беседы хотелось бы задать несколько вопросов личного характера. Первый из них: Родство с политическим деятелем такого высокого ранга помогало или все же мешало Вам в жизни и творческой деятельности?

А. М.: Во времена Брежнева мешало, а потом не играло роли.

И. С.: Как А. И. Микоян оценивал Ваше творчество?

А. М.: Когда я выпустил первую пластинку в 1973 году, я принес ее ему показать. Он увидел, что там мое имя Стас Намин, и спросил ты что, стыдишься своей фамилии? Я ему сказал, конечно нет, Намин я взял от имени мамы, а представляешь, если бы я написал группа Микояна. Это же почти группировка. Он рассмеялся и включил музыку. Больше всего ему понравились есть глаза у цветов и звездочка моя ясная.

И. С.: Можете ли Вы с позиций сегодняшнего дня что-то поставить в вину своему деду как политическому деятелю, человеку и гражданину?

А. М.: Нет.

И. С.: Имеются ли у Вас лично или у других членов Вашей семьи планы по популяризации политического наследия А. И. Микояна?

А. М.: Я бы хотел восстановить правдивую историю его жизни. Оттого что информации о нем практически нет, то факт его политического долгожительства, естественно, вызывает желание как-то это объяснить. А так как объяснить мудрость, умом, трудолюбием и талантом можно только если ты действительно знаешь, что происходило, самое простое — объяснить примитивно, поэтому рождаются слухи типа между струек.

Опубликовано:

Историческая экспертиза. 2019. № 1. С. 130–161.

1.5. В. С. Микоян[444] об Анастасе Микояне

1.5.1. Из интервью А. Исраэлян [445]с Владимиром Сергеевичем Микояном

В. М.: Если говорить конкретно о том, что он [Анастас Микоян] сделал, то я не считаю правильным сейчас подробно, пункт за пунктом перечислять все по очереди… Но для примера: то, что канал Арпа-Севан был пробит на две трети за счет союзного бюджета, это абсолютная заслуга Микояна. Если бы не он, озеро Севан сейчас превратилось бы в болото. Если говорить о городе Чаренцаван, его жители должны знать — этот город основал Микоян. Алавердский медный комбинат был переоборудован благодаря вмешательству Микояна. То же самое с комбинатом в Мегри. Вот вы пьете армянское вино «Арени»? Директор завода мне лично рассказывал, что комбинат — это рядом с Ехегнадзором, был построен по инициативе Микояна. Будучи заместителем Председателя Совета Министров СССР, это уже в послесталинские годы, не было случая, чтобы руководители Армении, приезжая в Москву для обсуждения бюджета, выделения средств, получения оборудования, не зашли к Микояну посоветоваться, как этого грамотнее и наверняка добиться, и от него к бывшим сослуживцам, которых он воспитал, поставил на ключевые посты, поступала просьба — благожелательнее отнестись к запросам Армении. Вот это, на мой взгляд, значительно важнее и масштабнее, чем какие-то эпизоды, хотя и они, если говорить о Севане, построенных городах, комбинатах, заслуживают того, чтобы об этом говорить во весь голос.

A. И.: Вы рассказали об одной стороне его деятельности, но Вы, вероятно, в курсе, что сейчас в Армении муссируются разговоры по поводу опубликованного документа, в котором Микоян просит Сталина расстрелять дополнительно семьсот человек. Вы видели этот документ?

B. М.: Видел. Во-первых, не Микоян просит, а Ежов, ссылаясь на Микояна. Это ведь разные люди. Если бы просил Микоян, то он, как член Политбюро, вероятно, написал бы письмо Сталину сам и подписался бы под ним. А мы видим письмо Ежова, где тот ссылается на Микояна. Причем обратите внимание на даты, письмо Ежова датировано 22 сентябрем, а Микоян 23 сентября по прямому проводу докладывает Сталину о новом руководстве республики и ни слова не говорит о каких-то списках. У меня вызывает большое недоумение от того, что верят Ежову, этому отъявленному мерзавцу, и ссылаются на его слова, считая это правдой. У него могли быть свои подлые мотивы ссылаться на Микояна. Это странно еще и потому, что Анастас Иванович всячески сопротивлялся поездке в Армению с такой неблаговидной миссией. И он ведь поехал не по собственному желанию — было принято решение Политбюро, имелось письмо Сталина Пленуму ЦК Армении. Ему было предписано ехать туда, да вдобавок еще и Берия с Маленковым приехали проследить, чтобы Микоян вел себя правильно. А когда начался пленум, Микоян даже не вошел в состав комиссии «по чистке кадров». Он устранился от всего этого. Он всего лишь выступил на последнем вечернем заседании пленума. Я могу сказать, что в этот список, который ему вручил лично Сталин, а сам список был составлен в НКВД Армении, в него был включен Дануш Шавердян, дававший молодому А. Микояну рекомендацию в партию, и Микоян его вычеркнул. Но это ничего не изменило — Шавердяна все равно арестовали. Сталин вершил свои дела и без согласия Микояна, так что неважно — соглашался Микоян или нет. Если же пытаются изобразить дело так, что Микояну пришла в голову идея репрессировать армянских руководителей, поехать и разгромить всю партийную организацию, это абсолютно не так. Еще раз — это была идея Сталина, такие разгромы он устраивал по всей стране. Этот список был составлен в армянском НКВД, а Микояна просто заставили поехать в Армению, чтобы замазать его кровью. И единственное, что он мог сделать, не поехав, это застрелиться. За то, что он этого не сделал, можно его, конечно, осуждать. Но что бы это изменило в судьбе уже обреченных в Армении? А раз решил жить, то ему ничего не оставалось, как поехать туда и быть причастным к этой расправе. Да, он несет за это моральную ответственность, он мучился этим эпизодом всю жизнь, и совесть его кровоточила — об этом он говорит и в своей книге.

Опубликовано:

https://www.arav0t-ru.am/2014/06/05/180091

1.5.2. Из статьи В. С. Микояна на сайте «Голос Армении»¹

Сам Сталин во всеуслышание на февральском Пленуме ЦК в 1937 г. решительно и однозначно подвел окончательную черту под любыми попытками тех, у кого еще были иллюзии хотя бы смягчить репрессивный курс: «Нынешние вредители и диверсанты превратились в беспринципную и безыдейную банду профессиональных вредителей, диверсантов, шпионов, убийц. Этих господ придется громить и выкорчевывать беспощадно… как изменников Родины. Это ясно и не требует дальнейших разъяснений!»

СТОИТ ЛИ ПОСЛЕ ЭТОГО ЗАДУМЫВАТЬСЯ, ПОЧЕМУ НИ ОДИН ИЗ УЧАСТНИКОВ злополучного Пленума ЦК Компартии Армении 1937 г. не вступился ни за одного своего товарища, попавшего в сталинский погребальный список[446]^[447]? Наоборот, «великому учителю» в обращении обещали «уничтожить оставшихся еще врагов на земле Армянской ССР». Кто-то, возможно, действительно поверил во враждебные намерения и мысли вчерашних коллег. Да и как не поверить, если писатель А. Бакунц на первом же допросе в НКВД Армении оговорил и себя, и Е. Чаренца, поставив во главе «террористической антисоветской организации», назвал и других ее членов?! Уж если М. Тухачевский и другие маршалы практически с ходу признавались…

Не мудрено, что признавались, если лично Сталин в специальной инструкции-телеграмме делал в 1939 г. выговор партаппарату на местах: «Секретари обкомов ставят в вину работникам УНКВД применение физического воздействия». То есть кое-кто из партийных работников как раз возражал, как и учит теперь Р. Бабаян. А Сталин разъясняет им и ему: «Метод физического воздействия должен применяться и впредь, опыт показал, что такая установка дала свои результаты, намного ускорив дело разоблачения врагов народа. Это совершенно правильный и целесообразный метод». В архивах сохранились и собственноручные записки Сталина следователям (например, от 13 сентября 1937 г. — как раз накануне Пленума ЦК КП Армении): «Избить Уншлихта за то, что не выдал агентов Польши». С. Уншлихт родился в Польше, один из создателей внешней разведки ОГПУ, был в 1937 г. секретарем Совета ЦИК СССР, расстрелян в 1938 г., сестра расстреляна в 1937 г. Но были и более изощренные методы получения «доказательств» — это отдельная тема. И каждая страница любого допроса лично подписывалась сломленными допрашиваемыми для убедительности — сам видел в архиве ФСБ РФ. Но не все в обществе были слишком слепо доверчивыми. Зато все боялись — боялись такой же участи, боялись за свои семьи, друзей и сослуживцев.

И А. Микоян не исключение, хотя он старался, насколько мог, минимизировать сталинские удары, в первую очередь по своим кадрам, что было делать отнюдь не безопасно. А ведь для этого требовалось мужество… Вот что говорилось с трибуны на Приморской областной партийной конференции в августе 1937 г.: «Мы успешно боремся с врагами народа, а товарищ Микоян шлет в обком телеграммы — просит „внимательно и бережно“ относиться к кадрам рыбной промышленности… Надо довести до сведения ЦК (т. е. Сталина. — В. М.), что Анастас Иванович мешает областной партийной организации бороться с врагами народа…» Стоит только удивляться тому, что Сталин оставлял такие сигналы против А. Микояна без немедленной реакции. Скорее всего, откладывал в свою копилку компромата, приберегал для будущей расправы. Не успел…

Опубликовано:

https://www.golosarmenii.am/article/24214/kak-prosto-zhit-sovety-s-myagkogo-divana

1.6. Из воспоминаний В. М. Бережкова[448]

Встреча с Микояном

Народный комиссариат внешней торговли СССР находился тогда на углу улицы Куйбышева, напротив Политехнического музея. Позвонил из бюро пропусков в секретариат. Мне ответили, что через несколько минут спустится сотрудник и проводит меня. Значит, действительно вызов наркома. Но откуда мог узнать обо мне Анастас Иванович Микоян, человек, входящий в самую верхушку советского руководства, соратник самого Сталина, член всесильного политбюро? Не иначе как Тевосян благоприятно отозвался о моих переводческих способностях. Какой же теперь будет поворот судьбы?

— Валентин Михайлович? — прервал мои размышления хрипловатый голос. Передо мной стоял среднего роста человек в безукоризненной серой в полоску тройке, светло-голубой рубашке и бабочке вместо галстука. Чувствовалось, поездил по белу свету. — Пойдемте, нарком вас ждет…

Мы поднялись лифтом на четвертый этаж, прошли в секретариат, где меня представили пожилой, но очень элегантно одетой даме — личной секретарше наркома.

— Присядьте, Анастас Иванович скоро освободится, — сказала она, сделав жест в сторону кресла у окна.

Уже стемнело, площадь освещали яркие фонари, горела пестрая реклама на крыше Политехнического музея: «Всем попробовать пора бы, как вкусны и нежны крабы», «А я ем повидло и джем», «Нужен вам гостинец в дом? Покупай донской залом». Это все идея Микояна, курировавшего также и внутреннюю торговлю. Он приглашал знаменитых поэтов придумывать броскую рекламу, наподобие Маяковского: «Нигде кроме, как в Моссельпроме». Не подумайте, что то была показуха. Не только в Москве, но и в других крупных городах в витринах высились пирамиды крабных консервов, за прилавками стояли деревянные бочки с черной и красной икрой, на толстых деревянных досках — целые рыбины залома, лососины, семги. Разнообразные сыры, окорока, колбасы. Богатейшие винные отделы. Помимо обычных наборов — новинки: джин с улыбающимся голландским моряком на этикетке и советское виски. И никаких очередей! После некоторого ухудшения в месяцы войны с Финляндией снабжение в стране заметно улучшилось.

Из кабинета вышли трое, и сразу же за спиной секретарши раздался короткий звонок. Она исчезла за дверью и, вернувшись с кожаной папкой в руках, обратилась ко мне:

— Можете войти.

За первой дверью оказалась вторая. Открыв ее, я вошел в сравнительно небольшую комнату с темно-коричневыми деревянными панелями. Меня поразили скромные размеры кабинета. Только потом я узнал, что заседания коллегии наркомата и многолюдные совещания проводятся на пятом этаже в большом круглом зале.

Микоян сидел за столом у высокого окна. Бронзовый письменный прибор с распростертым орлом, лампа под зеленым абажуром и стопки бумаг почти полностью загораживали его миниатюрную фигуру. Он пристально смотрел на меня, суровый, даже, казалось, недоброжелательный. Мне подумалось, что он чем-то недоволен. Не начнет ли меня распекать?

— Явился по вашему приказанию, товарищ народный комиссар, — поспешил я отрапортовать.

Микоян улыбнулся, показывая под ухоженными усиками неровный ряд желтоватых от многолетнего курения зубов. И сразу суровость исчезла. Эта обворожительная улыбка нередко служила ему своеобразным убежищем при сложных переговорах с иностранцами. А сердитое выражение лицу придавали искривленный нос и глубокие морщины вокруг рта.

— Садитесь, — послышался глуховатый голос.

Я опустился в одно из кожаных кресел у стола.

— Когда вернулись из Германии? У вас есть где остановиться?

Я пояснил, что обосновался в общежитии, в котором жил до командировки в Германию. Микоян нажал кнопку звонка. Вошла секретарша.

— Скажите Федору, чтобы приготовил жилье товарищу Бережкову. — И добавил, обращаясь ко мне: — Мой помощник по хозяйственной части вас сегодня же устроит.

Я поблагодарил, пробормотав, что мог бы остаться в общежитии.

— Скромность — украшение большевиков, — изрек нарком. — Но излишнее усердие в этом деле ни к чему. Теперь расскажите, что там в Германии. Совсем, наверное, зазнались после победы над Францией?

Я рассказал о том, что видел во время «парада победы» в Берлине и на заседании рейхстага, где выступал Гитлер. Постарался передать царящую в Германии атмосферу массового психоза и экзальтации, проинформировал о работе нашей группы по приемке оборудования на заводе Круппа.

— Тевосян говорил, что вы с ним были в Голландии, а затем снова ездили в Роттердам и, кажется, в Брюссель. Как там обстановка?

Внимательно выслушав мой краткий отчет, Микоян сказал, что в ближайшее время уцелевший рефрижератор будет доставлен из Роттердама в ленинградский порт.

— Тевосян остался вами доволен, — добавил нарком.

Наступила пауза. Микоян взял со стола недавно поступившие в продажу и сразу ставшие популярными сигареты «Тройка», открыл коробку и протянул мне.

Под серебряной фольгой виднелся нетронутый ряд с золотыми фильтрами. Курить в кабинете наркома — крайняя развязность, решил я. Возможно, он преднамеренно меня испытывает.

— Благодарю, только недавно бросил, — слукавил я.

— Очень благоразумно, — похвалил Микоян, взял из коробки сигарету и закурил. В воздухе разнесся медовый аромат.

Мне было как-то не по себе под изучающим взглядом наркома. Сколько же будет продолжаться эта пауза? И зачем он меня вызвал? Но вот он энергичным движением потушил недокуренную сигарету в тяжелой мраморной пепельнице. Видимо, принял решение.

— Как вы относитесь к тому, чтобы перейти на работу в Наркомвнешторг? — спросил Микоян. — Предстоят важные переговоры с немцами, и мне нужен хороший переводчик, имеющий опыт работы в Германии., Тевосян считает, что вы справитесь.

— Для меня это большая честь, постараюсь оправдать доверие, — ответил я. — Но как быть с моим начальством? Ведь я все еще прохожу службу в военно-морском флоте.

— Мне это известно. Мы договоримся с адмиралом Кузнецовым, чтобы вас временно откомандировали в распоряжение Наркомвнешторга. Кстати, вы еще не член партии. Советовал бы вам решить этот вопрос. Думаю, что, если подадите заявление в воинской части, где вы приписаны, будете приняты в кандидаты. Подумайте. А завтра с утра явитесь в мой секретариат, в группу по Германии. Там Точилин или Чистов все вам объяснят. До свидания…

В приемной меня поджидал помощник наркома по хозяйственной части — тот самый элегантно одетый человек.

— Пойдемте, я вам приготовил жилье, — пригласил он.

Ждавший у подъезда черный «бьюик» повез нас по улице Куйбышева в сторону Красной площади. Тогда по ней еще было двустороннее движение. У музея Ленина повернули направо и остановились перед гостиницей «Метрополь». Я никак не ожидал, что окажусь в таком роскошном отеле. На втором этаже мне предоставили двухкомнатный номер с ванной, телефоном и просторным застекленным балконом. Потом я узнал, что в этом номере когда-то жил Бухарин, заполнивший балкон чучелами птиц и охотничьими трофеями.

— Мне неловко занимать столь большое помещение, нет ли комнаты поскромнее? — спросил я.

— Ничего неловкого тут нет, — возразил мой провожатый. — Мы имеем здесь несколько номеров. Их оплачивает наркомат. Спокойно живите, пока не получите квартиру.

— Могу ли я забрать сюда свои вещи, они на Арбате, у Смоленской площади?

— Разумеется. Я вернусь в наркомат пешком, а машина в вашем распоряжении. Это один из дежурных автомобилей секретариата наркома. Вы имеете право вызова по делам…

Все это было как во сне. И разговор с наркомом, и его предложение подать заявление о вступлении в партию, и этот роскошный «люкс», и автомашина, которую я могу вызывать по своему усмотрению. Конечно же, Микоян где надо обговорил вопрос о моем кандидатстве в члены ВКП(б). Видимо, знают об этом и в политуправлении военно-морского флота. Готов ли я к вступлению в партию? И справлюсь ли с работой у такого требовательного и строгого человека, как Анастас Иванович? По-видимому, вступление в партию — одно из условий приема в наркомат. Но как мне самому решиться на этот серьезный шаг? Не делать же его лишь для того, чтобы быть зачисленным в секретариат наркома! Собственно, я уже мог считать, что получил назначение. Но столь же ясно, что Микоян не сомневался: заявление о приеме в кандидаты партии я подам и буду принят. Но ведь надо быть принципиальным. Раньше я не думал об этом. В одну из очередных кампаний, проводившихся на Украине в 1934 году в связи с десятилетием со дня смерти Ленина, меня, не спрося, включили в список «ленинского комсомольского призыва». Потом нашу группу забыли соответствующим образом оформить, да и мы не проявили заинтересованности, и я остался беспартийным. С другой стороны, я всегда старался добросовестно выполнять свои обязанности, верил, что партия ведет нашу страну по правильному пути, не сомневался в том, что Сталин — ученик и законный преемник Ленина. Так почему же и мне не стать членом партии Ленина и не постараться на том посту, который мне предлагают, внести свой, пусть скромный, вклад в дело строительства социализма? Мог ли я тогда себе представить, что спустя 50 лет, после кровавых событий в Вильнюсе в январе 1991 года, я должен буду принять решение о выходе из КПСС!..

Так я рассуждал, сидя на балконе номера в «Метрополе», окруженный звуками ночной Москвы. Снизу доносился приглушенный говор публики, вышедшей после спектакля из Малого театра, позванивали трамваи. Слева к «Гранд-Отелю» подкатывали автомобили. Рестораны работали тогда до четырех утра. Кухня в «Гранд-Отеле» особенно славилась, обслуживание было отменным: еще не перевелись старорежимные официанты — полные достоинства и в то же время внимательные и предупредительные.

На следующее утро явился в наркомат. Представился Точилину, очень приятному, мягкому, обходительному человеку. Он руководил группой референтов наркома. Точилин показал мне выписку из приказа, подписанного Микояном: я стал референтом наркома внешней торговли по советско-германским экономическим отношениям.

Референт наркома

В наши дни представляется прямо-таки авантюристичным назначение юного инженера-технолога, проработавшего лишь несколько месяцев на заводе Круппа в Германии и обладавшего знаниями в ограниченной области военно-морской техники, на ответственный пост референта наркома внешней торговли. Ведь здесь требовались обширные знания в области коммерции, истории советско-германских экономических отношений, знакомство с прецедентами, бесчисленными юридическими правовыми нормами, знание действующих договоров, конъюнктуры и специфики международной торговли.

Ни о чем этом я не имел представления, когда в августе 1940 года сел за стол в секретариате народного комиссара. Только юношеская самонадеянность объясняет мою легкомысленную готовность принять предложение Микояна. Но как мог этот опытный деятель избрать такого юнца в свои помощники? Видимо, ему был крайне необходим переводчик, обладавший хотя бы скудным опытом работы в Германии. Этому требованию я более или менее отвечал. Главное же было в том, что Народный комиссариат внешней торговли, как и другие советские учреждения, подвергся сталинской «чистке» и был фактически опустошен. Срочно понадобились новые работники, и в этих условиях требования оказались невысокие.

Справедливости ради надо сказать, что Микояну удалось сохранить некоторых старых специалистов. Хорошо помню, как нарком на заседаниях коллегии, после горячего обсуждения какого-либо вопроса, в случае расхождения во мнениях с большим уважением обращался к сидевшим поодаль экспертам — Келину и Фрею:

— А теперь давайте спросим наших мудрецов, что они об этом думают…

И он внимательно выслушивал их пространные соображения по обсуждаемому вопросу, их анализ положительных и отрицательных сторон ранее высказанных предложений. Как правило, оба эксперта давали идентичные рекомендации. Но бывало и так, что Кел ин и Фрей высказывали противоположные взгляды. Это раздражало Микояна. Он требовал от них еще раз взвесить свои предложения, в то время как коллегия переходила к другим пунктам повестки дня. Эксперты шептались в своем углу, а то и вовсе покидали зал заседания. Если и по их возвращении не было единодушия, нарком обращался к членам коллегии, которые после некоторого обсуждения одобряли в конце концов один из вариантов.

Мне напоминали оба эти эксперта библейских пророков или оракулов древности: грузный, неряшливо одетый, с седой шевелюрой Фрей и Келин, высокий, аскетического сложения, лысоватый, в безукоризненно выглаженном костюме, с накрахмаленным воротничком и галстуком-бабочкой.

Я сразу же понял, какими скудными знаниями обладал. Пришлось изучать толстенные досье с коммерческой перепиской последних лет, протоколы торговых переговоров, телеграммы советских торговых представительств за рубежом, а также выдержки из решений ЦК партии и Совета Народных Комиссаров. Познакомился я также с соглашениями и договоренностями между СССР и Германией со времен Веймарской республики. И все это надо было успеть проштудировать наряду с моей повседйевной работой, ежедневными переговорами с немцами, в которых я принимал участие как переводчик. В мои обязанности входило также составление записи бесед Микояна, которые пересылались членам политбюро, а также телеграмм советскому торговому представительству в Берлине.

В сентябре и октябре 1940 года с Германией велись интенсивные торговые переговоры, в которых помимо посланника Шнурре, уже участвовавшего с германской стороны в подготовке торговых соглашений в августе 1939-го и в феврале 1940 года, принимал участие также и посол Риттер. Это был плотный мужчина с бочкообразной грудью, широкоплечий и скорее походивший на борца, чем на дипломата. И как истинный боец он был честолюбив, напорист и вынослив. У меня сложилось впечатление, что Микоян, который также обладал незаурядными бойцовскими качествами, высоко ставил Риттера. Немцы требовали увеличения советских поставок. Их особенно интересовали масличные культуры из Бессарабии и стратегическое сырье. В то же время германские поставки закупленного нами оборудования задерживались. Как теперь известно, именно в то время Гитлер начал сомневаться в целесообразности высадки войск на Британских островах.

7 сентября «люфтваффе» совершила крупный налет на английские города. Были серьезно повреждены лондонские доки. Некоторые районы столицы и других городов были превращены в развалины. Все это так воодушевило фюрера, что он решил передвинуть высадку дальше в надежде, что сможет путем воздушных бомбежек поставить Англию на колени. Немаловажную роль сыграл тут и доклад гроссадмирала Редера. Учитывая концентрацию британских военных судов в Ла-Манше и ухудшение погодных условий, он предостерегал Гитлера от возможных негативных последствий попытки совершить вторжение. В итоге назначенное на 14 сентября «окончательное решение» фюрера относительно высадки не было осуществлено.

19 сентября последовало указание Гитлера отозвать десантные средства, сконцентрированные в Северной Франции для вторжения и еще не пострадавшие от английских бомбежек. Когда в октябре британская авиация причинила большие потери геринговской «люфтваффе», фюреру пришлось перенести операцию «Морской лев» на начало лета 1941 года. В соответствующей директиве указывалось, что в случае, если вновь возникнет вопрос о высадке на Британских островах, к тому времени будут изданы новые инструкции… Это по существу означало отказ от планов вторжения.

Каковы же были дальнейшие планы Берлина? Гитлер вновь вернулся к никогда не покидавшей его идее «уничтожения большевизма». Еще 31 июля он объявил на встрече с генералами вермахта в Бергхофе:

— Все надежды Англии — на Россию и Америку. Если надежда на Россию отпадет, то отпадет и Америка, поскольку после устранения России произойдет огромная переоценка Японии в Восточной Азии. Как только Россия будет разбита, исчезнет последняя надежда Англии. В Европе и на Балканах господствовать тогда станет Германия. Вывод: в ходе этого конфликта Россия должна быть уничтожена.

В соответствии с этими целями германский генеральный штаб распорядился начать подготовку размещения войск в восточных областях, и 26 августа по приказу Гитлера к советской границе были переброшены одна пехотная и две танковые дивизии. В начале сентября, под предлогом транзита в Норвегию, германские войска были размещены в Финляндии. Началась концентрация вермахта вдоль границ Советского Союза.

Интересная деталь: 14 августа 1940 г. Гитлер затребовал список советских поставок «до весны 1941 года». Это был ориентировочный срок нападения на СССР. Об этом задании фюрера, несомненно, знали Риттер и Шнурре, когда они так настойчиво требовали увеличения советских поставок в Германию. С этим связана и задержка, а вскоре и полная приостановка германских поставок в СССР. В какой мере в то время Микоян был информирован о намерениях Берлина, мне судить трудно. Во всяком случае, как член политбюро он имел доступ к донесениям советской разведки в Германии, которая, как мы сейчас знаем, была хорошо информирована. Как бы там ни было, он твердо стоял на своем и требовал в ответ на малейшую уступку с нашей стороны выполнения немецких обязательств. Бывало и так, что Риттер, не добившись своего в Наркомате внешней торговли, обращался совместно с послом Шуленбургом непосредственно к Сталину. Нередко случалось, что Сталин великодушно шел навстречу германским пожеланиям. Этим жестом он подтверждал, что только сам «хозяин» все тут решает. Заодно он сигнализировал Гитлеру, что тот может на него, Сталина, положиться.

В подобных случаях я нередко замечал, что Микоян мрачнел и во время ужина с немцами по случаю очередной «договоренности» позволял себе лишнюю рюмку коньяку.

В конце октября посол Риттер покидал Москву. Хотя он и не полностью выполнил задачу, поставленную Берлином, у него все же имелись основания испытывать удовлетворение. Похоже, что Сталин поверил объяснению причин задержки немецких поставок и тому, что после завершения подготовки к вторжению в Англию все, что недопоставлено, будет с лихвой возмещено. Согласно обещанию «хозяина», СССР выполнит свои обязательства и в благожелательном духе рассмотрит дополнительные пожелания Германии. Итак, ему, Риттеру, удалось обойти этого упрямого и хитрого армянина, думал он. Правда, пока он имеет только обещания, но ведь слово Сталина — закон, и Микоян вряд ли осмелится перечить «хозяину».

И Риттер, и Шнурре были в приподнятом, даже игривом настроении на прощальном приеме, устроенном накануне отъезда германской делегации Микояном в Доме приемов Наркоминдела на Спиридоновке.

Так я оказался в этом красивом особняке, попасть внутрь которого давно мечтал.

Приехав как-то в начале 30-х годов в Москву на каникулы, я остановился у своего бывшего соученика, который, переехав в столицу, получил комнату напротив Дома приемов. Направляясь вечерами на каток к Патриаршим прудам, мы не раз выходили из дому в момент, когда на прием в особняк съезжались гости: дипломаты на сверкающих машинах с флажками, наркомы у «бьюиках» с затемненными стеклами, высшие командиры Красной Армии — мы узнавали маршалов Тухачевского, Блюхера, Егорова. Это был манящий и недоступный, сказочный мир умудренных жизнью государственных мужей, отмеченных высочайшими наградами военачальников, объехавших весь свет дипломатов. Ранними зимними вечерами, когда зажигались хрустальные люстры, но еще не были опущены кремовые шторы-маркизы, удавалось на несколько мгновений заглянуть внутрь этого таинственного царства вершителей наших судеб. Кто мог в те дни предположить, что прославленные маршалы, так же как и многие другие участники этих приемов, вскоре станут жертвами кровавых репрессий и что гостеприимный хозяин особняка Литвинов найдет смерть в одной из подозрительных автомобильных катастроф, столь частых в правление Сталина.

Но пока все там казалось стабильным и нерушимым.

И вот я вхожу туда вслед за наркомом Микояном, поднимаюсь по мраморной широкой лестнице с поразительно красивыми перилами. И по архитектуре, и по внутреннему убранству дом этот — подлинное произведение искусства. До революции он принадлежал богатому текстильному фабриканту Савве Морозову — ценителю искусств, известному в свое время меценату. Лучшие художники, живописцы, скульпторы начала XX века украшали особняк Морозова. Витражи и лестница в вестибюле, поразившая меня своим изяществом, созданы Врубелем. Просторные парадные залы — каждая в своем стиле — украшены произведениями лучших голландских, испанских, русских мастеров. Повсюду — «горки» с тончайшим китайским фарфором, статуэтками, уникальнейшей серебряной посудой.

В Зеленой гостиной, расположенной справа от вестибюля, уже находилась группа гостей. Среди них несколько работников Наркомвнешторга. Мое внимание привлек стоявший отдельно от других низенький, плотно сколоченный человек с круглой лысеющей головой и выпученными, белесыми, рачьими глазами. Одет он был в отлично сшитый черный костюм, белоснежную рубашку и темный, в косую полоску, галстук. Держал себя очень самоуверенно, почти развязно, и даже когда в залу вошел Микоян, в отличие от других, сразу же засуетившихся, неспешной, вялой походкой подошел к наркому, непринужденно поздоровался с ним за руку и стал о чем-то шутить, как со старым знакомым. Это выглядело не совсем обычно, и когда позднее мы стояли с Точилиным в сторонке, я поинтересовался, кто же это такой.

— Деканозов, человек Берии, недавно назначен заместителем наркома иностранных дел, — ответил он шепотом.

Я не подозревал тогда, что вскоре мне доведется довольно близко с ним познакомиться.

Появилась немецкая делегация. Официанты принялись разносить напитки. Микоян и Риттер поздравляли друг друга с успешным завершением переговоров, хотя у каждого для этого были свои мотивы. Риттера радовало обещание Сталина, а Микоян был доволен хотя бы тем, что дальше обязательства рассмотреть пожелания германской стороны мы пока не пошли.

Метрдотель пригласил всех перейти в столовую. Снова прошли через вестибюль и оказались в просторной комнате в светлосерых тонах с огромным камином. Вокруг стола выстроились резные стулья с высокими спинками. Все расселись согласно карточкам, лежавшим у каждого прибора. Я полагал, что на таком торжественном приеме мне, исполнявшему в данном случае лишь роль переводчика, поставят стул как бы во втором ряду, между хозяином и главным гостем. Но мой прибор, такой же, как у всех, оказался слева от Микояна.

На следующий день в краткой хронике ТАСС указывалось, что ужин, который дал нарком внешней торговли СССР А. И. Микоян послу Риттеру, прошел в непринужденной, дружественной обстановке.

Мне нравилась работа в секретариате наркома, многие премудрости удалось освоить, а там, где было что-то неясно, всегда приходил на помощь Точилин и второй, более опытный, чем я, референт по Германии Чистов. Но мне недолго оставалось выполнять эту функцию.

Фрагмент из книги:Бережков В. М.Как я стал переводчиком Сталина.

М., 1993.

1.7. Из воспоминаний Д. В. Павлова[449]

15 октября [1941 г.] меня вызвали в Москву для доклада правительству о принимаемых мерах по экономии продовольствия. На другой день рано утром самолет приземлился на Внуковском аэродроме. Дорога на Москву была забита машинами, гнали скот, широким потоком двигались люди со своим скарбом. В самой Москве движение было еще более оживленным — шла подготовка к эвакуации.

В Кремле помещения не отапливались и в комнатах было довольно холодно. Меня принял Микоян. Он сидел за столом в накинутом на плечи пальто. Прежде чем доложить о положении дел в Ленинграде, я спросил его, почему в Москве и по дорогам к ней столь необычное движение. Микоян ответил, что немцы подошли к Можайску, положение создалось весьма напряженное. Возможно, Москва будет объявлена на осадном положении. Многие организации и предприятия столицы по решению правительства переводятся на Восток.

— А как вы считаете, Анастас Иванович, немцы могут ворваться в Москву?

— Не допускаю. Их армии растянулись, у них нет ударных сил, они лихорадочно подтягивают подкрепления. Но и мы не дремлем. Воинские резервы подходят из Сибири. Битва будет ожесточенной. Москвичи энергично укрепляют оборону города и готовы встретить врага во всеоружии.

Микоян слушал меня долго и внимательно. Расспрашивал об условиях жизни ленинградцев, об организации выдачи продуктов, о мерах, принимаемых Военным советом по завозу продовольствия через озеро.

В докладе я упомянул, что в Ленинград прибыло из Казахстана 40 т прессованного в блоки мяса, которое находилось в пути около 90 дней (июль — сентябрь), и, несмотря на долгий путь, качество мяса сохранилось, хотя было отгружено в обычных вагонах и подвергалось неоднократным перегрузкам. Для Ленинграда завоз мяса в блоках, а также высококалорийных продуктов, занимающих немного места, очень важен и. позволяет наиболее полно использовать транспорт. Было бы крайне желательно получать таких продуктов побольше, заключил я свое сообщение.

Микоян одобрил предложение об отгрузке продуктов, имеющих наибольшую пищевую ценность, и обещал сделать все возможное. Он тут же по телефону дал указание наркому мясной промышленности П. В. Смирнову отобрать мясо наибольшей упитанности, спрессовать его в блоки и отгружать только Ленинграду. (…)

Фрагмент из книги:

Павлов Д. В.Стойкость.

М.: Политиздат, 1983

1.8. Из воспоминаний А. Ф. Добрынина[450]

Микоян в Вашингтоне

Пик кубинского кризиса миновал. За ним наступил период, когда надо было, говоря словами Библии, «собирать камни». Поэтому 29 ноября Микоян по пути на Кубу встретился с президентом в Белом доме. После встречи, занявшей около 3,5 часа, Микоян послал в Политбюро сообщение следующего содержания.

Президент по ходу беседы утверждал, что Куба все более превращается «в плацдарм советской политики, направленной на подрыв Латинской Америки». Он подчеркивал, что имеет в виду не столько действия самой Кубы, сколько расширение влияния СССР в этом районе мира. «Не Куба-что она действительно может сделать против нас, — а действия СССР — вот что имеет для нас значение». Истолковывая завоз советских ракет на Кубу как попытку изменить существующее соотношение сил в этом районе, Кеннеди намекал достаточно недвусмысленно на желательность того, чтобы СССР ограничил свою деятельность рамками только своей страны, своим внутренним строительством. Тогда и США готовы сделать то же самое. А то сейчас, говорил президент, создалось такое положение, когда, хотя обе наши страны и не имеют каких-либо территориальных претензий друг к другу, мы сталкиваемся с вами почти повсюду, что в нынешний ракетно-ядерный век связано с большими опасностями для всеобщего мира. Как только где-либо вспыхивает искра революции, ваше присутствие становится заметным. Вы тут как тут. Надо взаимно избегать обострения обстановки в различных частях света. Главное же, чтобы мы с Хрущевым хорошо понимали друг друга.

Микоян: Мы — за решение вопросов, а не подвешивание их. Искра революции? Но на Кубе мы сперва вообще не имели никаких связей (Кеннеди согласился с этим). Революции были и будут. И в странах Америки они победят, и у вас, в США, она победит. Возможно, Вам самому придется оказаться в роли Ф. Кастро, который, не будучи марксистом, повел Кубу к социализму.

Президент рассмеялся: «Не я, но мой младший брат может оказаться в таком положении». (Этот обмен репликами, хотя и в шуточной форме, показателен, вместе с тем, с точки зрения общего настроя тогдашнего советского руководства в отношении победы марксистской идеологии в международном масштабе — А. Д.) Далее Микоян сообщил, что у него с Кеннеди состоялась дискуссия по поводу американской формулировки гарантии невторжения на Кубу — американцы явно не хотели ясной формулировки для публикации в ООН. Кеннеди было сказано, что мы никогда не согласимся санкционировать облеты американскими самолетами кубинской территории, так как это было бы грубым нарушением суверенитета и Устава ООН.

Кеннеди упорно навязывал мысль о том, чтобы вместо согласованных документов ООН ограничиться отдельными заявлениями Хрущева и Кеннеди с изложением согласованных и несогласованных вопросов. Но все же, отвечая на прямой вопрос Микояна, президент подтвердил, что США не будут вторгаться на Кубу и что они не отходят от позиций, изложенных во взаимных посланиях во время самого кризиса. «Как я уже говорил, США не нападут на Кубу сами и не позволят сделать это другим. Мы с Хрущевым понимаем друг друга, и я выполню взятые на себя обязательства». Президент также заметил, что он придерживается мнения, что американские ракетные базы в Турции и Италии не имеют большого значения и что правительство США изучает вопрос о целесообразности дальнейшего сохранения упомянутых баз.

В целом из беседы с президентом Микоян, помимо конкретных кубинских дел, особо выделил соображения Кеннеди в отношении желательности сохранения статус-кво между СССР и США, так сказать, в мировом масштабе. Правда, своих рекомендаций или комментариев в этой связи осторожный Микоян в телеграмме не высказывал.

В разговоре со мной Микоян признал, что в Москве был момент «большой тревоги» по поводу возможных военных акций США против Кубы 29 или 30 октября. Считались весьма вероятными такие действия, которые были бы чреваты крупным военным конфликтом между СССР и США, а советское руководство понимало крайнюю нежелательность и опасность такого развития событий и стремилось срочно найти выход из положения, (которое, добавлю от себя, возникло в результате его же спорного решения о размещении ядерных ракет на Кубе).

Взаимное потрясение, которое пережили оба правительства в период кризиса, как согласились Микоян и Кеннеди, убедило их в том, что надо исподволь искать пути, более подходящие для решения конфликтов, вообще держать курс на улучшение отношений между обеими странами.

Фрагмент из книги:

Добрынин А. Ф.Сугубо доверительно.

М., 2016.

1.9. Г. А. Куманев[451] о встречах и беседах с А. И. Микояном

В 70-е годы судьба предоставила мне возможность не раз встречаться с Анастасом Ивановичем Микояном. Встречи проходили чаще всего в его небольшом рабочем кабинете (как члена Президиума, а затем консультанта Президиума Верховного Совета СССР) в Кремле или на государственной даче в Горках-Х. Мы подолгу, иногда по два-три часа вели беседы на исторические и политические темы. Микоян всегда весьма охотно отвечал на мои многочисленные вопросы и порой мне даже казалось: он словно спешил передать как можно больше из того, что сохранила его удивительная память. Вместе с Микояном, его помощником и секретарем мы также работали над воспоминаниями Анастаса Ивановича о событиях кануна и периода Великой Отечественной войны. (После кончины А. И. Микояна его дача в Горках-Х была сразу же опечатана, а подготовленная к изданию рукопись книги — около 40 авторских листов — изъята представителями КГБ и Отдела административных органов ЦК КПСС. Ее нынешняя судьба мне неизвестна.)

(…)

Конечно, находясь рядом со Сталиным и так или иначе проводя его курс, Микоян не мог остаться в стороне как от огромных исторических свершений советской эпохи, так и от тех страшных бед и преступлений, которые принес нашему народу и другим народам режим личной власти. И тем не менее Микояна не следует ставить в один ряд с такими одиозными фигурами, как Берия, Каганович, Ежов, Андреев, Маленков, Мехлис, Шкирятов или Вышинский, чьи руки обильно обагрены кровью невинных жертв. Немало фактов говорят о том, как пытался Анастас Иванович, находясь в сложнейших условиях, ослабить преступные действия, отмежеваться от них, кому-то помочь и т. п. Еще в первой половине 60-х годов мне довелось работать в Кремлевском архиве ЦК КПСС. (…) Здесь я получил возможность ознакомиться с большим количеством очень важных документов, испещренных различными резолюциями, начиная с резолюций Сталина. Их было много, в том числе весьма жестоких и суровых. Но ни одной подобной резолюции, написанной рукой Анастаса Ивановича, встретить не удалось. Когда я спросил последнего помощника Микояна — Бориса Ивановича Шагурина, — есть ли такие резолюции, он ответил: «Вы их не найдете, потому что таким недостойным „творчеством“ Анастас Иванович никогда не занимался».

Неоднократно во время бесед Микоян давал характеристики тем или иным политическим, военным и хозяйственным деятелям. Чаще всего в центре его внимания, естественно, оказывалась фигура Сталина. О нем он отзывался достаточно объективно, отмечая и сильные стороны характера «хозяина Кремля» (незаурядные организаторские способности, феноменальную память и работоспособность, широчайший кругозор, твердость и целеустремленность), и отрицательные (непомерную жестокость, грубость, черствость, коварство, лицемерие, цинизм). Две темы, органично связанные с «великим вождем», особенно волновали Микояна: репрессии предвоенных лет и события Великой Отечественной войны. К ним он возвращался постоянно, добавляя все новые и новые штрихи, детали, факты и оценки к уже рассказанному ранее.

«Запомните, — сказал во время одной беседы Анастас Иванович, — Сталин в конце 30-х годов — это совершенно изменившийся человек: до предела подозрительный, безжалостный и страшно самоуверенный. О себе нередко говорил уже в третьем лице. По-моему, тогда он просто спятил. Впрочем, таким Сталин снова предстал перед нами и в последние три-четыре года до своей смерти.

Его упрямство, — продолжал Микоян, — большая самоуверенность и большое самомнение очень дорого стоили стране, нашему народу. Сталин фактически обеспечил внезапность фашистской агрессии со всеми ее тяжелыми последствиями. Говорить с ним весной и особенно в начале лета 1941 г. о том, что Германия в любой день может напасть на СССР, было делом абсолютно бесполезным. Сталин уверовал в то, что война с немцами может начаться где-то в конце 1942 г. или в середине его, т. е. после того, как Гитлер поставит Англию на колени. Воевать же на два фронта, по его мнению, фюрер никогда не решится. „А к этому времени мы успешно выполним третью пятилетку, и пусть Гитлер попробует тогда сунуть нос“, — уверенно заключал Сталин. Но когда кто-то начинал убеждать вождя, что появились новые достоверные свидетельства о концентрации германских войск, о секретных заявлениях и решениях правителей рейха, словом, о возрастании опасности нападения, то он быстро выходил из себя и в резко угрожающем тоне пресекла дальнейшую информацию».

Несколько раз Микоян рассказывал мне о беспрецедентном в истории дипломатии случае, когда в мае 1941 г. германский посол в СССР граф Фридрих Шуленбург на обеде в честь советского посла В. Г. Деканозова в присутствии двух переводчиков Г. Хильгера и В. Д. Павлова доверительно предупредил Кремль о предстоящем фашистском нападении. Однако Сталин просто отмахнулся и от этого важного сообщения, посчитав его очередной немецкой дезинформацией.

Однажды я спросил Анастаса Ивановича, где и когда он узнал о начале германской агрессии. Немного подумав, он сказал: «За два дня до войны (тогда я как заместитель председателя Совнаркома СССР ведал и морским флотом) около семи-восьми часов вечера мне позвонил начальник Рижского порта Ю. С. Лайвинып: „Товарищ Микоян, здесь стоит около 25 немецких судов, одни — под погрузкой, другие — под разгрузкой. Нам стало известно, что они готовятся завтра, 21 июня, все покинуть порт, несмотря на то, что не будет закончена ни разгрузка, ни погрузка. Прошу указаний, как быть: задержать суда или выпустить“.

Я сказал, что прошу подождать, нужно посоветоваться по этому вопросу. Сразу же пошел к И. В. Сталину. У него находилось несколько членов Политбюро ЦК. Рассказав о звонке начальника Рижского порта, я предложил задержать немецкие суда, так как это похоже на подготовку к началу войны. Ведь такого никогда не было, чтобы все суда, неразгруженные и непогруженные, уходили из порта в один день. Сталин сказал, что, если мы задержим суда, это даст повод Гитлеру спровоцировать войну. Надо не препятствовать уходу судов. Я передал соответствующее распоряжение начальнику Рижского порта…

В субботу, 21 июня 1941 г., поздно вечером мы, члены Политбюро ЦК партии, собрались у Сталина на его кремлевской квартире. Обменивались мнениями по внутренним и международным вопросам. Сталин по-прежнему считал, что в ближайшее время Гитлер не начнет войну против СССР.

Затем в Кремль приехали нарком обороны СССР Маршал Советского Союза Тимошенко, начальник Генерального штаба Красной Армии генерал армии Жуков и начальник Оперативного управления Генштаба генерал-майор Ватутин. Они сообщили: только что получены сведения от перебежчика — немецкого фельдфебеля, что германские войска выходят в исходные районы для вторжения и утром 22 июня перейдут нашу границу.

Сталин усомнился в правдивости информации, сказав: „А не перебросили ли перебежчика специально, чтобы спровоцировать нас?“

Поскольку все мы были крайне встревожены и настаивали на необходимости принять неотложные меры, Сталин согласился „на всякий случай“ дать директиву войскам, в которой указать, что 22–23 июня возможно внезапное нападение немецких частей, которое может начаться с их провокационных действий. Советские войска приграничных округов должны были не поддаваться ни на какие провокации и одновременно находиться в состоянии полной боевой готовности.

Мы разошлись около трех часов ночи, а уже через час меня разбудили: война! Сразу же члены Политбюро ЦК собрались в кремлевском кабинете у Сталина. Он выглядел очень подавленным, потрясенным. „Обманул-таки, подлец, Риббентроп“, — несколько раз повторил Сталин.

Все ознакомились с поступившей информацией, о том, что вражеские войска атаковали наши границы, бомбили Мурманск, Лиепаю, Ригу, Каунас, Минск, Смоленск, Киев, Житомир, Севастополь и многие другие города. Было решено — немедленно объявить военное положение во всех приграничных республиках и в некоторых центральных областях СССР, ввести в действие мобилизационный план (он был нами пересмотрен еще весной и предусматривал, какую продукцию должны выпускать предприятия после начала войны), объявить с 23 июня мобилизацию военнообязанных и т. д.

Все пришли к выводу, что необходимо выступить по радио. Предложили это сделать Сталину. Но он сразу же наотрез отказался, сказав: „Мне нечего сказать народу. Пусть Молотов выступит“. Мы все возражали против этого: народ не поймет, почему в такой ответственный исторический момент услышит обращение к народу не Сталина — руководителя партии, председателя правительства, а его заместителя. Нам важно сейчас, чтобы авторитетный голос раздался с призывом к народу — всем подняться на оборону страны. Однако наши уговоры ни к чему не привели. Сталин говорил, что не может выступить сейчас, в другой раз это сделает, а Молотов сейчас выступит. Так как Сталин упорно отказывался, то решили: пусть Молотов выступит. И он выступил в 12 часов дня.

Конечно, это было ошибкой. Но Сталин был в таком подавленном состоянии, что действительно не знал, что сказать народу. Ведь внушали народу, что войны в ближайшие месяцы не будет. Чего стоит одно сообщение ТАСС от 14 июня 1941 г., уверявшее всех, что слухи о намерении Германии совершить нападение на СССР лишены всякой почвы! Ну а если война все-таки начнется, то враг сразу же будет разбит на его территории и т. д. И вот теперь надо признать ошибочность такой позиции, признать, что уже в первые часы войны мы терпим поражение.

Чтобы как-то сгладить допущенную оплошность и дать понять, что Молотов лишь „озвучил“ мысли вождя, 23 июня текст правительственного обращения был опубликован в газетах рядом с большой фотографией Сталина.

На второй день войны для руководства военными действиями решили образовать Ставку Главного Командования. В обсуждении этого вопроса Сталин принял живое участие. Договорились, что председателем Ставки станет нарком обороны маршал Тимошенко, а ее членами — Жуков, Сталин, Молотов, Ворошилов, Буденный и адмирал Кузнецов. При Ставке создали институт постоянных советников. Ими стали Ватутин, Вознесенский, Воронов, Кулик, Шапошников, Мерецков, Жигарев, Жданов, Мехлис, Микоян, Берия, Маленков и Каганович, всего 13 человек.

В этот же день, 23 июня, была образована Комиссия Бюро СНК СССР по текущим делам. В нее вошли Вознесенский (созыв), Булганин и я. Комиссия должна была собираться ежедневно для принятия решений по неотложным вопросам и быстрого решения текущих дел, что было вызвано военной обстановкой.

Вечером собрались у Сталина. Были тревожные сведения. С некоторыми военными округами не было никакой связи. На Украине же дела шли пока неплохо, там хорошо воевал Конев. Мы разошлись поздно ночью. Немного поспали утром. Потом каждый стал проверять свои дела, звонить друг другу, в Генштаб, каждый по своей линии: как идет мобилизация, как промышленность переходит на военный лад, как с горючим, снаряжением, с транспортом и т. д. Так начались наши тяжелые военные будни».

С первого же дня Великой Отечественной войны Анастас Иванович понял, что она требует резкого изменения стиля работы, действенных оперативных решений, незамедлительного проведения их в жизнь и строжайшего контроля. Между тем поначалу некоторые члены Политбюро и правительства продолжали в прежнем довоенном ритме проводить длительные заседания с многочисленными выступлениями, растянутыми обсуждениями разных, в том числе и второстепенных, вопросов и т. п.

«Помню, — вспоминал Микоян, — как на третий или четвертый день войны утром мне позвонил Молотов и пригласил на какое-то важное хозяйственное совещание. В его кабинете собралось более 30 человек: наркомы, их заместители, партийные работники. Молотов произнес длинную речь и начались прения. Слово получил каждый или почти каждый из присутствующих, регламент при этом не соблюдался. Все порядком утомились, и наконец, часа через 3–4, совещание закончилось. Я сразу, как только участники совещания разошлись, обратился к Молотову: „Вячеслав! Разве можно так работать? Ведь началась война, обстановка требует и оперативных решений, и оперативных заседаний. А у тебя что получается?“ Меня, кстати, поддержал и Берия, который тоже был на этом совещании. Молотов был явно недоволен таким замечанием». (…)

Но вернемся к ответам Микояна на мои расспросы о первых днях и последующих событиях военных лет.

«В течение 24 июня, — вспоминал он, — был вынесен ряд важных решений, в том числе о создании Совета по эвакуации при СНК СССР и Советского информационного бюро, о мероприятиях по борьбе с парашютными десантами и диверсантами противника в прифронтовой полосе и другие. Все, что касалось тыла, шло в целом неплохо, каких-либо серьезных осложнений не отмечалось. Но по-прежнему оставалось неясным положение на некоторых участках фронта.

Обстановка на фронте менялась буквально каждый час. Вопрос в эти дни стоял не как снабжать фронт, а как спасти в западных районах фронтовые запасы продовольствия, вооружения, боеприпасов и снаряжения. Потребовалось из прифронтовой полосы в предельно короткий срок и в невиданных масштабах перемещать в глубокий тыл миллионные массы людей, громадное количество промышленных предприятий, сельскохозяйственные ресурсы, продовольствие, различные материальные и культурные ценности…

Последующие четыре дня (25–28 июня) прошли в большой и напряженной работе. Достаточно сказать, что тогда мы рассмотрели и утвердили десятки решений по самым неотложным и очень важным военным и военно-хозяйственным вопросам. Было создано Советское бюро военно-политической пропаганды, обсуждены вопросы о режиме работы рабочих и служащих в военное время, о порядке назначения и выплаты пособий семьям военнослужащих рядового и младшего начальствующего состава в условиях войны, о вывозе и размещении людских континентов и ценного имущества и другие. Помимо напряженной работы в эти дни в Политбюро ЦК, Совнаркоме и Наркомате внешней торговли с 28 июня мне пришлось начать переговоры с прибывшей в Москву английской экономической миссией».

Говорят, что очень занятым людям надо доверять большие дела. Не всегда, разумеется, в жизни это оправдывается, но относительно моего собеседника можно сказать: решения Сталина загрузить его до предела оказались оправданными. Если перечислить все постоянные и временные должности, которые Анастас Иванович имел во время войны, можно только поразиться: как у него хватало времени, энергии и просто физических сил, чтобы справляться с этими тяжелыми и очень ответственными нагрузками. Причем, судя по многим документам и свидетельствам, он нигде не являлся почетным руководителем какого-нибудь комитета или подкомитета, совета или комиссии. Он везде, занимая тот или иной пост, умел находить и время, и возможности, чтобы глубоко вникать в суть проблем и принимать оперативные и действенные меры. К уже названным выше в начале войны прибавились такие важные поручения, как заместитель председателя Совета по эвакуации и председатель Комитета продовольственного и вещевого снабжения Красной Армии. Но и на этом не завершился перечень прежних и новых должностей Микояна.

Считаю уместным привести здесь из моих записей один рассказанный им эпизод. Речь идет об обстоятельствах создания Государственного Комитета Обороны.

«Вечером 29 июня, — вспоминал Анастас Иванович, — у Сталина в Кремле собрались Молотов, Маленков, я и Берия. Всех интересовало положение на Западном фронте, в Белоруссии. Но подробных данных о положении на территории этой республики тогда еще не поступило. Известно было только, что связи с войсками Западного фронта нет. Сталин позвонил в Наркомат обороны маршалу Тимошенко. Однако тот ничего конкретного о положении на западном направлении сказать не смог.

Встревоженный таким ходом дела. Сталин предложил всем нам поехать в Наркомат обороны и на месте разобраться с обстановкой. В кабинете наркома были Тимошенко, Жуков и Ватутин. [Сталин держался спокойно, спрашивал, где командование фронта, какая имеется с ним связь. Жуков докладывал, что связь потеряна и за весь день восстановить ее не удалось. Потом Сталин другие вопросы задавал: почему допустили прорыв немцев, какие меры приняты к налаживанию связи и т. д. Жуков ответил, какие меры приняты, сказал, что послали людей, но сколько времени потребуется для восстановления связи, никто не знает. Очевидно, только в этот момент Сталин по-настоящему понял всю серьезность просчетов в оценке возможности, времени и последствий нападения Германии и ее союзников.

И все же около получаса поговорили довольно спокойно. Потом Сталин взорвался: „Что за Генеральный штаб? Что за начальник Генштаба, который так растерялся, что не имеет связи с войсками, никого не представляет и никем не командует? Раз нет связи, Генштаб бессилен руководить“. Жуков, конечно, не меньше Сталина переживал за состояние дел, и такой окрик Сталина был для него оскорбительным. И этот мужественный человек не выдержал, разрыдался как баба и быстро вышел в другую комнату. Молотов пошел за ним. Мы все были в удрученном состоянии. Минут через 5–10 Молотов привел внешне спокойного, но все еще с влажными глазами Жукова. Договорились, что на связь с Белорусским военным округом пойдет Кулик (это Сталин предложил), потом других людей пошлют. Такое задание было дано затем Ворошилову. Его сопровождал энергичный, смелый, расторопный военачальник Гай Туманян. Предложение о сопровождающем внес я. Главное тогда было — восстановить связь.

Дела у Конева, который командовал армией на Украине, продолжали успешно развиваться в районе Перемышля. Но войска Западного фронта оказались тогда без централизованного командования. Сталин был подавлен и мрачен. Когда вышли из наркомата, он такую фразу сказал: „Ленин оставил нам великое наследие, мы — его наследники — все это проср…“ Мы были поражены этим высказыванием Сталина. Выходит, что все безвозвратно мы потеряли? Посчитали, что это он сказал в состоянии аффекта. Сталин уехал к себе на „ближнюю“ дачу в Кунцево, и всякая связь с ним полностью оборвалась.

На следующий день, около четырех часов, у меня в кабинете был Вознесенский. Вдруг звонят от Молотова и просят нас зайти к нему. Идем. У Молотова уже были Маленков, Ворошилов и Берия. Мы их застали за беседой.

„Вот, — сказал Молотов, — Лаврентий Павлович предлагает срочно создать по образцу ленинского Совета Труда и Обороны времен Гражданской войны Государственный Комитет Обороны, которому нужно отдать всю полноту власти в стране. Передать ему функции правительства, Верховного Совета и ЦК партии“.

Мы с Вознесенским с этим согласились. Договорились, что ГОКО (Микоян всегда так называл Государственный Комитет Обороны. — Г. К.) должен возглавить Сталин. [63]

— Но пусть Вячеслав Михайлович скажет, почему нас с Вами, Анастас Иванович, нет в проекте состава Комитета, — перебил Молотова Вознесенский, обращаясь ко мне и рассматривая этот документ.

— Каков же состав предлагается? — спрашиваю.

— Как уже договорились, товарищ Сталин — председатель, затем я — его заместитель и члены Комитета: Маленков, Ворошилов и Берия, — отвечает Молотов.

— А почему же нет в этом списке нас с Николаем Алексеевичем? — задаю новый вопрос Молотову.

— Но кто же тогда останется в правительстве? Нельзя же почти всех членов Бюро Совнаркома вводить в этот Комитет, — было сказано в ответ.

После некоторых споров Молотов предложил ехать к Сталину, чтобы с ним решить все эти вопросы. Все согласились. Мы считали, что в одном имени Сталина настолько большая сила в сознании, чувствах и вере народа, что это облегчит нам мобилизацию и руководство всеми военными действиями.

Молотов, правда, сказал, что у Сталина такая прострация, что он ничем не интересуется, потерял инициативу, находится в плохом состоянии, на звонки не отвечает.

И в этот момент Вознесенский то ли не понял, то ли не расслышал, зачем надо ехать к Сталину (к тому же без предварительного звонка), во всяком случае он вдруг как-то быстро подскочил к Молотову и воскликнул: „Вячеслав, иди вперед, мы все за тобой пойдем“. Это имело тот смысл, что если Сталин будет себя так же вести и дальше, то Молотов должен вести нас, и мы за ним пойдем. У нас была уверенность в том, что мы можем организовать оборону и можем сражаться по-настоящему. Однако пока нелегко будет. Никакого упаднического настроения у нас не было.

Подъезжаем к сталинской „ближней“ даче, в лесу за Поклонной горой. Охрана, видя среди нас Берия, сразу же открывает ворота, и мы подъезжаем к дому „хозяина“. Застали его в малой столовой сидящим в кресле. Увидев нас, он буквально окаменел. Голова ушла в плечи, в расширенных глазах явный испуг. (Сталин, конечно, решил, что мы пришли его арестовывать.) Он вопросительно смотрит на нас и глухо выдавливает из себя: „Зачем пришли?“ Заданный им вопрос был весьма странным. Ведь, по сути дела, он сам должен был нас созвать.

Молотов выступил вперед и от имени всех нас сказал, что нужно сконцентрировать власть, чтобы быстро все решалось, чтобы страну поставить на ноги. Говорит о предложении создать Государственный Комитет Обороны. Сталин меняется буквально на глазах. Прежнего испуга — как не бывало, плечи выпрямились. Но все же он посмотрел удивленно и после некоторой паузы сказал: „Согласен. А кто председатель?“.

— Ты, товарищ Сталин, — говорит Молотов.

— Хорошо. А каков предлагается состав этого органа?

Тогда Берия сказал, что нужно назначить 5 членов Государственного Комитета Обороны. „Итак, вы, товарищ Сталин, будете во главе, затем Молотов, Ворошилов, Маленков и я“ (Берия). Сталин заметил: „Тогда надо включить и Микояна, и Вознесенского“.

Берия снова говорит: „Товарищ Сталин, если все мы будем заниматься в ГОКО, то кто же будет работать в Совнаркоме, Госплане? Пусть Микоян и Вознесенский занимаются всей работой в правительстве и Госплане“.

Вознесенский выступил против предложения Берия и предложил, чтобы в составе ГОКО было 7 человек с учетом названных Сталиным. Другие на эту тему не высказывались. Впоследствии выяснилось, что до моего с Вознесенским прихода в кабинет Молотова Берия устроил так, что Молотов, Маленков, Ворошилов и он (Берия) согласовали между собой это предложение и поручили Берия внести его на рассмотрение Сталина. Я был возбужден тем, что мы тянем время, поскольку вопрос касался и моей кандидатуры. Считал спор неуместным. Знал, что как член Политбюро ЦК и Правительства буду все равно нести большие обязанности.

Чтобы положить этой полемике конец, я сказал: „Пусть в ГОКО будет 5 человек. Что же касается меня, то, кроме тех функций, которые я исполняю, дайте мне обязанности военного времени в тех областях, в которых я сильнее других. Я прошу назначить меня уполномоченным ГОКО со всеми правами члена ГОКО в области снабжения фронта продовольствием, вещевым довольствием и горючим“. Так и решили.

Вознесенский попросил дать ему руководство производством вооружения и боеприпасов, что также было принято. Руководство по производству танков было возложено на Молотова, авиационная промышленность и вообще дела авиации — на Маленкова. За Берия была оставлена охрана порядка внутри страны и борьба с дезертирством, а Ворошилов стал отвечать за формирование новых воинских частей.

В тот же день, 30 июня, было принято постановление о создании Государственного Комитета Обороны, которое 1 июля появилось во всех газетах. 3 июля решением ГОКО я был назначен его уполномоченным по вопросам снабжения обозно-вещевым имуществом, продовольствием и горючим, а Вознесенский — уполномоченным ГОКО по вопросам вооружения и боеприпасов».

Военная обстановка все же продиктовала необходимость уже через семь месяцев специальным постановлением Президиума Верховного Совета СССР, ЦК ВКП(б) и СНК СССР от 8 февраля 1942 г. ввести А. И. Микояна и Н. А. Вознесенского в состав Государственного Комитета Обороны. На Анастаса Ивановича был возложен контроль за организацией снабжения армии и руководство осуществлением поставок по ленд-лизу.

Но на этом не закончился круг его временных и постоянных обязанностей: в феврале 1942 г. Микоян был назначен членом Транспортного комитета при ГКО, в июне того же года — членом Комиссии по эвакуации, а в 1943 г. — членом Комитета СНК СССР по восстановлению народного хозяйства в районах, освобожденных от фашистской оккупации.

Мало кому известно, что Анастасу Ивановичу, сугубо гражданскому человеку, Ставка Верховного Главнокомандования доверила накануне Курской битвы формирование Резервного (впоследствии Степного) фронта. И с этой сложнейшей задачей он успешно справился.

Ему доводилось во время войны заниматься самыми разнообразными проблемами, и очень трудно найти то решение, которое со стороны Микояна было бы ошибочным, неудачным, хотя, конечно, время было такое, что не ошибаться было просто невозможно.

Он, несомненно, обладал и природной интуицией. Приведем хотя бы такой факт. Летом 1941 г. создалась реальная угроза Ленинграду. И в обстановке, когда развернулась массовая эвакуация, в том числе хлеба и других видов продовольствия, Анастас Иванович направил большой поток этих грузов на Ленинград. Он прекрасно понял, в каком положении может оказаться население города, если надолго сомкнётся вражеское кольцо блокады. Но можно себе представить огорчение Микояна, когда его решение встретило возражение со стороны А. А. Жданова, который пожаловался Сталину: куда нам столько продовольствия, у нас и так запасы большие и дополнительно ленинградцам ничего не нужно. Сталин с аргументами Жданова, к сожалению, согласился, и поток грузов был направлен в другие районы тыла. Не трудно догадаться, какие потом от этого были тяжелые, трагические последствия.

Меня давно интересовал вопрос о причинах неудач и поражений Красной Армии в первые месяцы войны. Насколько все-таки наша страна была подготовлена к отражению фашистской агрессии. Спрашиваю об этом Микояна.

— Таких причин можно назвать десятки, — отвечает он. — Наша недостаточная, а строго говоря, плохая подготовка к военному столкновению с Германией стала сказываться буквально с первого дня войны. Примеров этого известно немало. Скажу лишь об одном из них. Неожиданно, через месяц после начала войны, у нас не стало хватать винтовок. Стали отбирать их у милиции, у охраны складов, по городам и селам для нужд фронта. Как это могло случиться? Ведь У нас было достаточное количество винтовок для обеспечения всей армии. Оказалось, что часть дивизий была сформирована по норме мирного времени. [66] Винтовки для обеспечения дивизий по нормам военного времени хранились в этих дивизиях, а они находились близко к границе. Когда немцы прорвали фронт и стали наступать, оружие оказалось или в окружении, или было захвачено немцами. В результате прибывшие на фронт резервисты оказались без винтовок.

Когда Ворошилов был назначен командующим в Ленинград, он потребовал, чтобы Ленинграду было дано необходимое количество винтовок. В этом ему было отказано, так как потребность в винтовках на других фронтах была большей. Тогда Ворошилов вместе со Ждановым провел решение о производстве на ленинградских заводах холодного оружия (пик, кинжалов, сабель).

Узнав об этом, Сталин возмутился. Я и некоторые члены Политбюро в это время были у Сталина. Вместе с ним вышли в комнату, где стоял телеграфный аппарат. В Ленинграде к аппарату был вызван Ворошилов. Сталин критиковал действия Ворошилова. Сказал, что он не имел права этого делать без разрешения Центра, что это может только вызвать панику, и предложил немедленно отменить распоряжение о производстве холодного оружия.

Ворошилов возражал, но приведенные им мотивы были неубедительными. Сталин настаивал на своем. Мы с ним были согласны. Металл нужен был для производства стрелкового вооружения и боевой техники. Ворошилов, наконец, также согласился, и это распоряжение им было отменено.

— А как Сталин справлялся с обязанностями председателя ГКО и Верховного Главнокомандующего? — задаю новый вопрос Микояну. — Всегда ли был «на высоте»?

— К сожалению, далеко не всегда, особенно в первые месяцы войны, — говорит Анастас Иванович.

Эти слова он, в частности, подтвердил следующим примером.

— Хорошо запомнил день 18 мая сорок второго года, когда возникла серьезная опасность провала нашей Харьковской наступательной операции. Поздно вечером несколько членов Политбюро ЦК: Молотов, Берия, Калинин, Маленков, кажется, Андреев и я — находились в кабинете Сталина. Мы уже знали, что Сталин отклонил просьбу Военного Совета Юго-Западного направления прекратить дальнейшее наступление советских войск на Харьков из-за угрозы их окружения. Внезапно раздался телефонный сигнал.

— Узнай, кто и что надо? — сказал Сталин Маленкову.

Тот взял трубку и сообщил, что звонит Хрущев (он тогда являлся членом Военного совета Юго-Западного направления).

— Чего он хочет? — спрашивает Сталин.

— Хрущев от имени командования просит разрешения немедленно прекратить наступление на Харьков, чтобы сосредоточить основные усилия для отражения контрудара противника, — говорит Маленков.

— Передай ему, что приказы не обсуждаются, а выполняются, — заявил Сталин. — И повесь трубку. [67]

Маленков так и сделал.

Меня тогда просто поразило, — подчеркнул Микоян. — Человек звонит из самого пекла, надо срочно во всем разобраться и принять какие-то экстренные решительные меры — и такое пренебрежительно-барское отношение со стороны лица, несущего на своих плечах столь высокую ответственность. Чем все это закончилось тогда для нас под Харьковом, Вы знаете.

Добавлю, что где-то в начале 1944 г., кажется, перед Пленумом ЦК, несколько членов Политбюро собрались в кабинете у Сталина. Был и Никита Хрущев. Тут я возьми и скажи:

— А прав был тогда Никита Сергеевич насчет немедленного прекращения наступления на Харьков…

Вы не представляете, как свирепо посмотрел на меня Сталин, и я был не рад, что затронул эту тему.

— А каков Сталин был в быту, вне работы?

— Бывал и общительным, и приветливым, и гостеприимным, но всегда надо было быть начеку.

Сталин частенько приглашал людей и прежде всего из своего круга к себе на дачу. Отказаться от приглашения было весьма нежелательно. Лично я ехал туда, как правило, с тяжелым чувством. Ибо знал, что придется много пить, причем крепкие напитки. Сам «хозяин» предпочитал полусладкие грузинские вина («Киндзмараули», «Хванчкару»), а в последние годы — «Шампанское», которое разбавлял минеральной водой. Пил понемногу и с интересом наблюдал, как ведут себя и о чем говорят изрядно «набравшиеся» гости.

Как-то после очередного тоста, вынужденный осушить целый бокал коньяка, я вышел из столовой и обнаружил рядом небольшую комнату. Там был и умывальник, и диванчик, чем я не преминул воспользоваться. Через час-полтора вышел оттуда почти отрезвевшим, посвежевшим и снова присоединился к гостям. Так продолжалось в течение еще двух-трех вечеринок, пока меня не выследил Берия. Он тут же донес о моей «комнате отдыха» Сталину. Тот подошел ко мне и с нескрываемым раздражением медленно и зло произнес:

— Ты что? Хочешь быть всех умнее? Можешь потом сильно пожалеть… Таков был «наш вождь и учитель».

Неожиданным для меня явился ответ Микояна на вопрос:

— А сколько примерно за время войны состоялось заседаний Политбюро ЦК ВКП(б)?

— Ни одного, — четко сказал он и добавил: — Сталин по существу парализовал деятельность Политбюро. Вместо него функционировала так называемая «пятерка», существовавшая в Политбюро еще до 1941 г. Называлась она «по внешним делам» или «по оперативным вопросам». В «пятерку» входили Сталин, Молотов, Маленков, Берия и я. В начале войны в нее был, кажется, включен Ворошилов, но в 1944 г. выведен. После войны Сталин добавил Жданова — стала «Шестерка», затем Вознесенского — стала «семерка».

— Как же так, Анастас Иванович? — говорю ему. — Ведь в свое время, когда я получил возможность работать с документами Кремлевского архива, мне довелось ознакомиться с огромным количеством протоколов Политбюро ЦК ВКП(б) за военные годы. Помню, что только за первую неделю Великой Отечественной войны имеются десятки протоколов и решений этого партийного органа.

Микоян усмехнулся и махнул рукой:

— Это все делал Маленков, оформляя заседания «пятерки» или «шестерки» как протоколы Политбюро.

Темой наших бесед чаще всего были военно-экономические проблемы. И это естественно, поскольку, как уже отмечалось, Микоян был одной из ключевых фигур в руководстве народным хозяйством Советского Союза. К сказанному выше добавим, что как заместитель Председателя СНК СССР он отвечал за работу семи союзных наркоматов (торговли, пищевой промышленности, заготовок, рыбной промышленности, мясо-молочной промышленности, морского транспорта и речного флота). Помимо этого в качестве наркома внешней торговли страны вскоре стал руководить и осуществлением приема союзных поставок по ленд-лизу.

Рассказывая о том, в каких невероятно трудных и драматических условиях создавалась советская военная экономика, Анастас Иванович неоднократно высоко оценивал хозяйственно-организаторскую деятельность таких наркомов военных лет, как Первухин, Тевосян, Вахрушев, Зотов, Любимов, Хрулев, Косыгин, Ванников, Шахурин, Гинзбург, Жимерин, Байбаков, Устинов, Ковалев… Но среди этой когорты выдающихся командиров советского тыла он несколько раз особо выделял наркома танковой промышленности СССР Вячеслава Александровича Малышева, который одновременно являлся тогда и заместителем Председателя Совнаркома СССР.

— Какой же это был необыкновенно одаренный руководитель, — говорил о Малышеве Микоян. — Умный, находчивый, решительный. Он мог добиваться невозможного в самой, казалось, безнадежной ситуации, хотя Сталин не всегда был к нему справедлив.

В восторженных тонах отмечал Микоян проведенное в Советском Союзе в 1941–1942 гг. перебазирование производительных сил, которое являлось, хотя и вынужденной, но неотъемлемой частью военной перестройки народного хозяйства страны. «Без успешного решения нашим народом, партией и правительством этой наисложнейшей задачи, — подчеркивал Анастас Иванович, — нельзя было и мечтать о создании в нашем тылу мощного и надежного арсенала фронта. Я уже отмечал, — продолжал он, — через два дня после немецко-фашистской вероломной агрессии, когда стала несомненной реальность угрозы захвата противником ряда наших городов, постановлением ЦК ВКП(б) и Совнаркома СССР был образован Совет по эвакуации. Идея организации органа с такими функциями у нас никогда раньше не возникала. Его возглавил нарком путей сообщения Лазарь Каганович. [69] Тогда считалось, что Наркомат путей сообщения должен играть главную роль в вопросах эвакуации. Объем же эвакуации из-за ухудшения военной обстановки расширялся. Все подряд вывезти в тыл было невозможно. Не хватало ни времени, ни транспорта, ни рабочей силы. Приходилось буквально „с ходу“ выбирать, что перебазировать в интересах государства в первую очередь.

Сталин предложил мне на время заняться этим неотложным делом и стать первым заместителем председателя Совета по эвакуации. 26 июня 1941 г. я был назначен на эту должность.

Новое назначение потребовало от меня больших дополнительных усилий. В конце июня по моему поручению нарком земледелия Бенедиктов, заместитель наркома совхозов Крылов, нарком мясомолочной промышленности Смирнов и нарком пищевой промышленности Зотов подготовили проект постановления ГОКО относительно эвакуации из прифронтовой зоны скота, зерна, различных материальных ценностей, принадлежащих колхозам, совхозам, МТС и другим государственным организациям. В проекте постановления предусматривалось обязать правительства Украины, Белоруссии, Молдавии, исполкомы Ленинградской, Смоленской, Калининской и Орловской областей в декадный срок провести соответствующую эвакуацию. При этом указывались места, куда необходимо было перевезти скот и оборудование, утверждались и правила о порядке эвакуации.

После согласования проекта с секретарем ЦК Андреевым, Шверником и Вышинским постановление ГОКО по данному вопросу было принято.

Между тем уже к началу июля стало ясно, что Каганович не может обеспечить четкую и оперативную работу Совета по эвакуации. В первой половине июля Совет по эвакуации был реорганизован. Его председателем стал секретарь ВЦСПС Николай Михайлович Шверник. Я остался в Совете в качестве его члена.

Осенью 1941 г. обстановка на фронте еще более ухудшилась. Гитлеровские армии подходили к Москве. Вопросы спасения от врага миллионных масс населения, промышленного оборудования сотен фабрик и заводов, запасов сырья, сельскохозяйственных ресурсов и других материальных и культурных ценностей стали особенно острыми, потребовав от всех нас большого напряжения сил.

25 октября был образован еще один эвакуационный орган — Комитет по эвакуации в глубь страны из прифронтовой полосы продовольственных запасов, запасов тканей, текстильного оборудования, сырья и т. д. Председателем Комитета назначили меня. Пришлось активно включиться в работу и этого органа. А с 25 декабря мне поручили возглавить Комитет по разгрузке транзитных и других застрявших на железных дорогах грузов, которому был передан аппарат расформированного одновременно Совета по эвакуации при СНК СССР.

Масштабы эвакуации были огромны. К декабрю сорок первого года только по железным дорогам, согласно проведенной переписи, удалось переместить в тыловые районы около 3 тыс. предприятий. С учетом громадного числа вывезенных на Восток так называемых бездокументных грузов эта цифра может значительно возрасти. Кроме того, из угрожаемых районов были эвакуированы миллионы людей, около 11 тыс. тракторов, большое количество скота, машин, техники и другого имущества. Летом и осенью следующего года в результате нового немецкого наступления развернулась новая волна перебазирования, правда, на этот раз только из южных районов. Потребовалось снова создавать эвакуационный орган — на этот раз Комиссию по эвакуации под председательством Шверника. Я был включен в ее состав вместе с Косыгиным, Сабуровым, Арутюновым и Ермолиным.

Несмотря на уже имевшийся опыт и более ограниченные масштабы перебазирования, мы работали очень напряженно, трудности были весьма велики. Но со своими задачами Комиссия вполне справилась.

Эвакуация производительных сил, проведенная в СССР в чрезвычайной военной обстановке, скажу без преувеличения, была беспрецедентной в истории стран и народов. Она в значительной мере помогла осуществить в кратчайшие сроки перестройку нашего народного хозяйства на военный лад».

Во время очередной встречи, пользуясь моментом, задаю два давно интересовавших меня вопроса:

— А как Вы оцениваете ленд-лиз, его роль в вооруженной борьбе Советского Союза в годы Великой Отечественной войны?

— Военно-экономические поставки нам со стороны наших западных союзников, главным образом американские поставки по ленд-лизу, я оцениваю очень высоко, — ответил Микоян, — хотя и не в такой степени, как некоторые западные авторы.

И, поясняя свое утверждение, добавил:

— Представьте, например, армию, оснащенную всем необходимым вооружением, хорошо обученную, но воины которой недостаточно накормлены или того хуже. Какие это будут вояки? И вот когда к нам стали поступать американская тушенка, комбижир, яичный порошок, мука, другие продукты, какие сразу весомые дополнительные калории получили наши солдаты! И не только солдаты: кое-что перепадало и тылу.

Или возьмем поставки автомобилей. Ведь мы получили, насколько помню, с учетом потерь в пути около 400 тысяч первоклассных по тому времени машин типа «Студебеккер», «Форд», легковые «Виллисы» и амфибии. Вся наша армия фактически оказалась на колесах и каких колесах! В результате повысилась ее маневренность и заметно возросли темпы наступления.

Да-а… — задумчиво протянул Микоян. — Без ленд-лиза мы бы наверняка еще год-полтора лишних провоевали. [71]

— Была ли у нас возможность во время войны, учитывая враждебную, прогерманскую позицию Турции, вернуть в лоно Родины так называемую «турецкую Армению», включая Карс и Ардаган? В период Великой Отечественной войны Турция, кажется, дважды обещала Гитлеру совершить агрессию против СССР: в 1941 г., если будет взята немцами Москва, и в 1942 г. при условии падения Сталинграда.

Анастас Иванович подтвердил, что такая возможность действительно имелась.

— Вступление Турции в войну против Советского Союза на стороне гитлеровской Германии было вполне реальной перспективой, — сказал он. — Ее позиция вызывала у нас серьезную тревогу и заставляла держать в Закавказье крупные силы. А ведь они были так нужны на советско-германском фронте. После подписания 18 июня германо-турецкого договора о дружбе и ненападении и с самого начала Великой Отечественной войны политические и торговые отношения Турции со странами фашистского блока значительно расширились. Она поставляла Германии кожу, продовольствие, шерсть, а затем хромовую руду, медь и другие стратегические материалы. Как стало известно советскому руководству, летом 1941 г. германский посол в Анкаре Папен сообщал в Берлин, что турецкие правящие крути все более склоняются к решению захватить важнейшие нефтяные месторождения Баку.

Факты говорят о том, что только поражение вермахта под Москвой предотвратило тогда выступление Турции против Советского Союза.

— Спустя год, — продолжал свой ответ Микоян, — летом 1942 г., во время переговоров с германским послом Папеном (а мы вскоре получили довольно полные сведения о содержании и этих секретных переговоров), который настаивал на вторжении турецких войск в советское Закавказье, премьер-министр Турции Сараджоглу откровенно заявил, что его не следует в этом особенно убеждать, ибо уничтожение Советского государства является «извечной мечтой» турок. Непосредственно в дни, когда развернулись Сталинградская битва и битва за Кавказ, началось сосредоточение турецких войск на границе с Советским Союзом. Турецкое командование заявило тогда немецким представителям, что страна вступит в войну, когда ее армия будет располагать достаточным количеством вооружения. В тот период Турция все чаще открыто нарушала объявленный ею нейтралитет, пропуская через проливы германские суда с военной техникой, вооружением и боеприпасами.

Победоносное контрнаступление наших войск под Сталинградом и на Северном Кавказе отрезвляюще подействовало на военно-политических руководителей Турции, заставив их и на этот раз отказаться от планов вторжения на советскую землю.

Война шла к победному концу и у нас были серьезные основания, чтобы предъявить строгий счет нашему южному соседу, включая и возврат указанных территорий. Но благоприятная возможность для этого, к сожалению, была упущена. Сталин колебался, недопустимо медлил и в конце концов решил действовать по официальным каналам. Только 19 марта 1945 г. мы денонсировали советско-турецкий договор о дружбе и нейтралитете, заключенный в декабре 1925 г., под предлогом того, что он не соответствовал больше новой обстановке. Одновременно или почти одновременно, кажется, в «Известиях» появилась статья, посвященная проблемам черноморских проливов.

(…)

Вспоминаю последнюю встречу с Анастасом Ивановичем в начале осени 1978 г. у него на правительственной даче. Прочитана и завизирована им последняя страница очерков воспоминаний о Великой Отечественной войне. Удовлетворенный, он откинулся в кресле, а потом вдруг спросил меня:

— Вы, наверное, думаете, что меня оттуда (он показал пальцем наверх), как говорят, «ушли»?

— Не только я, так почти все считают, — говорю ему.

— Нет, это не совсем так. После того как один высокий деятель стал активно расширять сферу своей деятельности и бесцеремонно вмешиваться в мою сферу как Председателя Президиума Верховного Совета Союза ССР, передо мной встали три выбора: первый — сделаться подхалимом, второй — начать конфликтовать и третий — уйти самому. Я выбрал третий. И как только мне исполнилось 70 лет, написал соответствующее заявление. С нескрываемым удовольствием оно тут же было принято.

Фрагмент из книги:

Куманев Г. А.Говорят сталинские наркомы.

Смоленск, 2005.

1.10. Из воспоминаний В. М. Суходрева[452]

Прощание с Кеннеди

…Наступило 22 ноября 1963 года, день, когда трагически погиб Президент Соединенных Штатов Америки.

Новость, конечно же, застала всех врасплох и сильно опечалила. Стали поступать сообщения о намерении глав многих государств и правительств поехать в Вашингтон на похороны. Не знаю, как конкретно решался этот вопрос у нас. Не исключаю, что Никита Сергеевич сам хотел отдать последний долг Джону Кеннеди. Но думаю, что определенное влияние на принятие окончательного решения послать на похороны А. И. Микояна, известного своей близостью к Хрущеву, оказала версия «советского следа» в деле об убийстве президента.

Дело в том, что в убийстве подозревался Ли Харви Освальд, который до случившегося в течение какого-то времени жил в Советском Союзе: он попросил политического убежища и, находясь в Минске, куда его определили на жительство, женился на нашей гражданке. А затем, вроде бы разочаровавшись в советской системе, вернулся в Соединенные Штаты. Словом, на этот «советский след» и намекали тогда американские газеты.

Я получил указание сопровождать Микояна.

В полночь по московскому времени мы подлетали к аэропорту Гандер, где должны были сесть для дозаправки. Помощники Микояна, два Василия Васильевича, зная, что наступает день рождения шефа, решили отметить его. Стюардессы организовали закуску, открыли бутылку красного вина, достали заранее приготовленный букет цветов. Когда все было готово, мы попросили одну из них зайти в салон к Микояну и сказать, что его помощники просят выйти к ним.

Бортпроводница запротестовала:

— Как я могу беспокоить Микояна?

— Иди, в случае чего мы тебя прикроем, — заверили помощники.

Она пошла, Микоян работал с какими-то бумагами. Как потом рассказывала стюардесса, он удивленно поднял на нее глаза и сказал:

— Они там что, с ума сошли?

Но все-таки поднялся и вышел. Увидел поднос с бутылкой вина, букет и сразу все понял. Перенесший незадолго до этого операцию, он попросил разбавить ему вино водой.

— Ну а вы, — сказал Анастас Иванович нам, — пейте лучше коньяк.

Что мы и сделали. Так мы отпраздновали его день рождения в небе, на пути в Вашингтон.

Самолеты с руководителями почти всех стран мира садились один за другим. Приземлившись, мы сразу же отправились в советское посольство. Послом тогда уже около года был Анатолий Федорович Добрынин. А советником-посланником у него — Георгий Маркович Корниенко, выдающийся советский дипломат, впоследствии первый заместитель министра иностранных дел.

Микоян расположился в здании посольства, а мы все — в гостинице рядом. Добрынин получил от Госдепартамента инструкции с изложением процедуры похорон: вначале все должны собраться в Белом доме, оттуда ехать в конгресс, где стоит гроб с телом Кеннеди, затем процессия пешком провожает гроб до собора, в котором состоится панихида, а потом уже все — на Арлингтонское кладбище.

Инструкция содержала также пункт, касающийся формы одежды. В Англии и США на похоронах принято присутствовать в визитке — черном сюртуке с закругленными, расходящимися спереди полами. По всей своей предыдущей практике я знал, что наши руководители ни смокингов, ни фраков не имеют. Каково же было мое удивление, когда Микоян вдруг заявил, что привез с собой «какой-то пиджак с длинными полами». Потом выяснилось, откуда он у него появился. Оказывается, Анастас Иванович ездил на церемонию инаугурации президента Пакистана, а там для разных церемоний были предписаны и фрак, и визитка. Микоян решил не нарушать этикета, и ему тогда сшили и то и другое[453].

Принесли вешалки с костюмами. Выяснилось, что кто-то из обслуживающего персонала, перепутав, на вешалку с фраком повесил полосатые брюки, а на вешалку с сюртуком-визиткой — черные брюки с шелковыми лампасами. Возник небольшой спор. Я сразу обратил внимание присутствующих на то, что костюмы неправильно скомплектованы. Со мной не согласились. Корниенко принес толстенный энциклопедический словарь. Открыли, нашли описание и даже маленькую картинку, которые подтверждали мои слова. Микоян глянул на меня с одобрением.

Стали обсуждать, как решить вопрос о версии «советского следа» в деле об убийстве Кеннеди, о которой уже вовсю трубили газеты. Копии каких-то документов из наших архивов о Ли Харви Освальде уже были направлены в США. Микоян привез оригиналы этих документов. Их немедленно переслали в Госдепартамент. Материалы доказывали, что никакого «советского следа» нет.

А у меня, помню, возникла личная проблема. Большая часть похорон проходила на открытом воздухе. Соответственно, надо было быть в верхней одежде. А мое пальто по цвету не совсем подходило к такому случаю. Мелочь? Но в подобных обстоятельствах это далеко не так. Выручил меня приятель из нашего посольства, Виктор Исаков, одолживший мне свое темно-синее пальто. В нем я и пошел.

Надо сказать, что американская охрана в те дни особо опекала Микояна. Боялись провокаций. Не обязательно террористов, а просто психов, которые, не дожидаясь окончания расследования, могли поверить в причастность Советского Союза к убийству Кеннеди. Поэтому, когда мы отправились на похороны, вокруг Микояна образовалось довольно плотное кольцо охранников. Не столько наших, сколько американских.

Во время церемонии отпевания в соборе Микоян находился без охраны среди самых почетных гостей в главном нефе. Послы, в том числе и Добрынин, были в боковом приделе. Я проводил Микояна до его места, а сам отошел и, стоя у одной из колонн в соборе, наблюдал всю церемонию.

Массивный, из полированного дерева, гроб с телом Кеннеди стоял на специальном возвышении. Его так ни разу и не открыли. Священники читали молитвы, пел хор, играл орган. В первом ряду сидели близкие Кеннеди, среди них — Жаклин. Мне тогда показалось, что, несмотря на огромное количество народа, эти несколько человек абсолютно одиноки перед свалившимся на них горем.

После отпевания все поехали на Арлингтонское кладбище. Помню, американская охрана в целях безопасности заставила Микояна сесть в автомобиле на заднее сиденье, посредине. Если бы кто-то вздумал совершить террористический акт, то больше всего пострадали бы сидящие слева и справа от Микояна, а это был я и, по-моему, Добрынин.

Церемония похорон подробно описана в различных источниках.

После кладбища все гости направились в Белый дом. Было еще светло — часа четыре пополудни. Все собрались в банкетном зале. Это, по сути дела, была последняя официальная акция вдовы Джона Кеннеди. На столах — бутерброды, пирожные. Подавали только чай и кофе. Такова западная традиция — на поминках спиртного обычно не пьют.

Один из сотрудников Белого дома, с которым я был знаком и который, кстати, как бы «опекал» Микояна, подошел ко мне и сказал:

— Виктор, на столах нет спиртного, но вот там, в углу, дверь, за ней — бар. Если ты или кто-то из ваших захочет, там можно взять спиртное. Это вполне нормально и прилично.

Я зашел в бар и, взяв себе стакан виски с содовой, вновь присоединился к Анастасу Ивановичу. Он посмотрел на мой стакан и говорит:

— Ты где это достал?

Я отвечаю:

— Анастас Иванович, знакомства надо иметь везде.

— Хорошо устроился.

— Могу и вам достать.

Микоян, конечно, отказался.

Через какое-то время тот же сотрудник Белого дома подошел ко мне и сказал:

— Было бы неплохо, если бы господин Микоян уходил в числе последних или даже самым последним.

Я передал эти слова Анастасу Ивановичу.

Жаклин, приехав с кладбища, поднялась к себе. Она, надо сказать, вела себя очень мужественно. Ее лицо закрывала черная вуаль, но, как потом отмечали все, да и я это видел, глаза ее были напряженны и сухи. А когда гости постепенно стали расходиться, она спустилась в холл и прощалась с каждым, обмениваясь несколькими словами.

Череда гостей была очень длинной. Мы продолжали стоять у стола. Тут к нам подошел человек небольшого роста и сказал по-русски:

— Здравствуйте, господин Микоян!

Микоян с вопросительной интонацией поприветствовал его. Человек продолжал:

— Позвольте представиться, я — Леви Эшкол, премьер-министр Израиля.

Микоян протянул ему руку и заметил:

— Вы отлично говорите по-русски.

Тот улыбнулся:

— Как же мне не говорить по-русски, если я — Лева Школьник из города Николаева? У меня и теперь там брат живет.

Несколько минут Микоян говорил с бывшим Левой Школьником, а потом мы направились к выходу, туда, где стояла Жаклин Кеннеди. Череда гостей уже иссякла, когда мы поравнялись с Жаклин. Микоян стал произносить слова соболезнования от лица советского руководства, Хрущева и от себя лично. Жаклин взяла руку Микояна в свои ладони, и вот тут я в первый раз за весь день увидел, как на ее глазах появились слезы.

— Господин Микоян, передайте господину Хрущеву, что мой муж очень хотел вместе с ним строить прочный мир на земле. Теперь это придется делать одному господину Хрущеву.

Я, как сейчас, помню эти ее слова.

Когда мы шли к выходу, из боковой двери вышел Пьер Сэлинджер, пресс-секретарь Джона Кеннеди. Он явно поджидал нас. Я с ним виделся в Москве — он приезжал по приглашению Алексея Аджубея и встречался с Хрущевым. Сэлинджер жестом позвал меня к себе. Я сказал об этом Микояну, и он кивнул: «Иди, иди». Сэлинджер отвел меня в сторону:

— Я хочу от имени сотрудников Белого дома поблагодарить господина Хрущева за соболезнования и за то, что он прислал в качестве своего представителя столь высокого советского руководителя в лице господина Микояна.

Едва мы вернулись в наше посольство, Микоян меня заторопил: надо записать все, что происходило на похоронах, и обязательно слова Жаклин Кеннеди, а также то, что сказал Пьер Сэлинджер.

Добрынин вызвал стенографистку. Анастас Иванович стал ей диктовать. Конечно, девушка волновалась, а тут еще сильный акцент Микояна. Я почувствовал, что она просто не понимает его. Подошел поближе и стал тихо, но четко повторять то, что диктовал Микоян. Он заметил это и буркнул:

— Ты что там делаешь? Правишь, что ли, меня?

Он раздражался, когда чувствовал, что его не понимают из-за акцента. Я это знал, но и выхода тоже не было. Слова Сэлинджера я уже продиктовал сам. Весь текст тотчас же отправили в Москву, Хрущеву.

Как это обычно бывает — «Король умер, да здравствует король!» Вечером того же дня в банкетном зале Госдепартамента устроили прием от имени уже вступившего в должность президента Линдона Джонсона. Были все те, кто присутствовал на похоронах. Беседовали друг с другом, ходили по залу. К Микояну подошел Шарль де Голль. Французский — мой второй язык, и, хотя у де Голля был свой переводчик, переводил я. Таких мимолетных встреч с сильными мира сего в тот вечер было немало.

Назавтра мы улетели домой. В Вашингтоне царили смятение и тревога, продолжалось расследование. В тот же день Джек Руби, владелец ночного клуба в Далласе, застрелил Ли Освальда. Клубок затягивался все туже. Американцы сами через посольство посоветовали Микояну не задерживаться с вылетом.

Мы все тогда очень устали. И проспали весь полет до Москвы.

Дипломатический ход Хрущева

В начале 1959 года с официальным визитом в СССР прибыл премьер-министр Великобритании Гарольд Макмиллан. Этому визиту придавалось особое значение.

Переговоры вел сам Хрущев. Но принимал в них участие и Микоян, тогда один из первых заместителей Председателя Совета Министров.

Первое, что бросилось в глаза, когда Макмиллан спускался по трапу, — его довольно странный головной убор. Высокая белая меховая шапка сильно смахивала на махновскую папаху времен Гражданской войны. Только надета она была как бы углом вперед. Эта папаха привлекла внимание журналистов. На следующий день многие западные газеты упомянули о ней в своих статьях, освещающих приезд Макмиллана в Москву.

Тогда существовал такой порядок: на аэродроме высокого гостя встречает первое лицо государства. В данном случае это был Хрущев.

Встретились радушно, но потом, уже в Кремле, по какому-то вопросу не поладили. Кажется, по германской проблеме.

По программе после двух дней пребывания в столице Макмиллан должен был ехать в Киев, потом в Ленинград, а затем вернуться в Москву и продолжить переговоры. Я сопровождал Макмиллана. Чувствовалось, что он расстроен. Ему не хотелось расставаться с Хрущевым в состоянии конфронтации. Советско-британские отношения и без того не блистали взаимопониманием.

Из Киева полетели в Ленинград. И каково же было удивление Макмиллана, когда он увидел, что у трапа самолета его встречает Микоян. Надо сказать, такой высокий уровень встречи в Ленинграде программой не предусматривался. Макмиллан сразу понял, что это хороший признак, и повеселел.

Сели в машину. Микоян был приветлив, шутил. Потом мне стало известно — это Хрущев постарался. Чтобы завершить визит Макмиллана на благоприятной ноте, он сделал верный дипломатический ход — отправил в Ленинград Микояна.

Микоян, как никто другой, подходил для подобного мероприятия. И не только потому, что являлся близким соратником Хрущева, — Анастас Иванович обладал незаурядными дипломатическими способностями и талантом общения.

Поездка в Ленинград пришлась на день выборов в Верховный Совет.

Микоян решил пойти и проголосовать. Открепительного талона у него, конечно, не было, но это его не смутило. Желание руководителя такого ранга — почти закон.

Ленинградские хозяева связались с сотрудниками одного из центральных избирательных участков и сказали, что к ним едет голосовать Микоян.

Анастас Иванович предложил Макмиллану поехать вместе с ним, посмотреть, как работает советская демократия. Тот охотно согласился.

Избирательный пункт находился где-то на Невском проспекте. Все вокруг оцепили. Прохожих удалили. Макмиллан и Микоян вышли из машины и направились к дверям, украшенным лозунгами и флагами. И тут я чувствую, что кто-то тронул меня за плечо. Это был охранник. Он протянул мне паспорт Микояна. Ведь надо было его фамилию внести в список голосующих.

Микоян подошел к столу. Я отдал ему паспорт. Он раскрыл его и передал женщине, которая регистрировала тех, кто голосовал по открепительным талонам. Женщина в растерянности пробормотала:

— Анастас Иванович, зачем же паспорт? Я вас и так знаю…

Микоян возразил:

— Нет, нет, возьмите, вы должны все записать как положено.

Женщина, волнуясь, внесла его фамилию в список, выдала бюллетени. Макмиллан заинтересовался этими листками и спросил у меня:

— А там что, всего по одному кандидату?

— Да, конечно, — отвечаю я с «удивленным» видом: а как же, мол, может быть иначе?

Так премьер-министр Великобритании приобщился к истинной советской демократии.

Вечером он сказал Микояну, что в эти дни много думал о встречах с Хрущевым и надеется на то, что они оба, Макмиллан и Никита Сергеевич, придут к какому-то компромиссу, который хотя бы позволит продолжить переговоры и завершить их на позитивной ноте. Анастас Иванович в деталях обсудил с ним этот вопрос. И сразу же после данного разговора послал по закрытым каналам короткое сообщение в Москву, а мне дал указание как можно быстрее сделать подробную запись их беседы.

Едва мы прибыли в Москву, Микоян сразу же направился в Кремль, захватив меня с собой. Вызвал секретаря-машинистку, и я тут же стал диктовать содержание беседы, состоявшейся в Ленинграде. Анастас Иванович ждал, пока я сделаю запись, позвонил по «вертушке» и предупредил Хрущева, что идет к нему. А мне сказал:

— Ты тоже пойдешь со мной, потому что присутствовал при беседе.

Вошли. В кабинете — Хрущев, его помощник Лебедев и, кажется, начальник секретариата Шуйский. Хрущев взглянул на нас и засмеялся:

— Анастас, а что, Суходрев пришел тебя переводить?

Шутка была не без подковырки, учитывая микояновский акцент.

Хрущев прочитал мою запись. Микоян сделал к ней кое-какие пояснения. Хрущев спросил у меня:

— Все было так, как Анастас говорит?

Я, конечно же, подтвердил.

(…)

Недоброжелатели

Когда Хрущева убрали с политической арены, Микоян стал Председателем Президиума Верховного Совета, но ненадолго. У лидеров, пришедших на смену Хрущеву, Микоян вызывал сложные чувства. Брежнева, например, он раздражал постоянно. По-моему, это была неприязнь посредственности к яркой, одаренной личности. Впрочем, может быть, не один Брежнев так относился к Микояну.

Помню, как на упоминание мной имени Микояна отреагировал когда-то Фрол Козлов. В1959 году мне довелось сопровождать его в Америку, на открытие в Нью-Йорке выставки «Достижения СССР в области науки, техники и культуры». В одном из городов США, который мы посетили, Козлов решил расслабиться. В гостиничном номере вместе с помощниками и охраной нас собралось человек восемь. На столе появился коньяк. Бутылку быстро опорожнили. Тогда Козлов поднес пустую посудину к носу и, поморщившись, сказал:

— Керосином пахнет. Заменить!

Я засмеялся, вспомнив, как точно то же самое проделывает и говорит Микоян в аналогичных случаях:

— Фрол Романович, это ведь любимая присказка Анастаса Ивановича.

Козлов мгновенно помрачнел, сурово глянул на меня и резко выпалил:

— При чем здесь Микояшка? У него и шутки армянские!

Но главным недоброжелателем Анастаса Ивановича был, конечно, Брежнев. О его отношении к другу Хрущева красноречиво говорит такой случай.

В 1975 году в Москву с официальным визитом приехал премьер Великобритании Гарольд Вильсон. Еще в 40-х годах, будучи министром торговли, Вильсон встречался с Микояном. Считалось, что именно они способствовали развитию торгово-экономических отношений между Англией и СССР. Вильсон всегда с симпатией относился к Микояну. И вот, когда уже Микоян не занимал никаких государственных постов, Вильсон вновь приехал в Москву. В честь высокого гостя был дан завтрак в Кремле. На нем присутствовали Брежнев и другие руководители страны. В своей речи Вильсон, вспоминая встречи с Микояном, очень хорошо о нем отозвался.

Надо сказать, что Брежнев до этого довольно долго не появлялся на публике. Западная пресса писала, что Генсек тяжело болен. Так, собственно, и было. Наши, решив продемонстрировать, что советский лидер здоров и полон созидательной энергии, надумали этот завтрак с Вильсоном показать по телевидению.

В Грановитой палате, где в прошлые века собирались великие князья, государи, где стены расписаны библейскими сюжетами, надо было так разместить вождей коммунизма и их гостей, чтобы они, и только они были видны на экранах телевизоров, а сюжеты на стенах и особенно столы, богато сервированные, не бросались в глаза.

Телевизионщикам пришлось потрудиться, чтобы одно заслонить, а другое оттенить. Иначе, считалось, советские люди всего этого не поймут.

Когда отзвучали приветственные речи, у Генсека спросили, оставлять ли похвальный отзыв Вильсона о Микояне в печати и телерепортаже. Брежнев, помню, задумался и, вдруг оживившись, сказал: «Микояшку убрать!» Так и поступили. На следующий день кто-то, по-моему из английского посольства, обратил внимание Вильсона на это изъятие. Он сильно расстроился. Может быть, потому, что вспомнил о своей последней встрече с Микояном.

Made in England

В 1970 году возглавляемая Вильсоном Лейбористская партия потерпела поражение на выборах и перешла в оппозицию. Хотя сам Вильсон в парламент попал. В этом, можно сказать, скромном качестве члена британского парламента он вскоре приехал в Советский Союз. Принимали его в Москве по линии Союза советских обществ дружбы и культурной связи с зарубежными странами, не без участия, как тогда было положено, Международного отдела ЦК КПСС. Вильсону организовали ряд встреч с «представителями общественности», в Министерстве внешней торговли, в Парламентской группе Верховного Совета, и он даже провел пресс-конференцию в Доме журналистов.

Вильсон высказал пожелание встретиться со своим старым приятелем А. И. Микояном, который с 1965 года находился на пенсии. Но по негласным правилам тех лет руководящие лица высокого ранга, вышедшие в отставку, не могли сами принимать решение о встречах с иностранными деятелями. Так что, естественно, о просьбе Вильсона доложили в ЦК, где и принималось решение, наверняка на высоком уровне. Оно оказалось в данном случае положительным, и через секретариат А. А. Громыко я получил указание отправиться вместе с Вильсоном к Микояну.

Должен сказать, что с Вильсоном я ранее не встречался.

Вильсон остановился в гостинице «Националь», куда я и прибыл к назначенному часу. Около гостиницы, как мне и было сказано, нас ожидала «Чайка». В вестибюле «Националя» я встретил сына Микояна, Серго, с которым давно был знаком. Вскоре появился и Вильсон. Кстати, ребята из «девятки» меня предупредили — за нами могут увязаться английские корреспонденты, каким-то образом пронюхавшие, что Вильсон собирается встретиться с Микояном. Анастас Иванович уже давно на людях не появлялся, и, конечно, журналистам было интересно разузнать, как живет на пенсии бывший член высшего советского руководства.

Мы поприветствовали Вильсона, вышли из гостиницы и поехали. Вильсон и Серго Микоян разместились на заднем сиденье, а я впереди, рядом с водителем. Охраны не было. Но я сразу обратил внимание, что за нами увязалась машина, вероятно с корреспондентами, однако промолчал. Едем, разговариваем. И вдруг я заметил, что Вильсон чем-то обеспокоен — все время как-то тревожно посматривает на меня. В какой-то момент он вынул курительную трубку и попросил у меня огня. Я достал из кармана английскую зажигалку «Ронсон», а про себя подумал: «Тоже мне курильщик — ездит без спичек». (Профессиональные курильщики трубки знают, что ее полагается зажигать только спичками.) Протянул Вильсону зажигалку. Тот прикурил. Я видел, что он по-прежнему нервничает. Потом он стал задавать мне какие-то незначительные вопросы, вроде бы только затем, чтобы о чем-нибудь говорить.

Анастас Иванович жил на своей даче по Рублево-Успенскому шоссе. Там и сегодня можно увидеть толстую стену из красного кирпича, которая уступами спускается вниз по холму, — ограду дачи Микояна.

У ворот нас встретила охрана. Дежурный офицер подошел к машине. Я опустил стекло, показал свое мидовское удостоверение и сказал ему, что автомобиль с журналистами, следующий за нами, надо отсечь. И тут я почувствовал, что Вильсон наконец успокоился.

Пока мы от ворот ехали к дому, он сказал мне:

— Вы знаете, только сейчас я понял, что напрасно волновался. Мне сказали, что журналисты решили любым способом попасть на мою встречу с Микояном, а по вашему английскому языку я решил, что вы — английский журналист. Каким-то обманом проникли в машину и едете со мной. А когда вы мне еще и английскую зажигалку протянули, я уже и сомневаться перестал. И только после вашего разговора с охранником мои сомнения развеялись.

Я рассмеялся. Он тоже развеселился и спросил, откуда я так хорошо знаю английский. Я объяснил, коротко рассказав о детстве.

Такова была моя первая встреча с Гарольдом Вильсоном. Потом, когда мы опять встречались, Вильсон всякий раз вспоминал об этом эпизоде. Кстати, он описал его в своих мемуарах, которые опубликовал после того, как окончательно ушел в отставку.

Микоян был рад повидаться со старым приятелем. Тепло поприветствовал он и меня. Он, конечно, сильно сдал — похудел, вернее, как-то усох. Мне показалось, что он, будучи не совсем рослым (известно, что в сталинском окружении все были невысокие), стал еще меньше ростом.

Вильсон с Микояном душевно поговорили, вспомнили прошлое, выпили чайку и даже немного вина. На том встреча и закончилась.

Микоян до конца был рядом с Хрущевым. В роковую для Хрущева осень 1964-го он отдыхал рядом с ним в Пицунде, на соседней правительственной даче. По политической логике тех лет Анастас Иванович как друг и соратник вождя должен был разделить участь Хрущева. Но этого не произошло. До 1965 года Микоян оставался Председателем Президиума Верховного Совета СССР. Брежнев почему-то не торопил события. Можно сказать, что с Микояном поступили гуманно, даже оставили ему на какое-то время кабинет в Кремле. Лишь в 1974 году Анастаса Ивановича Микояна не выдвинули кандидатом в депутаты Верховного Совета.

Жизнь и политическая карьера этого удивительного человека закончилась, что называется, без драм и потрясений, во всяком случае внешних.

Фрагмент из книги:

Суходрев В. М.Язык мой — друг мой.

М., 2008.

1.11. Из воспоминаний С. И. Хрущева[454]

Наконец двери зала заседаний отворились, первым показался насупленный отец, за ним — понурый Микоян[455]. Анастас Иванович Микоян в заговоре против отца не участвовал. Отношения у них с отцом сложились дружеские, они часто спорили по разным вопросам, но держались вместе.

По возвращении домой отец долго гулял один по узкой асфальтированной дорожке, проложенной вдоль высокого забора, окружавшего правительственную резиденцию по Воробьевскому шоссе, 40. Чем-то эта «прогулка» напоминала кружение волка по периметру клетки в зоопарке, круг за кругом, круг за кругом. Вернувшись наконец в дом, отец поднял трубку «кремлевки» и набрал номер резиденции Микояна. Он жил неподалеку, через два дома.

— Анастас, скажи им, что я бороться не стану, пусть поступают, как знают, я подчинюсь любому решению, — произнес отец одним духом, потом помолчал немного и закончил. — С теми, со сталинистами (отец имел в виду Молотова, Маленкова, Кагановича и примкнувшего к ним Шепилова), мы разошлись по принципиальным позициям, а эти… — отец не нашел подходящего слова.

— Ты правильно поступаешь, Никита, — неуверенно-осторожно, подбирая слова, начал Анастас Иванович. Оба они не сомневались: Семичастный их сейчас слушает в оба уха. — Но я думаю, ты еще поработаешь, отыщется какой-то компромисс. Ведь столько вместе…

Отец не стал дальше слушать и положил трубку.

(…)

Не успел Полянский закончить, как вмешался Шелепин: «Товарищ Микоян ведет себя неправильно, послушайте, что он говорит!»

Анастас Иванович справедливо заслужил репутацию крайне изворотливого политика и при этом ухитрялся всегда сохранять собственное суждение и при Сталине, и при Хрущеве. И сейчас он считал, что «критика отцу пойдет на пользу, следует разделить посты главы партии и правительства, на последний — назначить Косыгина, Хрущева следует разгрузить, и он должен оставаться у руководства партией». Микоян не мог не понимать, что он не просто в меньшинстве, а в одиночестве, что этого выступления ему не простят, но решил на старости лет не кривить душой. Микояну и не простили, в следующем году, по достижении семидесятилетия, его отправят в отставку.

Поднял Брежнев и Микояна, вторично, но он и на сей раз ответил по-своему:

— Говорил, что думал, с большинством согласен. Хрущев сказал мне, что за посты бороться не намерен.

Далее Микоян коротко рассказал о ночном звонке отца. Брежнев на его слова не отреагировал, а остальные вздохнули с облегчением. Они опасались, как бы отец не попытался изменить ситуацию в свою пользу на Пленуме. И, чем черт не шутит, с его энергией…

Пока же одни праздновали победу, а отцу предстояло смириться с поражением. Вечером того же памятного дня, 14 октября, к отцу пришел Микоян. После Пленума состоялось заседание Президиума ЦК, и Микояна делегировали к нему проинформировать о принятых решениях.

Сели за стол в столовой, отец попросил принести чай. Он любил чай и пил его из тонкого прозрачного стакана с ручкой, наподобие той, что бывает у чашек. Этот стакан с ручкой он привез из Германской Демократической Республики. Необычный стакан ему очень нравился, и он постоянно им хвастался перед гостями, демонстрируя, как удобно из него пить горячий чай, не обжигая пальцев.

Подали чай.

— Меня просили передать тебе следующее, — начал Анастас Иванович нерешительно. — Нынешняя дача и городская квартира (резиденция на Ленинских горах) сохраняются за тобой пожизненно.

— Хорошо, — неопределенно отозвался отец.

Трудно было понять, что это — знак благодарности или просто подтверждение того, что он расслышал сказанное. Немного подумав, он повторил то, что уже говорил мне: «Я готов жить там, где мне прикажут».

— Охрана и обслуживающий персонал тоже останутся, но людей заменят. Отец понимающе хмыкнул.

— Будет установлена пенсия — 500 рублей в месяц и закреплена автомашина, — Микоян замялся. — Хотят сохранить за тобой должность члена Президиума Верховного Совета, правда, окончательного решения не приняли. Я еще предлагал учредить для тебя должность консультанта Президиума ЦК, но мое предложение отвергли.

— Это ты напрасно, на это они никогда не пойдут. Зачем я им после всего, что произошло? Мои советы и неизбежное вмешательство только связывали бы им руки. Да и встречаться со мной им не доставит удовольствия… — отец с напором раз за разом произносил безликое «им». — Конечно, хорошо бы иметь какое-то дело. Не знаю, как я смогу жить пенсионером, ничего не делая. Но это ты напрасно предлагал. Тем не менее спасибо, приятно чувствовать, что рядом есть друг.

Отец как в воду глядел, уже через неделю все обещания показались Брежневу чрезмерными, из резиденции на Ленинских горах и дачи Горки-9 отца выселили, а уж о советничестве и речи не могло идти, само упоминание имени отца стало крамольным, до конца его дней никто из политиков по доброй воле с ним не встретился ни разу.

Разговор закончился. Отец вышел проводить Микояна на крыльцо перед домом. Все эти октябрьские дни стояла почти летняя погода. Вот и сейчас было тепло и солнечно. Анастас Иванович обнял и расцеловал отца. Тогда в руководстве еще не привыкли целоваться, и это прощание всех растрогало.

Микоян быстро пошел к воротам. Вот его невысокая фигура скрылась за поворотом. Отец смотрел ему вслед. Больше они не встречались.

(…)

[О событиях в Новочеркасске в 1962 г.]

Теперь же, когда пламя разгорелось, пришлось вмешаться центру. Отец сказал, что на место вылетели Андрей Павлович Кириленко и Александр Николаевич Шелепин, но с поручением они не справились, струсили. Побоялись даже выйти к людям, отсиживаются в обкоме, в Ростове. Следом отец отправил другой десант: Фрола Романовича Козлова, Анастаса Ивановича Микояна и партийного пропагандиста Леонида Федоровича Ильичева. Особую надежду отец возлагал на Микояна, на его умение договариваться, как шутил отец, даже с чертом. Договориться не удалось, конфликт «разрешили» с применением военной силы, погибли люди. Наиболее активных демонстрантов арестовали, как докладывал, выехавший на место, первый заместитель председателя КГБ генерал-полковник Петр Иванович Ивашутин, «за попытку вооруженного мятежа и хулиганские действия, приведшие к серьезным разрушениям в городе». В подтверждение своих слов он прислал отцу толстый альбом фотографий: здания с выбитыми окнами, комнаты с переломанной мебелью, толпы людей на улицах…

Отец принес фотографии домой, сунул их мне: «Если хочешь, посмотри, что там творится». Отвечать на вопросы не стал, только отмахнулся: «Не приставай».

О том, что случилось в те дни, я узнал из разрозненных обмолвок причастных к трагедии лиц. Постепенно, как из мозаики, складывалась некая картина, естественно, далеко не полная. Председатель КГБ Владимир Семичастный в моем присутствии рассказывал, что зачинщиков беспорядков судили, наиболее злостных расстреляли. От его слов повеяло могильным холодом 1930-х годов.

Потом сын Микояна Серго объяснил мне, почему Анастасу Ивановичу не удалась его миссия. По его словам, Козлов полностью отстранил Микояна от дел. Жесткий Козлов рвался применить силу, напрочь отвергал предложения Микояна вступить с толпой митингующих в переговоры. Козлов без обиняков напомнил Микояну, что тот уже напереговаривался до крови в 1956 году в Венгрии, допереговаривается и здесь. Беспорядки следует пресечь в зародыше, пока они не расползлись за пределы города, пока их еще можно пресечь и, по возможности, избежав худшего.

В исторической ретроспективе прав оказался Козлов, переговоры ни к чему бы не привели. Стихийный протест не дает такой возможности, а в Новочеркасске властям противостояла неорганизованная, возбужденная толпа. Разговаривать было не с кем, толпу никто не вел. А какие переговоры со стихией?! Так и получилось, пока москвичи совещались, спорили, не могли договориться, что предпринять, время безвозвратно ушло, обстановка раскалилась докрасна, и все окончилось кровопролитием, которого, действуй они изначально решительно, по Козлову, можно было бы избежать. Так что за пролитие крови основную ответственность несет, как это ни парадоксально, умиротворитель Микоян.

Когда все закончилось, Козлов не только потребовал строго наказать участников демонстрации, но распорядился депортировать в Сибирь тех, кого не за что было арестовывать. Микоян возражал, пригрозил, что пожалуется Хрущеву. В ответ Козлов запретил соединять Микояна с Москвой и одновременно приказал подогнать к Новочеркасску вагоны, в которые предстояло погрузить депортируемых. Только после скандала, устроенного Микояном, ему позволили дозвониться до отца. Отец возмутился самоуправством Козлова, депортация не состоялась. С тех пор Козлов и Микоян еще более возненавидели друг друга. Вот, собственно, и все, что мне удалось узнать по горячим следам.

Долгое время я не подвергал сомнению версию о намерении Козлова сослать все население Новочеркасска. Вернее, просто о ней не задумывался. А потом задумался, и «вагонная» история стала казаться мне подозрительной. Мы знаем о ней со слов Микояна, и рассказал он ее уже после инсульта Козлова, когда последний чисто физически не мог ничего возразить.

Козлов подобными полномочиями не обладал и не мог обладать. Да и никто бы без согласия отца и формального решения Президиума ЦК и слушать его не стал. Подогнал вагоны! Депортировать целый город! Куда депортировать? Где этих людей размещать? В 1962 году такое самоуправство наверняка стоило бы Козлову карьеры, да и слухи о нем разошлись бы по Москве широкими кругами. Однако дыма без огня не бывает, что произошло тогда на самом деле, я расскажу чуть ниже.

Более или менее достоверная картина происходившего в те дни в Новочеркасске раскрылась лишь в конце 1980-х годов, когда по решению I съезда народных депутатов СССР военная прокуратура провела подробное расследование. Конечно, и эти результаты не до конца объективны. Военные пытались обелить себя, свалить вину за кровопролитие на КГБ, но факты были собраны исчерпывающие.

Материалы дела свидетельствуют о следующем. Партийное начальство во главе с первым секретарем Ростовского обкома Басовым приехало в Новочеркасск только во второй половине дня 1 июня, когда митинг уже набрал силу. Это тот самый Басов, который в 1961 году произвел слабое впечатление на отца. Он его тогда охарактеризовал «фразером», собрался заменить, но не успел. Басов вышел на балкон заводоуправления. Толпа притихла. Люди ждали, что он заговорит о наболевшем, о тарифах, о заводских проблемах. Басов же, не найдя нужных слов, стал зачитывать опубликованное в газетах «Обращение ЦК КПСС и Совета Министров СССР о повышении цен». Толпа враждебно загудела, кто-то бросил в Басова бутылкой. Обкомовцы ретировались в здание и приказали милиции очистить площадь. Но милиции, даже при поддержке вызванных к тому времени внутренних войск, выполнить приказ не удалось. Более того, балконом завладели забастовщики, сорвали висевший на фасаде дома портрет Хрущева, виновника, по их мнению, всех несчастий в стране, и под одобрительные выкрики толпы сбросили его вниз. Кто-то снизу выкрикнул: «Долой правительство Хрущева! На мясо его! Давай сюда Маленкова и Шепилова!» Уже потому «хороших», что их изгнал ставший «плохим» Хрущев, что типично для стихийного протеста.

Затем забастовщики попытались выступать сами, воспользовались оставшимся от Басова мегафоном. Но он не действовал. Находившиеся на балконе люди, рассерженные неудачей, выбили ближайшие окна, залезли внутрь, чуть пограбили, но вглубь здания не пошли, пыл их быстро охладел. Митинг тем временем переместился к соседнему переходу над железной дорогой, теперь его, а не балкон заводоуправления, использовали как трибуну. Кто-то забирался наверх, что-то кричал, галдящая сама по себе толпа его не слушала и не слышала.

Все еще остававшийся в помещении заводоуправления Басов обратился за помощью к армии. Министр обороны маршал Малиновский телефонограммой, ссылаясь на распоряжение Хрущева, приказал командующему округом генералу армии Иссе Плиеву поднять по тревоге воинские подразделения и сосредоточить их в районе Новочеркасска. Однако Плиева в штабе не оказалось, он уехал в войска и вообще еще ничего не знал о происходящем. Его разыскивали, но не разыскали, пока он не вернулся в свой кабинет в Ростове, а Басов все сидел, забаррикадировавшись в заводоуправлении. Митингующие, не зная, что дальше предпринять, столпились на железнодорожных путях. Только в четыре часа дня начальник штаба округа доложил Плиеву о поступившей команде. Генерал решил не спешить, сначала самому разобраться в обстановке и, не отдав никаких распоряжений, уехал в Новочеркасск.

Тем временем в Ростов приехали «москвичи»: член Президиума ЦК, заместитель отца по Бюро ЦК по РСФСР Андрей Павлович Кириленко и секретарь ЦК Александр Николаевич Шелепин в сопровождении двух заместителей председателя КГБ Ивашутина и Захарова.

Как позже свидетельствовал перед работниками прокуратуры Шелепин, Хрущев, напутствуя его и Кириленко, приказал действовать только мирными средствами.

Когда в 5 часов вечера генерал Плиев прибыл на место, он получил от Кириленко, взявшего в свои руки власть, распоряжение вызволить Басова, заблокированного в здании заводоуправления. Инструктируя подчиненных, Плиев особо подчеркнул: «Во время операции силу и оружие не применять». Более того, солдатам вообще не выдали патронов к автоматам. Разведывательнодесантная рота 18-й дивизии черным ходом вывела областное начальство из здания заводоуправления и доставила к Кириленко. Надо сказать, что военные входили в здание открыто, хотя толпа и была настроена нервозно. Люди перевернули два грузовика, хватали офицеров за рукава, спрашивали: «Вы за кого?» Но вслед за военными в здание бастующие не пошли.

К этому времени к площади подошли вызванные Кириленко танки. Митинговавшие встретили их куда более враждебно, чем десантников, в гусеницу головной машины пытались засунуть металлические прутья, разбили фары и перископ, а в довершение всего накрыли танк брезентом. Заметив танки, заместитель Плиева генерал Шапошников приказал немедленно их с площади убрать. Он не знал, что они здесь по распоряжению Кириленко.

Спустя десятилетия после событий в прессе сообщалось о генерале, отказавшемся, вопреки приказу, ввести танки в город. В материалах следствия о подобных действиях не говорится ничего. На самом деле, когда, еще до приезда Кириленко в Новочеркасск и до приказа Малиновского, Басов позвонил командиру 18-й танковой дивизии полковнику Шаргородскому и попросил навести на заводе порядок, тот ответил отказом. Обкому он не подчиняется. Так же отреагировали на звонок Басова и в штабе округа. Без приказа командующего округом Плиева они решили ничего не предпринимать. Генерал Плиев одобрил действия, вернее, бездействие своих офицеров. Войска вмешались, только получив распоряжение министра обороны маршала Малиновского. Случаев неисполнения приказов по команде не наблюдалось. Но нет дыма без огня. Генерал-лейтенанта танковых войск Матвея Кузьмича Шапошникова, в 1962 году первого заместителя Плиева, в 1966 году отправили в отставку из-за постоянных разногласий с командующим. В 1967 году, при Брежневе, его судили «за изготовление и хранение анонимного письма-воззвания антисоветского содержания». К написанию письма его подтолкнули «репрессии и издевательства со стороны Плиева». Так генерал свидетельствовал на собственном судебном процессе в октябре 1967 года. О суде над ним, как и о процессе над участниками волнений в Новочеркасске, в прессе, естественно, не сообщалось. Вот людская молва и свела 1962 и 1967 годы воедино.

В семь вечера в штаб военного округа позвонил из Москвы Малиновский и лично распорядился: «Передайте Плиеву. Дивизию поднять. Танки не выводить. Навести порядок. Доложить». Ближе к вечеру из Москвы прилетели Козлов с Микояном и взяли командование в свои руки. Новоприбывшие разместились в расположении танковой дивизии. Настроен Козлов был решительно. На первом же совещании он заявил: «Надо применять оружие, а тысячу человек посадить в железнодорожные теплушки и вывезти из города». Об этом разговоре, наверное, и вспоминал Микоян. Тысячу человек, но не все население города, и как далеко их везти Козлов тоже не уточнил, но люди склонны к преувеличениям. Имели ли Козлов с Микояном соответствующие полномочия от Хрущева, комиссия не выяснила, но отметила, что за заявлением Козлова никаких действий не последовало.

С наступлением темноты бастующие разошлись по домам.

Утром 2 июня рабочие вновь собрались на площади перед заводоуправлением. Решали, что делать дальше. Наконец построились колонной и двинулись по мосту через реку Тузлов к зданию горкома партии. Колонна получилась внушительная, над толпой колыхались красные флаги, портреты Ленина, Маркса, Энгельса. На мосту через реку Тузлов демонстрантов встретили посланные Козловым танки и шеренга курсантов Ростовского военного училища. Все без оружия. Люди не полезли на рожон, переправились через реку вброд. Их никто не задерживал. К 10.30 утра колонна вышла на площадь Ленина, к зданию, где находились Новочеркасский горком и горисполком. К бастующим никто не вышел, местные руководители в панике разбежались. Вход в здание преграждала шеренга народных дружинников и солдат. Рассерженные люди легко смели оцепление, взломали двери и растеклись по этажам. На балконе появились первые ораторы из демонстрантов. Они уже прослышали, что из Москвы прилетели Микоян и Козлов, и стали требовать, я бы сказал, просить Микояна выступить, разъяснить действия властей и покарать местных самодуров-начальников. Вскоре тема Микояна стала навязчивой, к ней возвращался каждый второй выступавший, толпа скандировала: «Микояна, Микояна…». Но Микоян на балконе так и не появился.

Настроение толпы постепенно накалялось, кто-то призвал идти к милиции освобождать демонстрантов, задержанных накануне. У помещения милиции и КГБ (оба ведомства размещались в одном здании в соседних комнатах) собралось человек триста. Несколько человек попытались перебраться через кирпичный забор во внутренний двор. В ответ раздались выстрелы солдат 505-го полка внутренних войск. Стреляли вверх, над головами, по забору, но не по людям. Демонстранты прекратили попытки проникнуть во двор, спрыгнули с забора назад на улицу. Однако выстрелы не испугали атакующих. Они выломали выходившие на улицу двери, проникли внутрь отделения милиции, но арестованных там не нашли. Их ночью увезли из города. В углу дежурной комнаты обнаружили кучку солдат. Стали их бить. У рядового Репкина отняли автомат. Кроме автомата, иного оружия, ни до, ни после, в руках у демонстрантов не было. Другой рядовой, Азизов закричал: «Наших бьют!» — и стал стрелять в воздух. К нему присоединились его товарищи, толпа рванулась к ближайшей двери. Она вела во двор, где сгрудились солдаты, перепуганные предыдущим нападением. Они открыли огонь. Подоспевший на выстрелы командир полка Петр Малютин с трудом прекратил стрельбу. Результат — пятеро убитых, еще двое умерли от ран позже. Раненых не считали.

Пока толпа штурмовала отделение милиции в Новочеркасске, Микоян и Козлов переместились из Ростова в военный городок танковой дивизии. Там уже находились и Кириленко с Шелепиным.

Тем временем митингующие у горкома, убедившись, что Микоян к ним не идет, решили послать к нему делегацию. Вызвались девять добровольцев, среди них две или три девушки, остальные мужчины, один изрядно пьяный. Так запомнилось свидетелю, которого отыскали уже в конце 1980-х.

Инициативу переговоров с ходоками взял на себя Козлов. Микоян сидел тут же, но не проронил ни слова. Разговора не получилось. «Представители» по сути никого не представляли и власти над толпой никакой не имели. Они требовали, чтобы «не прижимали рабочий класс», один из них повторял: «Мы — рабочий класс, нас много», ударяя при этом кулаком о кулак и матерясь через слово. Другой пожаловался, что «у нас хорошо живется лишь Гагарину Юрке да буфетчице Нюрке». В общем, говорили каждый свое и выговорились от души.

Когда посланцы «выдохлись», Козлов попрощался с ними словами: «Идите к людям, успокойте их, призовите прекратить беспорядки».

Еще до окончания переговоров Козлов, поняв, что его собеседники никого не представляют, кроме самих себя, отослал Кириленко с Шелепиным в Новочеркасск с приказом начальнику гарнизона генералу Олешко: «Очистить здание горкома от ворвавшихся туда погромщиков. В случае необходимости произвести предупредительную стрельбу в воздух». К 12 часам к площади Ленина подошли танки и бронетранспортеры 18-й дивизии, курсанты Школы артиллерийских мастеров, другие воинские части. Они охватили митингующих на площади полукольцом. Здание горкома очистили без труда. Там и было-то всего человек тридцать-сорок, которые и не думали сопротивляться. Генерал Олешко вышел на балкон и через мегафон потребовал разойтись, иначе войска применят оружие. «Пугают, стрелять не будут», — раздалось в ответ из толпы.

— Военнослужащие, выйти из толпы, отойти к стене, — приказал Олешко и чуть позже: — Залпом, вверх, огонь!

Застрекотали автоматы, но толпа не двинулась с места.[456]

— Не бойтесь, стреляют холостыми! — раздался чей-то голос.

По толпе пробежал смешок. И тут солдаты произвели второй залп. Как утверждают военные следователи, без команды. Охнув, толпа качнулась и стала рассыпаться. Давя друг друга, люди заметались по площади, бросились на соседние улицы. И тут солдаты прекратили огонь. Площадь бугрилась телами лежащих людей. Убитых оказалось немного, стреляли не прицельно.

Кто стрелял по толпе, осталось невыясненным. Одни свидетели утверждают, что стреляли солдаты, которые «постепенно опускали автоматы вниз». Сами военнослужащие клянутся, что стреляли только в воздух. Другие «очевидцы» свидетельствуют, что стреляли с крыш какие-то штатские, в том числе и из пулеметов. В подтверждение своих слов приводят факты ранения на улицах, удаленных от площади Ленина. Стреляя с земли, туда попасть невозможно, а с крыши легче легкого. Однако виновных прокуроры не нашли. Кто отдавал приказ на открытие огня на поражение, и отдавал ли вообще, тоже осталось неизвестным. Документов того времени, связанных с кровопролитием на площади Ленина, следствие не обнаружило. Установили, однако, что Хрущев разрешения стрелять не давал. Вот что написано в документе: «Материалы следствия позволяют сделать вывод о том, что принятое на месте членами Президиума ЦК КПСС решение применить оружие с Хрущевым предварительно не согласовывалось. Вначале, как уже отмечалось, тот был противником крайних мер. Потом, по мере обострения обстановки, стал требовать наведения порядка любыми средствами, вплоть до применения оружия. Последнее, впрочем, с оговоркой: в случае захвата госучреждений». Мне, конечно, утешительно, что отец в кровопролитии непосредственно не замешан, но это слабое утешение. Пролилась кровь, и человек, стоящий во главе страны, ответственен за все независимо от того, какую позицию он занимал. Сам отец никогда не снимал с себя ответственности.

Так что же на самом деле произошло 2 августа 1962 года на площади Ленина в Новочеркасске? Раз нет документов, то и предполагать можно все, что угодно. Я позволю высказать мое собственное, основанное на логике и психологии, объяснение происшедшего. Я не допускаю, что офицеры могли отдать приказ об открытии огня на поражение без четкого, я считаю, письменного, так принято во всех армиях мира, предписания свыше. Люди они дисциплинированные, понимающие, что за пролитую в мирное время кровь придется отвечать. Следствие же установило: приказа применить оружие не отдавали: ни Москва, ни Микоян с Козловым, ни генерал Плиев. Версия о таинственных «в штатском», стрелявших с крыш прилегающих к площади зданий, еще менее убедительна. Сотрудники КГБ — тоже офицеры, и они тоже без приказа стрелять не начнут. А приказ Семичастному могли дать Хрущев или его заместители, Козлов с Микояном. И копия такого приказа сохранилась бы. Никто из них, кроме Семичастного, до допроса в кабинете военного следователя не дожил. Имей хоть малейшее основание свалить все на покойников, особенно на отца, Семичастный бы это сделал. Он же промолчал, понимая, что подобные обвинения следователь потребует обосновать документально. Стрельба с крыш не укладывается ни в какую логику, кроме стремления военных переложить вину с себя на другое ведомство.

Итак, все факты и свидетели говорят одно: приказа стрелять не было. И агенты КГБ, наверное, на крышах не отсиживались. Нечего им там было делать. Скорее всего, они сновали в толпе, фотографировали, фиксировали имена участников беспорядков.

Дело, по-видимому, обстояло так: разгоряченная, уверенная, что патроны у солдат холостые, толпа все более агрессивно напирала на цепочку солдат. В них летели камни и палки. Возможно, самые «смелые» хватались за стволы автоматов, тянули на себя. Вот тут у кого-то нервы не выдержали и этот «кто-то» полоснул из автомата перед собой в никуда. Соседи по цепочке, взвинченные до крайности, услышав выстрелы, тоже нажали на спусковые крючки. Теперь уже начали стрелять все. К счастью, командиры, не растерялись, быстро навели порядок, иначе людей положили бы сотни, а то и тысячи, ведь стреляли в упор.

В 1962 году дело замяли, командование, как армейское, так и КГБ, на жестком расследовании, наверное, не настаивало. Дашь ход делу и в два счета сам окажешься виноватым. Верха тоже удовлетворились полученными разъяснениями. Вот и спустили все на тормозах.

Повторю, это всего лишь моя реконструкция событий.

Активная фаза новочеркасских волнений завершилась стрельбой на площади Ленина. Поняв, что власти не шутят, большинство митингующих разошлись по домам, однако часть молодежи продолжала до самого вечера толпиться у зданий горкома и милиции. Прошел слух, что Микоян все-таки выступит, толпа притихла, кое-кто полез на расставленные по площади танки. Им хотелось получше разглядеть «вождя». Никто не препятствовал. Танки стояли с задраенными люками, милиция взирала на происходившее с тротуаров из-под деревьев. На сей раз ожидания оправдались, на площади зазвучал голос Микояна. Почему выступал Микоян, а не Козлов? По старшинству говорить с народом следовало ему. Наверное, потому, что в народе Микояна знали лучше Козлова, и толпа требовала Микояна. К тому же противостояние Микояна с Козловым достигло апогея, вот Козлов и предоставил ему возможность объясниться с народом и тем самым принять основную долю ответственности на себя.

Как рассказывал следователю один из участников событий И. В. Белин, инженер отдела технического контроля завода: «забравшись на танк, он Микояна не увидел, выступление передавали по радио. Репродукторы установили неудачно, и они заглушали друг друга. К тому же толпа, „аккомпанируя“ речи Микояна, ругала военных и требовала снижения цен. Ничего не поняв из сказанного Микояном, Белин начал просить военных дозвониться до штаба, пусть повторят трансляцию, а еще лучше, если Микоян сам приедет сюда и все внятно объяснит народу». Микоян не приехал, а Белина за его инициативу потом допрашивали в прокуратуре, благодаря чему до нас и дошло его свидетельство.

Я думаю, Белин не прав, он не разобрал, что говорил Микоян не из-за плохих репродукторов и шума толпы, а попросту потому, неподготовленному, нетренированному человеку вообще трудно понять речь Микояна из-за его невнятной дикции и сильного армянского акцента; да еще если Анастас Иванович волновался…

На следующий день, з июня, в 15 часов по радио выступил Козлов. Его речь стала «переломным моментом в настроении людей», — отметил генерал Ивашутин в рапорте Хрущеву. Козлов успокоил горожан, власти не планируют массовых репрессий, беспорядки затеяли «хулиганы», с ними и будут разбираться, остальные могут спать спокойно. Не обошел он и главного, повышения цен, твердо заявил, что правительство своего решения не изменит. Собственно, этим выступлением Козлов подвел черту под беспорядками в Новочеркасске.

Фрагмент книги

Хрущев С. Н.Никита Хрущев. Реформатор.

М., 2010.

1.12. П. А. Шакарьян[457] о визите в Кливленд в 1959 году Анастаса Микояна

7 января 1959 г.? ^в разгар холодной войны, Кливленд принял весьма любопытного гостя. Анастас Иванович Микоян прибыл в международный аэропорт Кливленда Хопкинс, чтобы увидеть зрелище, устроенное в честь него репортерами, венгерскими демонстрантами и любопытствующими зрителями. Увидев мельком культовую башню города, советский государственный деятель, уроженец Армении, пришел в восторг. Башня напомнила ему МГУ им. М. В. Ломоносова.

По словам опытного журналиста «Plain Dealer» Джорджа Кондона, «репортеры, которые стояли рядом с ним… клянутся, что старый коммунист дернулся, а глаза затуманились, когда он поднял руку в товарищеском одобрении и сказал: „Теперь вы говорите! Это мой город!“» Микоян был человеком № 2 в Москве после советского лидера Никиты Хрущева. Его визит в Кливленд был бы эквивалентом сегодняшнего визита в город премьер-министра России Дмитрия Медведева или министра иностранных дел Сергея Лаврова. Родившийся в Санаине, Армения, Микоян изначально входил в ближайшее окружение Иосифа Сталина, но в 1950-х гг. стал близким политическим союзником Хрущева, крупным реформатором и десталинизатором.

Он был не первым советским гостем, посетившим Кливленд. В 1922 г. поэт Сергей Есенин приехал в мегаполис на озере Эри в сопровождении своей тогдашней жены, танцовщицы Айседоры Дункан. В 1925 г. радикальный поэт-авангардист Владимир Маяковский принес в Кливленд свое «евангелие футуризма». Затем, в 1935 г., знаменитые сатирики одесского происхождения Илья Ильф и Евгений Петров совершили поездку по Кливленду в рамках своего американского путешествия.

Микоян был в Кливленде в рамках большого турне по США, которое также включало посещение Нью-Йорка, Чикаго, Детройта, Сан-Франциско и Лос-Анджелеса. Его целью было ослабить напряженность в отношениях Москвы с Вашингтоном в период холодной войны.

Сайрус Итон и его супруга (в инвалидном кресле) встречают Микояна в аэропорту

В Кливленде первым пунктом повестки дня Микояна была встреча с уроженцем Канады Кливлендским промышленником Сайрусом Итоном, который выступал за разрядку с Советами и стремился избежать перспективы ядерной войны. «Моему дедушке понравилось принимать Микояна», — сказала автору данной публикации Кэти Итон. «Он был твердо уверен, что конкурентам есть чему поучиться друг у друга и что они извлекут пользу из честного, искреннего диалога».

Хотя в Хопкинсе Микояна тепло встретили Итон и его жена Энн, члены венгерской общины Кливленда встретили его не очень тепло. Многие бежали в Соединенные Штаты во время Венгерской революции 1956 г., которая была в конечном итоге подавлена Советами.

Хотя Микоян был категорически против применения силы против венгерских революционеров, демонстранты видели в нем символ советского угнетения. Микояна встретили снежками, яйцами, насмешками и табличками с надписью «Справедливость Венгрии, 1956 год». Одна женщина даже бросила в Микояна камень. Хотя она и промахнулась, полиция Кливленда заключила ее в тюрьму за хулиганство.

Инцидент встревожил Итона, а также президента Дуайта Эйзенхауэра, который выступил с заявлением, в котором осудил такое поведение и призвал американцев проявлять уважение к иностранным высокопоставленным лицам. После встречи в аэропорту Микоян и Итон в сопровождении советского посла Михаила Меньшикова и сына Микояна Серго посетили отель «Cleveland Greenbrier Suite» в «Terminal Tower».

Затем Микоян принял участие в обеде в «Union Club», организованный Итоном, где он выступил с речью, призывающей к расширению торговли между Вашингтоном и Москвой. Впоследствии он направился в «Lincoln Electric», где встретился с председателем совета директоров Джеймсом Линкольном и несколькими работниками, в том числе, по крайней мере, одним, который говорил по-русски.

Пожалуй, самой насыщенной частью визита Микояна была его поездка на фермы Итона «Acadia Farms» в Нортфилде, недалеко от Кливленда. Там, в свежую снежную погоду на северо-востоке Огайо, он подарил Итону и его жене тройку из трех красивых белых лошадей, карету и сани. Микоян подарил их Итону в благодарность за его более ранний подарок СССР — шотландский шортхорн скот в 1955 г. Вместе Микоян с мистером и миссис Итон участвовали в короткой демонстрационной поездке на тройке вокруг ферм Акадии. «Это был самый счастливый день в моей жизни», — отметил Микоян. Обращаясь к «Union Club» в 1991 г., его сын Серго выразил такие же чувства.

Шестьдесят лет спустя отношения между США и Россией снова похолодели. Как всегда, этот новый период напряженности, который Михаил Горбачев назвал «новой холодной войной», можно ослабить только с помощью дипломатии и диалога. Как глобальный центр здравоохранения, образования и других сфер деятельности, Кливленд обладает огромным потенциалом в качестве площадки для сотрудничества между Востоком и Западом. Визит Микояна остается замечательным примером реализации такого потенциала.

Перевод с английского. Оригинал: https://www.cleveland.com/opinion/2019/oi/cleveland-visit-6o-years-ag.

Сведения об авторах