Помимо Микояна и Молотовых, в том же санатории лечился и Алексей Рыков, председатель Совнаркома. Он страдал от ревматизма и получил от врачей вердикт – полтора месяца постельного режима. В том же санатории Мухалатка двумя месяцами ранее, 8 мая, скончался Александр Цюрупа, бывший нарком продовольствия.
Лето 1928 года
Микоян был в гостях на даче Сталина в Кольчуге. На ужин были приглашены Орджоникидзе и Киров. Ночью решили возвращаться в Москву. Было тепло, ехали на открытой машине. Сталин сел рядом с шофером. На заднем сиденье устроились трое: Микоян, Орджоникидзе, Киров. Сталин сначала помалкивал. Затем вдруг обернулся назад.
– А что думаете про Рыкова, Томского, Бухарина? Уважаете их? Считаете незаменимыми?
Микоян переглянулся с Серго. Оба молча пожали плечами. Разумеется, речь шла о старых большевиках, друзьях Ленина. Сталин улыбнулся.
– Скоро их не будет, – произнес он. – На их место поставим вас.
Микоян был поражен. Даже не посмотрел в сторону Серго. В полном молчании доехали до Кремля. Сталин ушел в дом. Микоян, Орджоникидзе и Киров остались возле машины.
– Что он такое сказал? – тихо спросил Серго. – Одно дело – Троцкий. Но Бухарин и Рыков – наши единомышленники. И они справляются с работой. Как он их уберет?
– Не понимаю, – ответил Микоян. – Может, выпил лишнего. Решил, что его власть единоличная.
– Забудем, – предложил Киров. – Он этого не говорил, мы не слышали[123].
Однако Микоян не забыл сказанного Сталиным. Он видел, что Сталин понемногу менялся. Становился тверже, жестче. В его семье случилась драма. Старший сын Яков Джугашвили влюбился в дочь священника Зою Полунину. Отец запрещал сыну жениться. Летом 1928 года Яков пытался покончить с собой, выстрелил себе в сердце из револьвера, но пуля не стала смертельной. Вместо жалости и участия Сталин выказал презрение к Якову и заявил, что между ними не будет ничего общего. Попытку самоубийства сына Сталин воспринял как акт давления на себя, а давления он уже не терпел[124].
«Да и вовсе не хлебозаготовки как таковые его (Сталина) главная цель. В письме Микояну от 26 сентября 1928 года он прямо говорит об этом: “Как бы хорошо ни шли хлебозаготовки, они не снимут с очереди основы наших трудностей. Они могут залечить… но они не вылечат болезни, пока не будут сдвинуты с мертвой точки техника земледелия, урожайность наших полей, организация сельского хозяйства на новой основе. Многие думали, что снятие чрезвычайных мер и поднятие цен на хлеб есть основа устранения затруднений. Пустые надежды пустых либералов из большевиков!”»
Рыбас С. Ю. Сталин. – М.: Молодая гвардия, 2020. С. 277.
1928 год
14 августа. Москва
Микоян вошел в кабинет Сталина, не зная, зачем его вызвали. На всякий случай взял с собой толстую папку со всеми последними отчетами и выкладками по работе Народного комиссариата торговли. Сталин сидел за длинным столом, напротив него – Аркадий Розенгольц.
Розенгольца, старого большевика, крупного партийного деятеля, дипломата и разведчика, Анастас хоть и не любил, но уважал и сейчас крепко пожал ему руку[125].
– Садись ближе, – сказал Сталин Анастасу. – Скажи нам, ты ведь знаком с Гюльбенкяном?
– Не лично, – ответил Анастас. – Но мы сотрудничаем. Гюльбенкян – владелец «Тюркиш Петролеум», он покупает у нас нефть. У нас с ним совместное предприятие[126].
– Что он за человек?
– Бизнесмен, – ответил Анастас. – Умный, образованный, держит слово. Но не наш совершенно. Капиталист, выходец из обеспеченной семьи. Живет то в Лондоне, то в Париже.
Сталин посмотрел из-под бровей недружелюбно.
– Вот тут у меня появилась жалоба. Товарищ Пятаков из Парижа сообщил, что есть идея продать Гюльбенкяну кое-что из коллекции Эрмитажа. Гюльбенкян не против. Пятаков писал тебе, спрашивал разрешения, а ты не ответил. Потом тебе товарищ Томский писал о том же самом, и ты опять промолчал[127]. Почему тормозишь работу?
– Я не торможу, просто этот вопрос не в моей компетенции, – ответил Анастас. – Товарищ Томский – член Политбюро, вот пусть он и выносит этот вопрос на Политбюро. А я ничего в картинах не понимаю.
– А тебе и не надо понимать, – резко произнес Сталин. – Ты должен был просто доложить мне. А я бы нашел тех, кто понимает. Ты же сам знаешь – нам валюта нужна как воздух. У нас долги по кредитам. У нас есть возможность серьезно пополнить казну, а ты молчишь!
– В любом случае, – сказал Анастас, – это очень и очень деликатное дело. Коллекции Эрмитажа – достояние республики.
Сталин засопел, пытаясь, видимо, справиться с раздражением.
– Главное достояние республики, – сказал он, – это люди! Народ! Который хочет есть и вообще выбраться из нищеты! Достояние республики – это заводы, фабрики, электростанции! Достояние республики – это пролетариат, который работает на заводах, получает там зарплату и покупает хлеб. Согласен?
Анастас кивнул. Розенгольц кашлянул и посмотрел на него.
– Товарищ Микоян. Мы понимаем, что дело деликатное. Все будет сделано без шума, очень осторожно. Я, как и вы, считаю, что живопись, картины великих мастеров – большая ценность…
– Да, ценность, – перебил Сталин. – Но вот скажи, Анастас, кто будет смотреть на эту ценность?
Анастас пожал плечами.
– Люди будут смотреть, – ответил он.
– А какие люди, – Сталин усмехнулся, – позволь спросить? Кто эти люди? У нас 80 процентов населения нищие и безграмотные, они вообще не знают о существовании Эрмитажа. Ты предлагаешь нам гулять по позолоченному Эрмитажу, в то время как дети умирают от голода? Никто не собирается продавать все. Продадим небольшую часть, попробуем, как пойдет, а там посмотрим. Но нам нужны надежные покупатели, чтобы избежать огласки.
Галуст Гюльбенкян
в 20-е годы
– Гюльбенкян вполне надежный, – ответил Анастас. – Но он сразу вам скажет, что распродажа музейных коллекций ударит по нашей репутации. А поскольку Гюльбенкян работает с нами, это ударит и по его репутации, и ему это не понравится.
Сталин открыл ящик стола, извлек лист бумаги, покрытый цифрами и, очевидно, заранее заготовленный.
– Анастас, давай не будем переживать за Гюльбенкяна. Давай по делу говорить. Вот у меня есть официальная справка из твоего Наркомата, тобой подписанная. В прошлом году главный доход мы имели от продажи пушнины, 17 процентов. На втором месте нефть, которую покупает Гюльбенкян и его друзья, – 15 процентов. От продажи зерна мы выручили всего пять с половиной процентов, но тут все понятно, самим есть нечего. Далее тут указано, что четверть всего объема – второстепенный экспорт. Тут у нас чего только нет: и минеральная вода, и лавровый лист, и, кроме того, – Сталин поднял палец, – предметы антиквариата![128] То есть твой наркомат уже давно продает предметы искусства, правильно?
– Нет, – сразу ответил Микоян. – Это так называемый «немузейный» антиквариат, его можно продавать и покупать свободно и вывозить через границу без специального разрешения. Тут я должен объяснить важную вещь. Когда мы продаем на мировом рынке меха, или нефть, или масло, мы сталкиваемся с жесткой конкуренцией и вынуждены корректировать цены. А товары второстепенного экспорта, например орехи, или мездровый клей, или тот же лавровый лист, продавать легче, потому что конкуренция там ниже или ее вообще нет. И я выступаю за то, чтобы наращивать именно второстепенный экспорт, захватывая рынки там, где у нас мало конкурентов[129].
Сталин и Розенгольц переглянулись.
– Хорошо, – сказал Сталин. – Мы правильно сделали, что посоветовались с тобой. Ты, Анастас, только подтвердил нашу правоту. Если мы выставим на продажу картины из музеев, у нас вообще не будет конкурентов и мы получим ту цену, которую сами назначим. Думаю, мы тебя, Анастас, не будем задерживать. Иди и спокойно работай. С Гюльбенкяном мы будем сотрудничать по коллекциям Эрмитажа без твоего участия. Ты, я вижу, больше понимаешь в минеральной воде и в мездровом клее, а картины будут реализовывать другие товарищи.
Через два дня после этого разговора, 16 августа 1928 года, Политбюро ЦК ВКП(б) приняло решение «о создании комиссии для обеспечения срочного выделения для экспорта картин и музейных ценностей на сумму 30 млн рублей»[130]. Анастас Микоян, как народный комиссар торговли, в комиссию вошел, к этому обязывала должность. Возглавил комиссию, однако, вовсе не Микоян, а видный большевик, профсоюзный деятель и член Политбюро Михаил Томский; он же вел всю практическую работу по продаже музейных ценностей. Помимо Томского, основным действующим лицом был Георгий Пятаков, также старый большевик, отлично знавший Ленина и сотрудничавший с ним в Швейцарии; руководитель торгового представительства СССР во Франции, а затем председатель Госбанка СССР. Более того, Пятаков имел полномочия по всем контактам с Гюльбенкяном отчитываться напрямую перед Политбюро[131]. Иными словами, всю работу с Гюльбенкяном, учитывая ее исключительную важность, включая и продажу нефти, и продажу произведений искусства, вел и контролировал высший партийный орган Советской России, а вовсе не Народный комиссариат торговли. Там вынуждены были только фиксировать бурные протесты и жалобы сотрудников Эрмитажа, искусствоведов и народного комиссара просвещения Луначарского.