Увы, не всем так повезло, как Наполеону Андреасяну. В 1937 году Микоян узнал о том, что арестован один из его лучших друзей Георгий (Геворк) Алиханян. Он, так же как и ранее упомянутый Андреасян, учился вместе с Микояном в Нерсесяновской семинарии в Тифлисе. Алиханян был членом РСДРП с 1917 года, затем – первым секретарем компартии Армении, а с 1931 года работал в системе Коминтерна, был членом исполкома Коминтерна и занимался кадровыми вопросами. Алиханян был женат на Руфи Боннэр и приходился отчимом Елене Боннэр, будущей супруге академика Сахарова и широко известной правозащитнице.
Спустя несколько месяцев после ареста Алиханяна была арестована и Руфь Боннэр. О судьбе своего мужа она ничего не знала (в 1938 году он был расстрелян). Руфь Боннэр приговорили к восьми годам лагерей как жену изменника Родины и этапировали в Акмолинский лагерь жен изменников Родины (АЛЖИР). Из лагеря Руфь Боннэр прислала дочери Елене письмо. В него была вложена записка для Микояна. Руфь просила Микояна спасти своего мужа или хотя бы что-то узнать о его судьбе. Эту записку Микояну повезла Елена Боннэр. Ей тогда было 14 лет. К этому времени Елену уже исключили из комсомола за то, что отказалась отречься от родителей, врагов народа.
На даче Микояна Елену встретила Ашхен Лазаревна. «Она была очень добра со мной, может, даже чересчур», – писала потом Елена. Затем приехал сам Микоян, и они поговорили наедине. Однако Микоян поклялся девушке, что не только не может помочь, но даже ничего не может узнать. Но зато он сделал другое предложение: и Елену Боннэр, и ее брата, 10-летнего Егора, он мог бы поселить у себя в доме и стать официальным опекуном обоих детей. Елена не оценила этого предложения, ответила в резком тоне, едва не нахамила и покинула дом Микояна. Между тем сам Микоян фактически рисковал жизнью, предлагая приют (то есть полную защиту) дочери и сыну изменников Родины.
Микоян списал выходку Елены на молодую горячность, и впоследствии они встретились еще раз. Анастас Микоян придерживался твердого правила: никогда не забывать своих друзей. Весной 1954 года, когда уже стали возможными процессы реабилитации, Микоян вызвал Елену Боннэр правительственной телеграммой и расспросил о судьбе родителей. К тому времени мать Боннэр уже отбыла срок (освобождена в январе 1946 года), но была поражена в правах, в частности, ей было запрещено жить в Ленинграде. После встречи Елены и Анастаса Микояна в том же 1954 году Руфь Боннэр была реабилитирована.
Эти события изложила сама Елена Боннэр в 1989 году. Они вошли в книгу ее мемуаров «Дочки-матери»[209].
«Из всей команды Микоян был самым активным, даже безрассудным, когда пытался помочь пострадавшим. <…> Иногда жертвам помогала жена Микояна, так что он лично мог оставаться в стороне. Как вспоминает его сын, когда вдова одного из военных “заговорщиков” Гамарника после его самоубийства была отправлена в ссылку, Ашхен по указанию Микояна отправилась на станцию, чтобы передать ей деньги на дорогу».
Шейла Фицпатрик. Команда Сталина.
Годы опасной жизни в советской политике.
М.: Издательство Института Гайдара, 2021.
В течение апреля и мая 1940 года в разных местах западной части СССР, в частности в Катынском лесу (Смоленская область), были расстреляны несколько тысяч польских военнослужащих – военнопленных, в основном офицеров[210]. Основанием для этих казней явилась записка Берии Сталину от 3 марта 1940 года[211], а также решение Политбюро ЦК ВКП(б) от 5 марта 1940 года[212]. В записке Берии указывалось, что польские военнопленные, «бывшие офицеры, чиновники, помещики, полицейские, жандармы, тюремщики, осадники (польские колонисты-переселенцы. – Прим. авт.) и разведчики», «являются закоренелыми, неисправимыми врагами советской власти», и было предложено рассмотреть дела польских военнопленных в особом порядке с применением высшей меры наказания – расстрела. На записке Берии от 3 марта 1940 года имеются визы Сталина, Ворошилова, Молотова, Микояна и приписка: «Калинин “за”, Каганович “за”». Однако, согласно записям в журнале посещений Сталина, 3 марта Микоян не был в его кабинете. Он заходил к Сталину на следующий день, 4 марта, в два часа ночи, и пробыл у него 10 минут[213].
1940 год. 4 марта
Москва
Синий карандаш
За многие годы работы со Сталиным Микоян, как и другие члены Политбюро, так и не смог привыкнуть к неудобному распорядку. Вместе с Молотовым, Кагановичем и другими наркомами, членами ближнего круга, он ужинал у Сталина в Кунцеве два или три раза в неделю, иногда чаще. Сидели обычно до двух часов ночи, бывало – до четырех утра.
Решение Политбюро о принятии предложения рассмотреть дела некоторых польских военнопленных
в особом порядке, выписка из протокола № 13 заседания Политбюро ЦК ВКП(б)
от 5 марта 1940 г.
Докладная записка наркома внутренних дел СССР Л. П. Берии
И. В. Сталину, среди наложивших резолюцию видна подпись
А. И. Микояна
Сталин любил, когда его соратники пьют в его присутствии, ждал, когда под воздействием алкоголя у них развяжутся языки. Соратники это знали, опрокидывали рюмки без возражений, однако себя контролировали. После ужина Сталин бодрствовал до утра, ложился в пять, спал первую половину дня, вставал иногда в два часа, иногда и в семь вечера. К сожалению, соратники, «железные наркомы», не могли себе такого позволить: в любом случае им нужно было появляться на рабочих местах хотя бы в 11 утра[214].
Такие действия Сталина можно рассматривать как жестокий манипулятивный прием. Сам он спал весь день, начинал работать ближе к вечеру, а его товарищи в это время уже были измотаны множеством совещаний и переговоров. В девять часов вечера Сталин был бодр и свеж, а народные комиссары уже валились с ног. То есть народный комиссар и член Политбюро Микоян работал полный день с максимальной нагрузкой, но при этом знал, что важнейшие события дня ждут его поздним вечером, когда его призовет к себе выспавшийся и отдохнувший Сталин.
В таком режиме все члены Политбюро, включая Микояна, существовали уже много лет. Фактически Сталин работал в два раза меньше, чем другие члены Политбюро, но требовал от них в два раза больше, чем от самого себя. Измотанные недосыпом и хроническим переутомлением, «железные наркомы» зачастую просто не имели физических сил для адекватной оценки ситуации. Сталин делал вид, что работает на износ, а на деле берег себя, но принуждал к такой работе своих сподвижников.
В ночь с 3 на 4 марта, в два часа пополуночи, Микоян вошел в кабинет Сталина. Готовый документ уже лежал на столе, а рядом – синий карандаш.
Карандаши использовали все чиновники, все администраторы, все управленцы – от самого Сталина до секретаря низовой партийной организации. Микоян тоже больше любил карандаши. Перьевые ручки были менее удобны. С пера ручки в самый неподходящий момент могла упасть капля чернил, и тогда документ, испорченный кляксой, приходилось перепечатывать. С перьевой ручкой нужно было аккуратно обращаться, возиться с чернильницей и промокательной бумагой, поэтому использование карандашей самых ярких цветов – красного, синего, зеленого, черного – было повсеместной практикой на всех этажах управленческого аппарата.
Делопроизводство в Советской России оставляло желать лучшего. Сказывался низкий уровень грамотности новых чиновников – выходцев из рабоче-крестьянской среды. К каждому руководителю нужно было приставлять грамотного секретаря, способного составить документ без ошибок. Каждому секретарю требовались столь же грамотные машинистки, умеющие печатать документы быстро и тоже без ошибок. Машинописный лист, если в нем имелись ошибки, немедленно уничтожался, и машинистка изготавливала его заново. Все это происходило в ситуации непрерывной спешки, штурмовщины, работы в круглосуточном режиме, а с середины 30-х – и в обстановке страха за свою жизнь. «Чистописание», то есть умение пользоваться перьевыми ручками и чернилами, преподавалось в школах как отдельный предмет. Таким образом, карандаши спасали всех. Они были дешевы, с карандашом умел обращаться любой полуграмотный исполнитель.
Не следует думать, что Сталин использовал какие-то особые цветные карандаши для подписания «расстрельных» бумаг членами Политбюро или придавал значение цвету карандаша. Он брал тот карандаш, который был под рукой.
Сталин посмотрел на Микояна без выражения и показал на документ:
– Прочитай и скажи, что думаешь.
Микоян читал. Сталин ждал.
– Сколько их будет? – спросил Микоян.
– Около 20 тысяч, – ответил Сталин.
– То есть Берия хочет расстрелять 20 тысяч военнопленных?
Сталин криво улыбнулся, протянул руку к трубке, лежащей в пепельнице, но закуривать не стал.
– Товарищ Берия не хочет, – спокойно произнес он. – Товарищ Берия вынужден. Эти люди, польские офицеры, если мы их отпустим, однажды опять пойдут воевать против нас. Там все написано, Анастас. Это враги. Серьезные, настоящие, последовательные враги. Они опасны, и их много, целая армия. Если мы их не уничтожим, они будут уничтожать нас.
– Но они военнопленные, – возразил Микоян. – Я считаю, что разумнее будет использовать их в политической игре. Как аргумент в будущих переговорах.
Сталин кивнул.
– Я говорил с Молотовым, он сказал то же самое, но потом согласился.
Микоян снова перечитал документ.
На бумаге уже стояли визы Сталина, Ворошилова и Молотова.