– И надо опубликовать доклад, – продолжил он. – Напечатать и раздать делегатам. И завещание Ленина тоже. И письмо по национальному вопросу. (Имеются в виду продиктованные Лениным незадолго до смерти работы «Письмо к съезду» и «К вопросу о национальностях или об „автономизации»».)
Молотов потряс пальцем.
– Да, вот, кстати, про Ленина вспомнили, – сказал он. – Спасибо, товарищ Первухин. А что будет, если вообще все посыплется? Начнем говорить про Сталина, а нас спросят: а что теперь насчет Ленина? Насчет Маркса? Если Сталин с ними был в одном ряду? И что мы скажем? И кто будет вести эту дискуссию? Мы 30 лет работали со Сталиным, мы стали великой партией, провели индустриализацию, как с этим быть? Получается, что мы не туда завели всю страну? Все сделали неправильно? Как мы ответим на вопросы?
– Да, – сказал Каганович. – Допустим, скажем съезду. Я готов поддержать, если факты есть. Да, было истребление кадров. Я, между прочим, родного брата потерял. Давайте опубликуем и завещание Ленина тоже. Но мы тогда кто? Получится, что и борьба с троцкистами тоже ошибка? Нет, давайте еще думать. Как мы могли возражать Сталину? Все помнят, какая была обстановка! Я ничего не знал из того, что сказано в докладе. Мне НКВД не докладывал.
– Мне тоже, – сказал Ворошилов. – Я впервые услышал о таких страшных делах.
Каганович посмотрел на Ворошилова благодарно и продолжал:
– Нет, тут надо хладнокровно подойти. Строго политически! А то стихию развяжем!
– Верно, – сказал Ворошилов. – Надо делать очень осторожно. Всякая промашка будет иметь последствия. Враги-то ведь были! Были враги! Это не сам Сталин осатанел, это его враги довели! Было в нем и человеческое, было и звериное.
– Вот именно! – сказал Булганин. – Не было одного Сталина, было два! Если обнародовать, то надо уточнить, разделить роль Сталина на два этапа.
Микоян кивнул.
– В этом есть доля истины. До 1934 года был один Сталин, а потом изменился и стал принципиально другим. Узурпатор власти, которого все, и мы тоже, боялись. Я тоже считаю, что было два Сталина.
– Поддерживаю, – добавил Суслов. – В целом верно. Поделим его роль на два этапа.
Первухин выпрямился.
– Нет. Никаких двух Сталиных! Не будем говорить о положительной его деятельности, уже наслушались похвал! В этот раз только критика. Культ личности, истребление кадров.
– Товарищи, разрешите мне, – сказал Маленков. – Конечно, съезду надо доложить. Но про двух Сталиных не надо, люди не поймут. Давайте вообще по-другому это дело представим. Начнем с того, что испытываем чувство радости, оттого что наши товарищи оправданы, мы восстановили их добрые имена!
– Ничего себе радость, – усмехнулся Микоян. – Вы бы еще предложили отпраздновать это дело. Придем на съезд и скажем: «Вот, оказывается, расстрелянные люди, которых мы считали врагами, на самом деле не враги, давайте радоваться, товарищи!» Этого люди уж точно не поймут.
– Такая опасность есть, – сказал Шверник. – О ней забывать нельзя. Если не заговорит ЦК, заговорит улица.
Аверкий Аристов, один из авторов доклада, одобрительно кивнул.
– Вот именно, – сказал он. – Нельзя считать людей за дураков. Это, кстати, связано с высказываниями Молотова, Кагановича и Ворошилова, что члены Политбюро якобы «не знали». Это просто недостойно руководителей такого уровня. Все знали, сообща участвовали в обмане. Хотели сделать бога, а сделали черта. И не надо бояться, что партия потеряет авторитет, наоборот, она его приобретет.
Каганович задрожал.
– Тебя тогда в Политбюро вообще не было!
Тут подал голос Сабуров.
– Меня тоже не было. Ну и что? Я поддерживаю товарища Аристова. Вы, товарищ Каганович, фальшивите. Расстрелы невиновных – это не недостатки, а преступления. Если говорить правду, то всю и до конца.
Дальше Микоян уже не вступал в разговор. Расклад сил был абсолютно понятен. «Старая гвардия», опытнейшие аппаратные деятели: Молотов, Каганович, Ворошилов, Маленков – на словах соглашались обнародовать доклад, рассчитывая, что позднее текст его будет отредактирован, изменен, формулировки смягчены, роль участников репрессивных акций сведена к минимуму. Тезис про «двух Сталиных» также им понравился. Этот тезис Микоян решил еще обдумать, в нем было верное зерно. Сталин действительно менялся, как меняются все люди. Этого нельзя было не учитывать, оценивая его работу. Однако те, кто не входил в «ближний круг» и попал в президиум ЦК сравнительно недавно: Первухин, Сабуров, Кириченко, Пономаренко и другие (кстати, многие были обязаны своим продвижением Хрущеву) – выступили за радикальные формулировки.
Речь шла, разумеется, исключительно о публикации доклада в закрытом формате только для делегатов съезда на отдельном закрытом заседании. Можно было пойти даже на то, чтобы не распечатывать доклад в бумажном виде, а зачитать с трибуны исключительно устно.
Наконец сейчас Микоян увидел, что ветераны: Молотов, Каганович, Ворошилов, Маленков – обречены и это понимают. Большинство же было на стороне Хрущева. Хрущев руками своего друга Серова также контролировал и КГБ.
Но понимал Микоян и другое. Помимо Центрального комитета, где велись игры за власть, помимо КГБ, есть еще рядовые члены партии, и есть огромный народ, от которого все зависело, который своим трудом и своими жизнями оплачивал и внутреннюю, и внешнюю политику, со всеми ее победами и провалами, и коллективизацию, и индустриализацию, и войну. И если сотни тысяч родственников безвинно расстрелянных людей, сотни тысяч незаконно репрессированных вдруг захотят уничтожить весь ЦК КПСС, они это сделают. А может быть и так, что другие, сражавшиеся с именем Сталина на устах, верившие ему безоговорочно, не захотят принять правды о Сталине, их разум не вместит этой правды. Битва за мертвого Сталина была впереди.
Хрущев подытожил разговор. Для обозначения важности момента он встал. Распечатанный доклад взял в руку и держал, как оружие, как меч, которым можно сразить любого неприятеля.
– Мы добились главного, – произнес он веско. – По вопросу доклада на съезде у нас нет расхождений. Доклад ставим, подключаем секретарей ЦК, будем зачитывать, это решили, возражений ни у кого нет. Кто будет делать доклад – решим. И не забудьте, – Хрущев повысил голос, – у нас с вами есть для делегатов съезда один очень серьезный аргумент. О нем все забыли, но я помню. Мы с вами арестовали Берию сразу же, через три месяца после смерти Сталина, и этим расчистили себе путь к действию! Так что нам не стыдно! Мы работали со Сталиным, но это нас с ним не связывает! Когда у нас появились факты, мы немедленно их довели до партии. Вот наша позиция. На этом закончим, товарищи. После такого мы все должны успокоиться.
Тут Микоян, помимо воли, испытал момент восхищения талантом Хрущева. Все-таки он был мастер маневра и ухитрился в самый последний момент обмануть всех: и ветеранов, и молодых, и своих, и чужих. Зажевал, затолкал в глубину один из главных вопросов: кто же будет читать доклад?
Вроде бы все думали, что это сделает автор доклада, Поспелов. Но кто тогда будет согласовывать окончательный текст и с кем? Надо ли снова собираться для согласования итогового текста и как, если съезд уже на носу и времени у членов президиума не будет? А ведь в том докладе каждое слово на вес золота или, если быть точным, по цене крови! Кто же станет первым, объявившим на весь мир, что Сталин – убийца сотен тысяч невинных людей? Из чьих уст прозвучит это сенсационное заявление?
Никто из ведущих, самых весомых политиков страны, собравшихся в одном помещении для решения глобальной политической проблемы, об этом не подумал. Ни один из участников совещания, даже хитрейший Молотов, не прочувствовал историзм момента. Конечно же, доклад сделает кто-то самый решительный, отважный, дальновидный, обладатель исключительных лидерских качеств. Таким человеком Никита Хрущев видел только себя.
Выступление Н. С. Хрущева на ХХ съезде КПСС
Текст создан на основе рабочей протокольной записи заседания Президиума ЦК КПСС от 09.02.1956 г. Источник: Реабилитация: как это было. Документы Президиума ЦК КПСС и другие материалы. В 3 томах. Том 1. С. 349–351. Архив: РГАНИ. Ф. 3. О. 8. Д. 389. Л. 58–62.
В тот же день
Москва. Кремль
Микоян вышел во внутренний двор Кремля. Здесь стоял уже заведенный лимузин Хрущева ЗИС‐110, и за ним – вторая машина с охраной. Сам Хрущев, отойдя в сторону, ходил взад и вперед, сунув руки в карманы. Микоян подошел, ударил его кулаком в плечо.
– Думаю, все прошло удачно, – сказал он.
Хрущев, видимо где-то по пути из кабинета к машине пропустив две-три рюмки, поднял веселые прозрачные глаза. Наклонился к уху Микояна.
– Видел, как поднялись эти старые кабаны? Молотов с Кагановичем? Как бы нам их свалить?
– Сами свалятся, – ответил Микоян. – Лучше думайте про народ, Никита. Как люди себя поведут, когда мы обнародуем доклад?
– Не знаю, – сказал Хрущев. – Что вы предлагаете?
– Предлагаю сделать другой доклад. Не этот, который мы только что обсуждали, а совсем другой. Прямо в первые дни съезда. Я устрою критику товарища Сталина по теоретическим вопросам. Например, по его «Краткому курсу»[341]. Вы понимаете, о чем я говорю?
Хрущев кивнул.
– Понимаю. Вы кинете первый камень.
– Верно, – сказал Микоян. – Я запущу пробный шар, я первым начну критику, а вы за мной. Я уверен, люди отреагируют с пониманием и задумаются. Затем вы зачитаете свой доклад, и дело будет сделано.
Хрущев посмотрел на Микояна благодарно, даже с восхищением, вытащил из кармана платок, обтер лоб.
– Видите, Анастас Иванович, как оно выходит. Сталина уже нет, а мы боимся его тени.
Микоян улыбнулся.
– Я уже не боюсь, Никита. Да и вы не из трусливых.