– В теории так, – сказал Микоян. – Но есть же практика. Есть специфика, национальная, климатическая, географическая. Я во Вьетнаме был – там своя специфика, свой социализм. В Корее был у Ким Ир Сена – у него другой социализм. Везде есть свои особенности.
Хрущев – по лицу было видно, что сдерживался с трудом, – гордо вскинул круглый подбородок.
– Я, Анастас Иванович, вам так отвечу. Как руководитель страны, я согласен терпеть особенности корейского социализма или вьетнамского. Но Польша не Корея, она находится в центре Европы. Польша – наш путь в Германию, а Германия – передний край противостояния с Западом. Потеряем Польшу – потеряем и ГДР, а значит, посыплется вся наша система обороны. Кроме политической логики, есть ведь еще и военная!
– Верно, – ответил Микоян. – Но военная логика включается тогда, когда не работает политическая логика. А у политической логики другой масштаб – общемировой, планетарный. Польша – дружественное нам социалистическое государство, ближайший наш сосед. Весь мир знает, что мы друзья и союзники. И вдруг мы к этим друзьям приедем на танках? Парадокс в том, что, если введем войска, это будет свидетельство не силы, а нашей слабости. Когда умный договаривается, дурак стреляет.
Хрущев вдруг задрожал, замахал руками, но голос, наоборот, понизил почти до шепота.
– Да никто не будет стрелять! – швырнул он. – Я дам приказ не открывать огонь. Даже боевые патроны солдатам не будем раздавать!
– Не получится, – возразил Микоян. – Нельзя ехать на танке и провозглашать мир и дружбу. Это лицемерие.
Хрущев продолжал давить:
– Да что вы к этим танкам прицепились? Хорошо, обойдемся без танков. Десять тысяч сотрудников КГБ отправим туда в гражданской одежде под видом туристов.
Микоян перебил:
– Никита Сергеевич! Я пытаюсь вам объяснить, что у этой проблемы нет военного решения. Если введем войска, кровь прольется в любом случае. Как только появятся первые жертвы, закричит вся западная пресса, все газеты, все радиостанции.
Хрущев ухмыльнулся.
– Да и черт с ними, пусть кричат. Сталин их криков не боялся, и я не буду!
– Никита Сергеевич, если мы будем делать так, как делал Сталин, значит, мы ничем от него не отличаемся.
Хрущев опустил глаза, подумал. Микоян ждал. У него в запасе имелся важнейший аргумент, который он приберегал для крайнего случая. Сейчас он видел, что спор близок к критической точке.
– Сталин, – сказал Хрущев, – отдал полякам восточную Германию, подарил сто тысяч квадратных километров, выселил оттуда миллионы немцев! И вот теперь мы видим их благодарность!
Микоян встал и положил руку на плечо Хрущева. Иногда в горячем споре физический контакт полезен.
– В политике нет места благодарности, – сказал он. – Есть только прагматизм. Благодарным можно быть на уровне личных отношений, но у нас другой уровень, межгосударственный. Вы сами сказали, что Польша – центр Европы и стратегически важная для нас территория. Так зачем же нам военный конфликт в центре Европы? Зачем нам ссора между двумя крупнейшими социалистическими государствами?
– А не будет ссоры, – возразил Хрущев, но менее уверенно. – Все быстро замнем. Уберем Гомулку. Уберем всех националистов и оппортунистов. Поставим другое руководство.
– Так будет еще хуже. Гомулку поддерживает польский народ. Арестуем его – народ поднимется против нас. Будет антисоветский мятеж. Тут же подключатся иностранные разведки, начнутся провокации, террористические акты, – Микоян еще нажал голосом, заговорил решительнее. – И там, в Польше, у нас «быстро», как вы выразились, не получится, потому что Польша – это 27 миллионов человек. Поляки – это не наши младшие братья, это отдельная сильная держава. Нельзя нам сейчас целиться в такой большой народ. Где-то ошибемся, где-то перегнем палку, а там и до войны недалеко.
– Не преувеличивайте, – угрюмо сказал Хрущев. – И не забудьте, что решение приму не я и не вы, а президиум ЦК. Завтра утром соберемся, проголосуем и решим.
Микоян решил, что время пришло.
– Да, соберемся. Но это будет последний день моей работы.
Хрущев нахмурился.
– Это как понимать? – спросил он.
– Я подам в отставку, – сказал Микоян.
– В отставку? – переспросил Хрущев.
– Да.
– Вы не можете так сделать. Это будет предательство.
– В чем же предательство? Вы же сами сказали, решение о вводе войск в Польшу будет вынесено на голосование. Я проголосую против и выйду из состава президиума.
Хрущев шумно засопел. Было видно – не ожидал.
– Хотите устраниться от решения проблем? – спросил он холодно.
– Хочу предотвратить пролитие крови.
Хрущев враждебно усмехнулся:
– Так это будет такой же скандал, как танки в Польше. Если вы уйдете в отставку, вся мировая пресса взвоет. Если вы уйдете, вы мне в спину ударите!
– У вас, – сухо ответил Микоян, – есть люди, готовые прикрывать вашу спину. И я не один из них. Я резко и принципиально выступаю против военного решения польской проблемы. И у меня нет другого способа повлиять на ситуацию – только уйти. У меня есть свой опыт и своя голова на плечах.
– Ваша отставка прольет воду на мельницу наших врагов.
– То же самое произойдет, если мы введем войска в Польшу. Наши враги будут счастливы, а друзья растеряны и разочарованы. А есть еще третьи – не враги и не друзья, а те, кто колеблется, и все они тоже от нас отвернутся.
Микоян смотрел на Хрущева. Тот опустил глаза, на покатом лбу обозначились глубокие морщины.
– Но есть, – продолжал Микоян, – еще один аргумент. Я встречался с Мао, Тито, Хо Ши Мином, Ким Ир Сеном, Имре Надем и всем обещал, что возврата к сталинским методам не будет. Если завтра мы введем танки в Варшаву, они скажут: «Оказывается, Микоян нам врал! Микояну нельзя верить!» Моя репутация рухнет, и я стану бесполезен для дальнейшей международной работы. Тогда какой смысл мне оставаться в президиуме ЦК?
– Хорошо, – тяжелым голосом произнес Хрущев. – Допустим, мы уступим полякам. Они нас унизили – мы им простим. Они нам хамили – мы забудем. Допустим, мы даже отзовем из Варшавы Рокоссовского. Что мы выиграем?
– Время, – сразу ответил Микоян. – Время выиграем, Никита Сергеевич. Мы поворачиваем страну на новый курс. А страна – тяжелая машина. Существует инерция исторического развития, нельзя ею пренебрегать. Многие годы уйдут у нас, чтобы отучить людей от прежней жизни. Если даже у нас в президиуме половина за Сталина, то представьте, сколько таких по всей стране? Если поляки хотят строить свой так называемый польский социализм, пусть строят. Мы ведь тоже строим новый социализм. Мы проводим реформы, пусть и поляки проводят. Вы сказали, что поляки нас не любят. Так надо, значит, делать шаги навстречу, показать заинтересованность в добрых отношениях. Уступить в малом, но не уступать в главном. Нужны компромиссы, соблюдение взаимных интересов.
У нас ведь настоящей дипломатии как таковой нет, есть сталинская дипломатия. У нас внешняя политика такая же, как и внутренняя, то есть основанная на диктатуре, на принуждении и на страхе. Этого даже Молотов не понимает и уже, наверное, не поймет. Дипломатия – это личные контакты, полное доверие, уважение и взаимные уступки. Введем войска – все, конец доверию, конец уважению, к старым обидам добавятся новые, вместо друга и союзника мы получим врага. Нынешний кризис вроде бы ликвидируем, но создадим предпосылки для будущего кризиса, еще более масштабного. У нас самая сильная в мире армия, у нас есть атомная бомба. Почему у нас нет такой же сильной дипломатии? Вот где наше слабое место, Никита Сергеевич. В Польшу надо было не Рокоссовского посылать министром обороны, а сильного умного дипломата. А мы думали, раз у нас там командует Рокоссовский, то вся Польша у нас в кармане. Ошибка это. Ее надо исправлять. Резко усиливать дипломатическую работу на всех направлениях, выращивать кадры. Это наш путь в будущее. Не требовать, а предлагать и разъяснять. Терпение нужно, Никита Сергеевич, терпение и выдержка.
Хрущев слушал, глядя мимо Микояна.
– Вроде вы все верно сказали, – наконец отозвался он. – Но есть слабое место. Если у нас будет дипломатия как у всех, тогда какая же мы сверхдержава? Тогда Советский Союз не самое передовое государство в мире, а такое же, как и прочие. Вы предлагаете в Польше играть по правилам поляков, в Китае – по правилам китайцев, так, что ли? А наши правила, советские, тогда где? Мы первые построили социализм, мы спасли мир от Гитлера, 20 миллионов человек похоронили, и что, теперь мы должны играть по общим правилам? Улыбаться, торговаться, идти на уступки? Тогда за что мы умирали? В чем был смысл великой Победы? Нет, Анастас Иванович, мы особенные, мы советские люди, и дипломатия наша должна быть особенная, советская! А вы предлагаете обыкновенную, буржуазную – улыбочки, коктейли, рукопожатия. Нет! Я, Никита Хрущев, должен жать руку Гомулке, который меня ненавидит?
– Это и есть дипломатия, – ответил Микоян. – Никаких эмоций, никаких национальных обид, только прагматизм, трезвый расчет и понимание взаимных выгод. И не ждать ни от кого никакой благодарности. Мы спасли Европу от уничтожения – да! Но мы не ждем благодарности. Мы подарили китайцам бомбу – мы не ждем благодарности. Это и есть позиция сильного. Вымогать благодарность – позиция слабого. Напоминать кому-то, что мы его спасли, – значит наступить на чужую гордость.
– А у нас? – запальчиво спросил Хрущев. – У нас что, своей гордости нет?
– Есть! И наша гордость – величайшая и обоснованная. Но, кроме гордости, есть еще великодушие.
Микоян снова отхлебнул чаю. Он видел, что не убедил Хрущева, скорее, наоборот, разозлил. Но решение было уже принято. Если завтра танки въедут в Варшаву, он уйдет.
– Последнее, – сказал Микоян. – Со дня нашей победы прошло 11 лет. Это немало. Выросло новое поколение. Дети, которые застали войну в возрасте семи лет и мало что помнят, сейчас уже совершеннолетние. Новая молодежь подросла и у нас, и в Польше, и по всему миру. Будущее планеты – это не Гомулка и даже не Мао Цзэдун, а эти юноши и девушки. Через десять лет именно они станут главной производящей и политической силой мировой системы. Именно их мы должны сделать своими главными союзниками. Мы их спасли и освободили от нацизма, но для них это пустой звук, для них это прошлое, а они смотрят в будущее. Не Гомулка важен для нас, не Охаб и не Циранкевич, а 17-летние польские мальчишки. Если мы введем танки, эти мальчишки станут нам врагами. Они будут в лучшем случае кидать камни в наших солдат, а в худшем – стрелять. Нам нельзя этого допустить.