В числе этих посетителей были и русские эмигранты, барон Артур фон Клейст и его жена Мария, мадам Толстая. Приятельница рассказала им о том, что одна из пациенток клиники Дальдорф, возможно, является великой княжной. До революции барон фон Клейст занимал малозначительный пост в административной системе императорской России, он был начальником одного из провинциальных полицейских управлений в Польше {22}. Они приезжали к Неизвестной с подарками и сидели у ее постели, чтобы составить ей компанию. По первому впечатлению баронессы предполагаемая великая княжна была «очень напугана», редко и мало говорила, а когда говорила, то только на немецком языке, но «с некоторым иностранным акцентом, русским или, возможно, польским, – так сказала баронесса, – но мое мнение такое, что это был скорее русский акцент, чем какой-либо еще». Со временем создалось впечатление, что Неизвестная прониклась доверием к баронессе, и две женщины проводили целые часы, просматривая последние журналы и обсуждая последние модные новинки {23}.
Менее чем через две недели после первого приезда Толстой в Дальдорф семейство фон Клейст выступило с предложением, чтобы Неизвестная была отдана на их попечение, как объяснил барон, «исходя из гуманистических соображений», добавив при этом, что он обеспечит все, в чем она нуждается «в соответствии с имеющимися у меня средствами» {24}. Весной 1922 года Неизвестная каким-то образом узнала, что руководство клиники решает вопрос о переводе ее в клинику для душевнобольных в Бранденбурге и тем самым разрушает тот защитный кокон, который она свила себе в Дальдорфе. Крайне напуганная Неизвестная послала за фон Швабе и спросила, не может ли она жить вместе с семейством фон Клейст {25}. Никто не стал возражать против этого, правда, как вспоминала об этом баронесса, услышав такую новость, один из руководителей клиники «спросил нас, отдаем ли мы себе отчет в том, что собираемся предпринять». Барон уверил последнего, что у них нет сомнений относительно личности девушки и они возьмут на себя ответственность за все связанные с ней расходы. Тридцатого мая 1922 года после 792 дней пребывания в клинике «лучащаяся счастьем», как вспоминала об этом баронесса, Неизвестная покинула Дальдорф и переехала к аристократической супружеской паре {26}.
Супруги фон Клейст никогда не встречались с великой княжной Анастасией, но они не сомневались в том, что молодая женщина, которую они приняли в свой дом, конечно же, была младшей дочерью Николая II. Их роскошные апартаменты, которые занимали весь четвертый этаж дома № 9 по Неттельбекштрассе в берлинском пригороде Шарлоттенбург, теперь стали домом для загадочной молодой женщины из Дальдорфа {27}. Хозяева апартаментов выделили в распоряжение Неизвестной отдельную комнату, предоставили ей горничную из числа домашней прислуги и одежду, заимствованную у их двух замужних дочерей – фрау Ирмгард Фройнд и фрау Анны Рейм. Две младшие дочери супругов фон Клейст, Ирина и Герда, по-прежнему жили с родителями. На первых порах Неизвестная была в основном предоставлена самой себе и могла делать то, что ей хотелось. Однако достаточно скоро бесконечная череда русских эмигрантов, бывших офицеров царской армии, убежденных монархистов и просто любопытных, желающих воочию увидеть предполагаемую великую княжну, заполонила апартаменты {28}.
Великая княжна продемонстрировала свое презрение к подобному отношению начиная с первого же дня. Зачастую она отказывалась выходить из своей спальни, если собиралось слишком много желающих увидеть ее. Она даже есть предпочитала в одиночестве и лишь изредка присоединялась к семейству за обеденным столом {29}. Но несмотря на подобные сложности, жизнь в семье барона на первых порах показалась ей вполне сносной. Ей покупали новые платья в самых модных магазинах Берлина, ее вывозили на экскурсии в музеи и во дворцы Гогенцоллернов в расположенном неподалеку Потсдаме. {30} Кроме того, множество эмигрантов приносили ей журналы, газеты и книги о семье Романовых, к которой она якобы принадлежала, дополняя все это сувенирными альбомами, фотографиями и почтовыми открытками, которые ценились ею особенно высоко {31}. Как вспоминал Николай фон Швабе, она «постоянно просила меня принести ей фотографии императорской семьи» {32}. Ее собрание фотографий выросло до таких масштабов, что включало в себя фотографии теток, дядей и двоюродных братьев Романовых, а также гессенских родственников императрицы Александры и иных членов королевских семейств Европы, и Неизвестная хранила их, соблюдая строгий порядок. Часто можно было видеть, как она сидела в одиночестве, разложив вокруг себя свою коллекцию портретов, и часами изучала изображенные на фотографиях лица. Но стоило посетителям войти в ее комнату, она чаще всего закрывала фотографии одеялом {33}.
Герда фон Клейст, самая младшая дочь барона, вспоминала, что даже в те первые дни предполагаемая великая княжна «не обращала абсолютно никакого внимания» на стремительное развитие, которое получало ее дело {34}. И это было подлинной правдой. Единственное, на что она дала согласие, – это установление истины в вопросе о ее личности; это было необходимо, учитывая убеждение Пойтерт, что она та дочь Николая II, которую звали Татьяной. В конце ее первой недели пребывания в семье фон Клейст решение этого вопроса ускорил сам барон. Он передал Неизвестной лист бумаги, на котором им были написаны имена всех четырех дочерей Николая и Александры, и спросил, как ее называть. Неизвестная взяла перо и подчеркнула имя «Анастасия»; несколькими неделями позже она сделала то же самое перед баронессой {35}. Данные действия позволили решить одну проблему, но ведь никто не знал, как теперь обращаться к ней: называть ее Неизвестная было более неуместно, но также неуместно было и обращаться к ней «Ваше императорское высочество». Претендентка на звание великой княжны решила этот вопрос, предложив семейству фон Клейст, обращаясь к ней, «не соблюдать» этикет, который потребовался бы согласно заявленному ей титулу великой княжны, и временно остановиться на обращении «фрейлейн Анни» {36}.
В те первые дни фрейлейн Анни представляла мало доказательств, подтверждающих ее претензии на титул, хотя время от времени возникали ситуации, не особенно значительные, но заставляющие задуматься. В один из дней, как о том говорилось позже, Зинаида Толстая пришла с визитом к фон Клейст. Она села за рояль в гостиной и стала рассеянно наигрывать мелодию какого-то вальса. Говорили, что, услышав мелодию, предполагаемая великая княжна испытала то, что нельзя назвать иначе как «потрясение» и залилась слезами. Этот вальс был сочинен братом Толстой, и до революции она часто играла его великим княжнам в Царском Селе. Толстая увидела в этом убедительное свидетельство того, что претендентка и есть Анастасия, кто бы еще мог вспомнить такую малоизвестную мелодию? {37}
Эта «история с фортепьяно» вскоре получила очень широкое распространение в мифах, связанных с делом претендентки на звание великой княжны, но как подтверждающее происхождение девушки свидетельство она имела серьезные изъяны. В своих письменных показаниях под присягой, данных ей по данному делу, Толстая не вспоминает об этом, предположительно сыгравшем важную роль событии. Это любопытное упущение, если только оно не свидетельствует о том, что Толстая относит его к фактам, о которых известно только самой истице {38}. На самом же деле эту историю пересказывала, и очевидно со слов своего мужа, баронесса Мария фон Клейст, и спустя несколько лет после того, как произошло предполагаемое событие. В своем же заявлении последняя написала просто: «Фрау Толстая села за рояль и стала играть вальсы прошлых лет. После этого фрау Толстая сказала мне, что она убеждена, что “Неизвестная” является великой княжной Анастасией» {39}. Здесь нет ни слова о реакции претендентки, ни упоминания о том, что она узнала мелодию.
Были и другие любопытные факты, события, которые в силу каких-то причин казались несколько подозрительными. В первые дни своего проживания в доме семейства фон Клейст фрейлейн Анни попросила барона поставить в известность ее родственников в Париже о том, что ей удалось спастись. «Я указал ей, – написал он, – что было бы правильнее ставить в известность не ее родственников в Париже, а в первую очередь лучше известить тех ее родственников, которые находились в Дании» {40}. Барону показалось странным, что Анастасия не вспомнила немедленно о своей бабушке, вдовствующей императрице Марии Федоровне в Копенгагене или хотя бы о братьях и сестрах императрицы Александры в Германии. Она также попросила его связаться с сестрой Николая II великой княгиней Ксенией Александровной. «Я больше всего любила эту свою тетю, – сказала она ему, – и я уверена, что она узнает меня быстрее, чем все остальные тетки». Ксения Александровна, заявляла она, называла ее «Астушка». «Если ей напомнить об этом, – говорила фрейлейн Анни барону, – у нее и вовсе не возникнет никаких сомнений относительно моей личности» {41}. Барон фон Клейст написал письмо великой княгине, упомянув в нем и последнее утверждение. Ответ Ксении Александровны не замедлил себя ждать, но в нем она заявляла, что никогда не давала племяннице такого прозвища, и что это слово ничего ей не говорит {42}. Это было тем более удивительно, что Ольга Александровна, сестра Ксении Александровны, была более других близка со своими племянницами и, кроме того, она была крестной матерью Анастасии. В другом случае семья фон Клейст пригласила на обед своего семейного доктора, но претендентке не представили его и не сказали, кто он такой. Когда впоследствии Герда фон Клейст задала фрейлейн Анни вопрос, не узнала ли она в нем некое лицо, которое сыграло «очень важную роль в вашей жизни», последняя первоначально стала настаивать, что она совершенно незнакома с ним лишь для того, чтобы потом допустить: «Конечно, я знаю его. Я просто не могу вспомнить, кто он – герцог или князь» {43}.
Еще более странным было нежелание фрейлейн Анни говорить на русском языке. «Мы все время пытались заставить ее говорить по-русски, – вспоминает Герда фон Клейст, – но так и не смогли» {44}. Первоначально фрейлейн Анни заявляла: «Хотя я и знаю русский, русская речь пробуждает во мне воспоминания, вызывающие крайне сильную боль. Русские причинили так много зла мне и моей семье» {45}. В массе своей те, кто верил и поддерживал ее, приняли такое объяснение, хотя сама она вскоре стала обвинять в своем нежелании также и травмы, полученные ей, утверждая, что от них пострадала ее память. «Если бы вы знали, как это ужасно, – заявила она однажды. – Самое ужасное это то, что я не могу восстановить свой русский язык. Все забыто» {46}. В июне 1922 года фрейлейн Анни, страдая анемией и туберкулезом в начальной стадии, слегла в постель. Фон Клейсты пригласили Т.А. Шиллера, своего семейного доктора, который лечил претендентку в течение всего лета. «Когда она говорит во сне, – отмечал он, – она говорит по-русски и с хорошим произношением, но, в основном, все не по существу» {47}. Однако точно не известно, кто установил этот факт, но не вызывает сомнения, что это был не Шиллер, поскольку на полях своего отчета он написал «Это – высказанное предполо-жение» {48}. Помимо этого имели место сообщения – все малоубедительные, – что во время своего проживания в семействе фон Клейст претендентка выкрикивала что-то как на русском, так и на польском языках {49}. С другой стороны фрейлейн Анни, несомненно, понимала русскую речь; когда ей задавали вопрос на русском языке, она давала правильный ответ, правда, отвечала всегда по-немецки {50}. Поскольку она жаловалась на невозможность сосредоточиться и на провалы в памяти, барон сделал обычаем читать своей гостье вслух многочисленные книги и журналы, в которых рассказывалось о семье Романовых, изданные как на русско