м, так и немецком языках. Фрейлейн Анни понимала то, что фон Клейст читал на русском языке, но все обсуждение прочитанного по ее просьбе велось на немецком {51}.
Фрейлейн Анни стала жить в апартаментах семейства фон Клейст, и очень скоро эта семья узнала, насколько уместным было предупреждение специалистов клиники Дальдорф, поскольку она была действительно необычной гостьей. Она могла спокойно сидеть и разглядывать свою все увеличивающуюся в объеме коллекцию фотографий и почтовых открыток с изображением Романовых или благовоспитанно принимать участие в беседе, для того чтобы в следующий момент разразиться совершенно внезапными слезами и бежать к убежищу, которым служила ей кровать; демонстрация дружелюбия чередовалась с такими проявлениями дурного характера и грубого поведения, которые оставляли всю семью в изумлении {52}. Настроение ее было переменчивым, и возникало впечатление, что в нем аристократическое презрение перемежается с любопытными всплесками отнюдь не царственного поведения. Герда фон Клейст, которой, когда фрейлейн Анни стала жить у них, было только шестнадцать, презирала эту претендентку на звание и была убеждена, что эта женщина никакой великой княжной не является. Позднее она характеризовала ее как молодую женщину, которая не умеет себя вести и полностью лишена каких либо представлений о поведении в обществе, что она – «некто, лишенный каких-либо представлений о культуре» и способна нырнуть под обеденный стол, чтобы высморкать нос {53}.
Следствием такого эмоционально неустойчивого состояния в сочетании со стремительно накапливающейся массой противоречивых фактов стали многочисленные семейные конфликты и напряженность в отношениях, от которой страдала прислуга и которая заставляла членов семьи фон Клейст враждовать друг с другом. Баронесса всегда оставалась непоколебимой защитницей претендентки, тогда как барон, который первоначально верил, что его гостья была Анастасией, позднее отошел от этой версии. «В попытке найти разгадку тайны он взвалил на себя тяжкий груз, – утверждал один из его современников, – и он ни от кого не скрывал свое первое убеждение, что так называемая великая княжна была княжной подлинной. Однако правдой является и то, что он, как об этом поговаривают в эмигрантской общине, мог руководствоваться иными, тайными мотивами. Случись такое, что в России когда-либо будет восстановлен старый режим, он рассчитывал получить огромную выгоду от того, что когда-то позаботился об этой юной женщине» {54}. Что же касается самой претендентки, она позднее обвиняла барона в том, что его интересовали только две вещи. Во-первых, это были деньги, которые, как он ожидал, она могла принести ему, а во-вторых, ее тело. О последнем она заявляла с интонациями, которые всякий раз казались плодом ее собственного и довольно похотливого интереса к подобного рода вещам. Фрейлейн Анни намекала, что однажды ночью он прокрался к ней в спальню с мыслью совратить ее {55}.
Но какова бы ни была правда, прошло девять недель, прежде чем сложившаяся напряженная обстановка взорвалась. Субботним утром 12 августа 1922 года баронесса спросила свою гостью, не желает ли она пройтись по магазинам; фрейлейн Анни с извинениями отказалась, сказав, что она слишком устала. Помня о попытке последней кончить в 1920 году жизнь самоубийством, в семействе фон Клейст никогда не оставляли претендентку на великокняжеский титул одну, но в то утро барон работал в своей конторе и дочери тоже уехали из дома. Баронесса фон Клейст неохотно покинула дом; когда она несколькими часами позже вернулась назад, фрейлейн Анни в нем не было {56}.
Подозревая, что гостья сбежала с тем, чтобы навестить Клару Пойтерт, которой баронесса не доверяла и которую не впускала в свой дом, семейство фон Клейст поставило в известность полицию Берлина, а та, в свою очередь, завела дело о пропавшей женщине {57}. Тем же вечером супруги фон Клейст вместе с полицейскими детективами приехали в довольно неопрятную квартиру в здании по адресу: Шуманштрассе, дом 1. В ходе допроса Пойтерт изобразила незнание сути дела, а тщательный обыск, проведенный полицией в квартире, позволил сказать наверняка, что претендентки здесь не было {58}. Несмотря на это, позднее Пойтерт будет настаивать, что, конечно же, фрейлейн Анни все это время была у нее и никуда не выходила из квартиры, – совершенно ложное утверждение, учитывая данные полицейского осмотра {59}.
Шестнадцатого августа Франц Йенике, друг Николая фон Швабе, прогуливаясь по Берлинскому зоопарку в Тиргартене, случайно нашел претендентку и привел ее к себе в квартиру {60}. Она была серьезно настроена больше не возвращаться в дом к фон Клейстам, с другой стороны, баронесса сказала Йенике, что эта молодая дама «более не вправе рассчитывать на гостеприимство в нашем доме». Однако на следующий день Мария фон Клейст пришла навестить ее. Войдя в комнату, она, неожиданно для себя, увидела фрейлейн Анни в подавленном состоянии, причина которого ей была непонятна. «На ней не было ничего из той одежды, которую мы ей дали, – вспоминала баронесса, – и она в молчании сидела в гостиной, низко опустив голову и не говоря ни слова». Когда баронесса стала настаивать на разговоре, претендентка на титул великой княжны дрогнула и залилась слезами. «Я чувствую себя такой грязной! – говорила она, рыдая. – Я не могу смотреть вам в глаза!» {61} Баронесса дала свое согласие на то, чтобы претендентка возвратилась в ее дом, однако Йенике устроил так, что фрейлейн Анни пожила некоторое время у его друга Франца Грюнберга, инспектора Департамента полиции Берлина.
Это было началом беспокойной фазы переездов в жизни фрейлейн Анни: в течение нескольких следующих лет она переходила из одного дома эмигрантов в другой, временами возвращаясь в дом фон Клейстов, но лишь для того, чтобы спустя малое время убежать к капитану Николаю фон Швабе и его жене Алисе, оттуда в берлинские апартаменты Йенике, друга и единомышленника капитана фон Швабе, а затем в грязноватую квартиру Клары Пойтерт или под опеку инспектора берлинской полиции Франца Грюнберга {62}.
Она во многом оставалась женщиной-загадкой, и согласие или несогласие с ее претензией на великокняжеский титул было в меньшей степени обязано объективным свидетельствам, нежели желанию и вере тех, кто приходил взглянуть на эту побитую жизнью молодую особу, которая могла быть единственным уцелевшим потомком их убитого императора. Многие из тех, кто не поверил ей, подозревали, что фрейлейн Анни была просто пешкой в чьей-то игре, находилась под влиянием некой группы, которая подготовила ее для этой исключительно трудной роли. После русской революции прошло всего несколько лет, и появившаяся в Берлине претендентка на великокняжеский титул в глазах многих являлась советским секретным агентом, внедренным с целью сеять раздоры внутри эмигрантской общины {63}. Другие в этой общине перешептывались и указывали пальцами друг на друга, полагая, что некоторые недобросовестные товарищи по изгнанию использовали ее, чтобы предъявить претензии на якобы неслыханные богатства Романова, хранящиеся в европейских банках. Но подобные предположения являлись чистой нелепостью: захоти Советское государство или какая-то группа монархистов, недовольных текущим развитием событий, внедрить в общину лжекняжну, они вряд ли остановили бы выбор на столь эмоционально неуравновешенной и необщительной особе, какой оказалась фрейлейн Анни. Это был один из наиболее убедительных доводов, высказанных в ее пользу.
Так она то появлялась в Берлине, то уезжала из него, то приходила, то уходила из частных домов и наемных квартир, проходя сквозь сознание эмигрантской общины как живой призрак ушедшего прошлого, призрак, который шептал слова надежды, но не открывал, что таит будущее.
7 Рассказ о спасении
Случилось так, что именно в тиши апартаментов семейства фон Клейст претендентка на княжеский титул поведала то, что она назвала сказанием о своем спасении из бойни в Екатеринбурге. Она всегда неохотно соглашалась говорить на эту тему, и когда ей случалось делать это, разговор сопровождался всплеском эмоций и неприкрытым горем, то и дело сопровождался слезами. «Я прошла через все, – говорила она бывало, – через грязь и все прочее, через все, что только можно вообразить!» {1} Рассказ носил обрывочный характер, и тем, кто на начальном этапе поверил ей, а главным образом барону фон Клейсту, который, как отмечала его жена, «старательно записывал все, что она говорила» в ходе длившихся часами бесед, приходилось ждать недели и даже месяцы, прежде чем она добавляла еще несколько фраз {2}. Зинаида Толстая и Клара Пойтерт дополняли то, что было рассказано ею, подробностями, которые смогли узнать от нее, и все это соединялось одно с другим в попытке создать последовательное изложение событий. {3} Оправдание такому недостоверному, бессвязному и изобилующему противоречиями повествованию люди, поверившие ей, видели в душевных и физических травмах, которые получила девушка. Ее противники относились к этому рассказу как к абсолютной фальшивке.
Фрейлейн Анни рассказала кое-что о екатеринбургском периоде, сказав, что жизнь в доме Ипатьева была «сущим адом», где «солдаты были свирепы с нами, как дикие звери» {4}. Казнь была проведена быстро и без пре-дупреждения. «Когда нас начали убивать, – так сказала она барону фон Клейсту, – я спряталась за спиной своей сестры Татьяны, которая сразу же была убита. Тут я получила сильный удар и потеряла сознание» {5}. Однако другому своему стороннику она с не меньшей убежденностью говорила следующее: «Я помню только, как я стояла рядом со своей сестрой Ольгой и старалась укрыться за ее плечом» {6}. Кларе Пойтерт она сказала, что была ранена выстрелом, прежде чем «получив удар, упала на пол» и окончательно потеряла сознание {7}. Несколькими годами позже ею было добавлено: «Я потеряла сознание, все померкло, и посыпались звезды из глаз, а в ушах возник сильный шум» {8}. Также отличались друг от друга и объяснения, которые она давала полученным ею ранениям. Как-то она сказала следующее: «Меня несколько раз ранило, и я потеряла сознание» {9}. Пойтерт она заявила следующее: «Я была ранена в руку и в районе уха в голову, затем меня сбили с ног и, упав на пол, я потеряла сознание {10}. Она даже настаивала на том, что у нее было «огнестрельное ранение в шею», и это несмотря на то что следов, оставленных такой раной, найдено не было {11}.