После того как она потеряла всех своих животных, а святость крова в ее представлении оказалась поруганной, Андерсон согласилась на предложение Боткина поехать в Америку. В сопровождении Милюкова 13 июля 1968 года Андерсон с большой неохотой взошла на борт самолета, который доставил ее из Франкфурта в Вашингтон, округ Колумбия. Это был первый в ее жизни полет на самолете, и Андерсон не испытывала никакого восторга по этому поводу. Самолеты, говорила она Милюкову, были «противоестественны», и она ругала их и называла «дьяволами» даже во время перелета над Атлантическим океаном {22}. Так Андерсон впервые оказалась на американской земле, с тех пор как ее почти сорок лет назад бесцеремонно выставили из дома отдыха «Четыре ветра» и отправили в Германию. Андерсон нравились Соединенные Штаты, ей нравились люди, местности и общий дух этой нации, и она с радостью приняла предложения Мэнехена – пока продолжалось лето, он знакомил ее с Вашингтоном и штатом Вирджиния. Вскоре они оказались в Шарлотсвилле, где нанесли визит Боткину и его семье, а также совершали поездки на расположенную неподалеку от города ферму Мэнехена Fairview Farm площадью 660 акров.
Андерсон была счастлива, здесь ей не приходилось постоянно доказывать, что она является великой княжной Анастасией, и после первоначального всплеска интереса, которым сопровождалось ее прибытие, средства массовой информации оставили ее в покое. Однако это спокойствие было нарушено в августе, когда на сцене появилось еще одно имя из прошлого императорской России. Но это имя пользовалось дурной славой. Это была Мария Распутина, дочь печально известного Григория Распутина, она приехала в Шарлотсвилль, чтобы встретиться с Андерсон. Перед революцией Мария могла встречаться с Анастасией в лучшем случае пару раз, хотя, как сказала Мария сопровождавшей ее журналистке Пэтти Бархэм, у нее сложилось впечатление, что Андерсон вспомнила много эпизодов из прошлого, которые сама Мария забыла. Всеми своими поступками, как позднее она сказала Бархэм, Андерсон заставила дочь Распутина вспомнить «о царственных манерах» Романовых {23}. Однако на деле все это оказалось не более чем спекуляцией: когда Андерсон отказалась поехать с Марией в Лос-Анджелес в поисках славы и признания, Распутина бесстыдно изменила свое мнение и заявила, что Андерсон не является Анастасией {24}.
Затем судьба совершила еще один невороятный поворот: зимой, 23 декабря 1968 года, Андерсон вышла замуж за Джека Мэнехена; поспешно организованная церемония бракосочетания состоялась в Судебной палате графства Олбемарл, и за ее ходом с гордостью наблюдал Глеб Боткин, присутствовавший здесь в роли шафера. В свои сорок девять лет Мэнехен был почти на два десятилетия моложе своей невесты, но он был миллионером и мог обеспечить ее финансово. «Если вы спросите ее, – сказал он репортеру, – она скажет, что вышла за меня замуж, потому что хочет жить в Америке, а срок действия визы, выданной ей на шесть месяцев, истекает» {25}. Возможно, что так оно и было, но после десятилетий, прошедших в неопределенном состоянии, это соглашение гарантировало Андерсон необходимые средства. Помимо материальной независимости это соглашение давало ей кое-что еще: в первый раз в своей взрослой жизни она получила не подлежащее обсуждению и признанное законом имя – Анастасия Мэнехен.
Если бы здоровье Глеба не было столь слабым, а его экономическое положение столь шатким, он и сам вполне мог бы жениться на Андерсон, поскольку к тому времени был уже вдовцом. В лице Мэнехена он нашел человека, готового взять на себя бремя заботы об Андерсон и обеспечить ее будущее. Тем не менее появление третьего лица разрушило бывшие до этого очень тесными отношения Боткина и Андерсон. До этого последняя считала Глеба своим советником, заслуживающим самого большого доверия, она могла быть уверена, что он позаботится об ее интересах. Теперь эту роль взял на себя Мэнехен, постепенно, но неуклонно влияние Боткина пошло на спад. Кроме того, у него были и другие проблемы – в течение 1969 года его здоровье неуклонно ухудшалось. Сердечный приступ, случившийся с ним сразу же после Рождества того года, Боткин пережить не смог.
Было нечто в высшей степени странное и вместе с тем вполне уместное в той жизни, которую теперь вела наиболее знаменитая и существующая во плоти тайна двадцатого века. «Мистер Джек, – говорил в доверительной беседе Джеймс Прайс, дворецкий Мэнехена, – ну…он, как бы сказать, так и не сумел стать взрослым». Будучи в душе таким же ребенком, как и его новая жена, он очень любил выставлять ее напоказ, как если бы она была «чем-то вроде приза», вспоминает частый посетитель их дома Бернард Раффин, описывающий ее «подобно тому как затейник стал бы расписывать диковины карнавала» {26}. Анастасия и Джек делили свое время между фермой Fairview Farm и небольшим элегантным домом в палладианском стиле, стоящим в тени деревьев на площади University Circle в Шарлотсвилле. Друзья Джека стали ее друзьями, правда, она изъявляла готовность к общению только на своих условиях, то есть отнюдь не всегда, без особой охоты и часто со злостью, особенно если на этом общении настаивал ее супруг, потому что она не любила, чтобы ей указывали, что делать. Тем не менее, когда ей случалось оказаться в общительной и дружески настроенной компании, она могла быть очаровательной, с головой опущенной немного вниз, с улыбкой на губах и с живым взглядом. Джек покупал ей одежду, все более и более экстравагантную одежду, в частности, шокирующую коллекцию брюк из шотландки, костюмы из полиэстера и пронзительно яркие дождевики и шляпы из пластика. Это сильно отличалось от одетой в модную одежду особы, которая в дорогом белоснежном зимнем пальто прибыла в Нью-Йорк в 1928 году. Создавалось впечатление, что подобного рода вещи больше не занимают ее. Как вспоминает биограф Андерсон Петер Курт, она «ела очень немного и обычно после долгих уговоров», отдавая предпочтение в основном вегетарианской пище. Она не курила, не пила вино, хотя сама часто настаивала на том, чтобы ее гость выпил стаканчик-другой; единственным ее пристратием был кофе, который она начинала пить, едва проснувшись, и продолжала, пока снова не ложилась в постель {27}.
«Анастасия! – бывало, кричал ее муж. – К тебе гости!» Достаточно скоро она выходила к ним, «завораживающая взгляд старая дама, – вспоминает Раффин, – тонкая, стройная, с прекрасным безупречно белым цветом лица, густыми коротко подстриженными волосами, как правило, обесцвеченными до белизны, длинным четко очерченным носом с высоко поднятой переносицей и прекрасными сверкающими голубыми глазами» {28}. А следом за ней шествовали животные – несколько десятков кошек и более двадцати собак, «и ни одно из животных не выглядело плохо и не внушало страх» {29}. Она не любила тех, кто приветствовал ее, обращаясь «Ваше императорское высочество», называл «великой княгиней» или даже «Анастасией». Ей хотелось, чтобы ее просто звали «миссис Мэнехен» {30}. Она по-дружески поддерживала любую беседу, когда видела, что тем, кто пришел к ней, ничего от нее не нужно. Однако, если кто-нибудь донимал ее расспросами, она обычно становилась сердитой или просто прекращала обращать внимание на задаваемые вопросы. «Какое это имеет значение, если он думает, что я – это не я? – такой вопрос, сидя за обедом, задала она о каком-то скептике. – Кому это важно? Может быть, я и не есть я. А может, и наоборот. Если что меня сейчас и интересует, то это мороженое – давайте его съедим!» {31}
Между собой муж и жена Мэнехены говорили на английском языке, по крайней мере в первые годы их брака. Однако теперь, после столь многих лет, прожитых в Германии и в окружении дам из немецкого общества, английский язык Андерсон в значительной мере ухудшился, хотя он и до этого не производил особого впечатления. Миссис Мэнехен говорила с акцентом, который никто не мог точно определить, это был неясный горловой поток слов, пересыпанных вышедшими из употребления идиомами и оборотами, бессистемно соединенными вместе в совершенно безграмотных предложениях. Однако вскоре семья Мэнехенов приспособилась пользоваться смесью английского и немецкого языков, а затем, когда они были предоставлены самим себе, то только одним немецким, вследствие чего ее навыки в английским с течением времени только ухудшались. Мэнехен звал свою жену «Анастасия», произнося это имя в нос и врастяжку, как того требовал его акцент джентльмена из южных штатов, тогда как она называла своего мужа «Ганс», уменьшительное имя от немецкого имени «Иоганн» или «Йон» {32}.
О русском языке не могло быть и речи. В 1973 году юрист Брайан Хорэн, который оказался под сильным впечатлением от дела Андерсон, устроил ее встречу с князем Давидом Чавчавадзе, сыном княгини Нины Георгиевны. Сама Нина Георгиевна встречалась с Андерсон и не признала ни одной из ее претензий, однако его тетка Ксения восприняла ее как великую княжну Анастасию, и в силу этих обстоятельств его очень интересовала та хрупкая женщина, с которой ему наконец довелось встретиться. Задумав испытать ее знание русского языка, он повторил, очень медленно и четко выговаривая слова, рассказ, который передавался в его семье, о том, как сама Андерсон однажды случайно заговорила на этом языке, когда речь зашла о ее любимцах – длиннохвостых попугаях. В прошлые годы она вполне понимала, о чем шла речь в разговоре на русском языке, даже в тех случаях, когда для ответа на вопрос пользовалась немецким, но теперь, выслушав Чавчавадзе, она смотрела на своего гостя и выглядела совершенно изумленной {33}. Хорэн и князь покинули дом, убежденные «что она не поняла ни слова» из того, что сказал Чавчавадзе {34}.
На первых порах все это выглядело мало правдоподобно, но занятно – эта женщина с претензиями на титул великой княжны, которая вместе со своим мужем жила теперь в Шарлотсвилле. Люди были очарованы ими, но случаи появления этой пары на публике стали постепенно превращаться в эксцентричные сцены. Эта супружеская пара была среди наиболее выдающихся жителей Шарлотсвилля, и хотя публика в массе своей не слишком беспокоила претендентку вниманием, но нелегко было не обращать внимание на некоторые из ее поступков. Семья Мэнехен принадлежала к членам исключительно привилегированного загородного клуба Farmington Country Club, и ей нравилось обедать в ресторане этого клуба, если слово «обедать» применимо к тому действу, которое имело место быть: пока Джек расправлялся с выбранными им блюдами, его жена, едва поковыряв в тарелке, терпеливо ждала, когда муж закончит есть. После этого она вынимала из сумки кусочки фольги и заворачивала в них остатки угощения со своей тарелки. Затем аккуратно укладывала все в сумку, чтобы отнести своим собакам и кошкам. Один из жителей Шарлотсвилля не мог забыть поразившее его зрелище, когда так называемая великая княжна осторожно наливала чай из чашки в блюдце, а затем тянула этот чай с блюдца через край {35}. Но дело было не только в дурных манерах. Складывалось впечатление, что атмосфера этого изысканного загородного клуба больше всего страдает от неожиданных взрывов гнева этой гостьи. Если Мэнехен слишком медленно ел или говорил что-то, что не нравилось Андерсон, или ей казалось, что супруг не проявляет к ней должного уважения, на него обрушивался поток обвинений и оскорблений, выкрикиваемых на смеси немецкого и английского языков. Посетители не могли не обращать внимания на этот шум, а смущенные официанты только многозначительно покашливали. В конце концов постоянные посетители клуба решили, что с них этого хватит, и клуб дал понять Джеку, что будет лучше, если он, не привлекая особого внимания, перестанет быть его членом {36}.