Франциска ушла от фон Клейстов утром 12 августа 1922 года {16}. Баронесса фон Клейст высказала предположение, что она сбежала, чтобы встретиться с Кларой Пойтерт, однако осмотр, который провела полиция в неуютной квартирке последней, не обнаружил никаких следов пребывания здесь Франциски, да и сама Пойтерт утверждала, что ее здесь не было {17}. Правда, позднее Пойтерт настаивала, что Франциска в это время находилась у нее и что в течение всех трех дней она не покидала ее квартиры. Кстати, это заявление, несмотря на его очевидную недостоверность, было подхвачено и повторено Ратлеф-Кальман {18}.
На самом деле Франциска, в силу каких-то личных причин, вернулась в квартиру семьи Вингендер на улице Neue Hochstrasse. Возможно, она пришла в эту квартиру, потому что она представлялась ей единственным убежищем, которое было известно ей за все время жизни в Берлине, и фрау Вингендер относилась к ней с добротой, тогда как другие холодно и безразлично. Около десяти часов утра в ту субботу Дорис Вингендер, услышав стук в дверь и открыв ее, с изумлением обнаружила на пороге Франциску, которую никто из них не видел с момента ее внезапного исчезновения в феврале 1920 года. От Франциски пахло дорогими духами, на ней была новая, дорогая одежда, по словам Дорис, «как на настоящей даме» {19}. Однако сама Франциска выглядела смущенной и расстроенной; в 1920 году, сказала она, ей довелось познакомиться с богатым джентльменом, спустя какое-то время семья русских эмигрантов позвала ее жить в их берлинской квартире, так как они «ошибочно приняли ее за кого-то другого», за очень важное лицо. По словам Франциски, все это стало угнетать ее, и она ушла оттуда. В кошельке у нее было примерно 150 марок (около 26,5 доллара в ценах 2011 года), конверт с открытками с изображением членов семьи российского императора и маленькая золотая свастика {20}.
Тот субботний вечер Франциска провела в квартире Вингендеров, но куда она ходила в следующие дни, так и осталось невыясненным. Вполне возможно предположить, что в это время она заходила и навещала Пойтерт {21}. Во второй половине дня в понедельник Франциска навсегда покинула квартиру Вингендеров, но перед этим она попросила Дорис дать ей какую-нибудь одежду, чтобы на нее меньше обращали внимание. Дорис дала ей темно-синюю юбку и подходящий по цвету жакет, а также шляпку, украшенную желтыми цветами; взамен Франциска оставила платье лилового цвета, пальто из верблюжьей шерсти и кое-что из белья, на котором были вышиты инициалы «АР» {22}.
Позднее это стало чрезвычайно важно для тех, кто идентифицировал Анну Андерсон с Франциской Шанцковской, и обвинения в несообразности и нелогичности сыпались как со стороны сторонников, так и со стороны противников Андерсон. Дорис не могла точно вспомнить, когда Франциска вернулась к ним; первоначально она высказывала предположение, что это было в начале лета 1922 года, позднее это показание было изменено на более расплывчатое – «летом 1922 года» с тем, чтобы оно лучше совпадало по времени с уходом Андерсон из квартиры фон Клейстов {23}. Одежда, о которой упоминалось выше, приобрела важное значение в данном вопросе: в 1927 году, когда предметы одежды, которые Франциска оставила Дорис, были предъявлены для опознания супругам фон Клейст, барон узнал пальто из верблюжьей шерсти, которое он купил для претендентки в берлинском универсальном магазине Израэля. Баронесса тоже опознала одежду, сказав: «Это то самое белье, на котором я сама вышивала монограммы», и это заявление было подтверждено одним из присутствующих {24}. Однако позднее баронесса отказалась подтвердить результаты этого опознания, в ее данных под присягой письменных показаниях не содержится упоминания об этом факте, там только сказано о том, что, когда Франциска вернулась после исчезновения «на ней не было ничего из той одежды, которую мы ей купили» {25}. Позднее, уже во время судебного разбирательства в Гамбурге, Дорис Вингендер представила суду свою фотографию, на которой она была снята в платье, оставленном ей Франциской. Исследуя фотографию, суд обнаружил, что Дорис внесла изменения во внешний вид платья, оно ушито в талии, и у него переставлены пуговицы, однако расследование установило, что внесенные изменения делались без умысла и что непохоже, чтобы Вингендер намеренно представила ложное доказательство {26}.
«Я чувствую себя такой грязной!» – такие слова при возвращении Франциска, рыдая, сказала баронессе фон Клейст. «Мне стыдно смотреть вам в глаза!» {27} Слова «такой грязной» не соответствуют такому проступку, как побег из дома. Наиболее вероятный ответ заключается в том, что обычно не теряющая самообладания Франциска была ошеломлена громадностью затеянной ею интриги. Должно быть, до нее дошло, что ее уделом отныне является балансирование на лезвии бритвы и что самым большим союзником может быть только полная тайна. Каждая встреча, каждый вопрос несли угрозу разоблачения, поэтому она была обречена жить в сумраке относительного забвения, в мире теней, где она могла бы оставаться загадкой, от которой захватывает дух. Немаловажно и то, что слова, сказанные Франциской баронессе, позволяют предположить, что она не только оказалась пленницей созданной ею самой ситуации, но и то, что она сознавала, что лжет, и ей было за это стыдно. Это был редкий момент самоанализа, невысказанное признание в преступлении, совершенном ею и имевшем большое значений в жизни тех, кто оказался причастен к ее притязаниям.
Те четыре дня, в течение которых Франциска отсутствовала, бесповоротно определили ее судьбу. Они включили в себя принятие обдуманного решения и готовность пойти на осторожный и тщательно взвешенный обман, который будет длиться до конца ее жизни. С этих пор она перестала быть заложницей собственной мистификации, а стала прикладывать сосредоточенные усилия для того, чтобы превратиться в великую княжну Анастасию. В результате отчаянного прыжка Франциски в канал Ландвер у нее появилась утешительная надежда стать новой личностью, еще одна возможность, за которую ухватился ее воспаленный ум. Судя по всему, в семье Романовых психологически травмированная Франциска увидела то, чего ей не могли дать ни родители, ни братья и сестры, ни забота Анны Вингендер, а именно идиллическую картину семейной жизни. Она, конечно же, была психологически нездоровым человеком, хотя вполне вероятно, что депрессия, мания преследования и резкие перемены настроения, характерные для нее в те годы, могли иметь в основе слияние двух противоборствующих личностей. Франциска охотно отвергла свою прошлую жизнь и старалась добиться душевного равновесия в своей новой ипостаси великой княжны Анастасии. Однако не вызывает сомнения, что Франциска – и с этим согласились все врачи, обследовавшие ее, – не была душевнобольной. Да, у нее были расстроены нервы, но она точно знала, что делает. Те, кто осуждает ее как авантюристку, просто не могут понять, как отчаянно она нуждалась в том, чтобы отождествить себя с новой личностью великой княжны, присвоить себе ее ужасное прошлое, именно потому, что для Франциски оно заменило бы собой гораздо более страшную действительность, чем невероятное спасение после казни в Екатеринбурге.
Возможно, что необдуманная ложь, которой следовала Франциска, спасла ее от отчаяния, но в то же время завлекла хрупкую молодую женщину в ловушку, из которой она уже больше не смогла выбраться. Это объясняет все, что не поддавалось пониманию: ее неготовность к сотрудничеству, необходимому, чтобы подтвердить ее претензии и укрепить в обществе представление о ней как об Анастасии. Ведь ни один человек не мог потерять больше, чем теряла Франциска в том случае, если весь ее обман будет раскрыт. Она не хотела встреч с бывшими придворными, не хотела, чтобы ее навещали даже самые горячие сторонники из числа знавших Анастасию. Доктор Нобель в 1926 году отмечал, что она очень часто проявляла «опасение, что ее раскроют», довольно странная озабоченность для великой княжны Анастасии, которой удалось спастись и история которой получила широкую огласку, но вполне реальная угроза для Франциски Шанцковской. {28} Страх разоблачения стал ее постоянным спутником, он управлял ее действиями и отношениями в течение всей последующей жизни.
Тем не менее она попыталась если не доказать, что она и есть Анастасия Николаевна, то хотя бы окружить себя аурой вероятности этого. И если Франциска не спешила добиваться признания, то еще меньше она хотела вернуться к своей бедной и трудной жизни. Вероятнее всего, что Франциска стремилась создать достаточно запутанную сюжетную канву, в соответствии с которой тайна ее реальной личности так никогда и не будет раскрыта, что, в свою очередь, обеспечит ей постоянную заботу со стороны тех, кто поддержал ее претензии. Так Франциска начала продуманное преобразование себя, то самое преобразование, которое подводит нас к самому неясному и запутанному вопросу – каким путем Франциска могла получить столь впечатляющие познания? Как она смогла скрыть свое скромное происхождение, в особенности от аристократов, в семьях которых она жила? Как она убедила такое множество людей, которые были близко знакомы с настоящей великой княжной, что она и есть Анастасия? Ответы на эти вопросы поражают своей простотой. Приступив к ней в 1922 году после своего четырехдневного отсутствия и не останавливаясь до конца 1960-х годов, Франциска играла роль, которая стала главной в ее жизни. Эта роль требовала постоянного обучения; желание учиться, проявленное ею еще в школьные годы, а также любовь к чтению и способность к усвоению полученных знаний были мощным оружием, которое вместе с обаянием хозяйки и ее способностью наделить свое мученическое прошлое аурой трагического правдоподобия обеспечивало дальнейшее развитие интриги.
Франциска приступила к делу, полагаясь на свою память, которая, как она хитроумно уверяла всех, так пострадала, что она не могла ни читать, ни писать, вспомнить имена, даты, лица и места и не могла вспомнить английский или русский языки. Это был действительно хитрый ход, потому что, несмотря на все разговоры об этой борьбе за то, чтобы вспомнить, она не смогла скрыть от Нобеля и Бонхоффера, что это неправда, потому что каждый из них не только не смог обнаружить поддающихся объяснению причин таких провалов в памяти, но более того, они оба отметили, что память ее была очень хорошей, когда речь зашла об именах врачей, медсестер и пациентов в больнице Св. Елизаветы и в Дальдорфе {29}. Ей удалось одурачить практически всех, так например, герцог Лейхтенбергский легковерно доказывал великой княгине Ольге Александровне, что «этой претендентке на титул не дано владеть целеустремленностью, понятливостью, остротой памяти, которые следовало бы иметь самозванцу», однако даже он отметил подтвержденный докторами факт, а именно то, что она обладает «обширной памятью» {30}.