Далее в письме Яковлева написала, что «налицо будут руководящие товарищи, разговор с которыми вообще может к чему-либо положительному привести», и рекомендовала обсудить тему музеев с А. М. Лежавой, занимавшим тогда весомый пост заместителя председателя СНК РСФСР и председателя Госплана РСФСР, ранее работавшим первым заместителем наркома внешней торговли и наркомом внутренней торговли. И все потому, что «он сам — ярый противник этой операции». Упомянув о созданной комиссии по вопросу музеев, Яковлева просила наркома поставить дело так, чтобы Наркомпрос потянул время, но без того, чтобы так «засаботировать дело», чтобы быть обвиненными в саботаже. Еще замнаркома сообщила, что она посылала в Ленинград Кристи, чтобы он заручился там поддержкой ученых и подготовил от них нужные заключения[493].
Это письмо проливает свет на одну из самых мрачных страниц в истории советской культуры, связанных с масштабной распродажей произведений искусства в зарубежных странах. Через полмесяца после письма Яковлевой, 28 сентября 1928 г., в рамках работы той самой комиссии по музейным ценностям у Луначарского состоялся, по сведениям исследователя этой животрепещущей темы А. Г. Мосякина, «нелицеприятный разговор с наркомом внешней торговли А. И. Микояном относительно продажи за границу предметов особого художественного и исторического значения. Потом он (Луначарский) апеллировал к Сталину. Безрезультатно. А уже через месяц в Берлине и Вене были организованы первые аукционы по распродаже сокровищ Эрмитажа, дворцов Петербурга и национализированных частных собраний. Аукцион „Лепке хаус“ 2 ноября 1928 г. назывался так: „Дворцы и музеи Ленинграда: Эрмитаж, Михайловский дворец, Гатчина“. Таким же был аукцион „Доротеум“. И хотя русским эмигрантам удалось снять с торгов ряд вещей, аукционы все же состоялись, хотя уровень цен был разочаровывающе низок»[494].
Весь массив данных о распродажах выдающихся произведений искусств под сомнительным поводом получения валюты для индустриализации показывает, что на Луначарском нет греха в планировании и проведении этой бездарной и нелепой операции. Наоборот, он долгие годы стоял на страже музейного наследия от зарубежных распродаж и считал сбережение музейных ценностей одним из достижений Советской власти. Однако после массовых конфискаций и изъятий ценностей в руках государства скопилось множество антикварных вещей «третьего» и «четвертого» сорта, которые начали продавать за границу еще в 1919–1921 гг. в условиях вопиющей бедности страны. И постепенно государственные органы стали входить во вкус, требуя распродаж не только из конфискованных частных коллекций и Гохрана, но и из музеев.
Решением Совнаркома от 6 июня 1922 г. была создана комиссия «для изъятия экспонатов высокоматериальной ценности из музеев, а также решения вопросов о спорных вещах, изъятых из хранилищ музеев и сосредоточенных в Гохране». Луначарский не присутствовал на этом заседании и в письме к А. И. Рыкову и А. Д. Цюрупе выступил резко против такого решения: «Самым энергичным образом оспариваю какую бы то ни было возможность для реализации чисто музейных ценностей». Тогда за несогласие с линией партии Луначарскому было «поставлено на вид»[495].
В конце июня 1922 г. по инициативе музейных работников и поддержке Луначарского была даже созвана чрезвычайная конференция работников центральных музеев, на которую для переговоров были приглашены члены правительства, в том числе зампред Совнаркома Рыков. Однако тот проигнорировал конференцию, оргкомитету которой пришлось направить ему докладную записку. Показательно, что эту записку передал Рыкову заместитель управляющего делами Совнаркома В. А. Смолянинов с таким комментарием: «Я лично считаю, что они целиком правы, что мы не сможем выручить такое количество денег, которое хотя бы в минимальной степени обеспечило нашу финансовую тяжесть… Продажа музейных художественных ценностей — крайняя мера, которая, на мой взгляд, учитывая ее возможные результаты, не является абсолютно необходимой. Подумав над этим вопросом и ознакомившись с материалами, прошу вас сделать так, чтобы эти ценности не продавались»[496]. Рыков некоторое время шел навстречу музейщикам, но позднее, в 1928–1929 гг., уже являясь председателем Совнаркома, встал на сторону их противников.
Луначарский все 1920-е гг. придерживался прежней позиции по отношению к музеям, даже получая многочисленные «нагоняи» сверху. Однако он никак не мог противостоять распродажам ценностей и бриллиантов, в том числе из коллекций Дома Романовых, которые находились на хранении Гохрана и выставлялись на продажу в особенно широких масштабах именно с конца 1922 г. В начале этого года торгпред в Великобритании Л. Б. Красин в письме в Наркомфин возмущался, что до организованной продажи драгоценностей «мы все еще не доросли и падение цен на рынке бриллиантов более чем неудачной торговлей ими Коминтерном и другими учреждениями, имеет основание». Красин раскрыл в этом письме хаос, который царил тогда в Гохране, где к 1923 г. скопилось более 20 тысяч тюков с ценностями, в том числе с золотом (536 тюков), с серебром (1405 тюков), с ценными бумагами, документами, бумажными деньгами (896 тюков). Общий вес изделий из серебра превышал в Гохране 500 тонн, из них 6,5 тонны забрала Оружейная палата.
Группа гостей осматривает выставленные в Гохране драгоценности Российской короны. Москва, 1923.
[РГАКФД]
Работники Гохрана в тот период обращались с предметами искусства просто варварски, желая получить только металл и камни и забывая о художественной ценности предметов. Красин писал, что Гохрану надо разобраться с учетом и хранением богатств, что ему нечего даже и думать о налаживании их продаж за границу, что «всякие мелкие продажи по знакомству» должны быть прекращены, что нужно создать совместно с какой-либо крупнейшей фирмой синдикат с объемами не менее 50 млн рублей для совместной продажи бриллиантов и это в итоге приведет к «успокоению на рынке бриллиантов» и тогда можно будет «повышать цену»: «О таком синдикате я неоднократно возбуждал вопрос, но все переговоры были мною приостановлены после того, как осенью минувшего года товарищи из Наркомфина и Гохрана сообщили мне, что, в сущности, у нас уже не имеется сколько-нибудь большого фонда ценностей. Теперь, к приятному моему удивлению, я узнаю, что ценностей можно набрать еще на 100 миллионов. Желательно было бы эту сторону дела подвергнуть хотя бы приблизительному выяснению. Едва ли это нормальное положение, когда в августе и сентябре 1921 года Накромфин полагает, что у него ценностей не хватает даже для польского платежа, а в марте 1922 года оказывается, что имеется на сотню-другую миллионов»[497].
Постепенно машина по продаже бриллиантов раскручивалась. В октябре и ноябре 1922 г. в Амстердаме было продано 22 122,85 карата бриллиантов и драгоценных камней, в Лондоне 1945 каратов, в апреле 1923 г. в Амстердаме было реализовано уже 180 088,15 карата различных драгоценных камней, в марте 1924 г. в Париже было распродано более 275 000 каратов, а в феврале 1925 г. в том же Париже — еще более 600 000 каратов. Итого — более 1 млн каратов! Только эти распродажи, по оценке Гохрана, дали тогда более 24,1 млн рублей. Доходило до парадоксальных вещей, когда в октябре 1926 г. антиквару Норману Вейсу было продано из Алмазного фонда драгоценностей общим весом 9,644 килограмма на сумму 1,559 млн рублей, или 50 тысяч фунтов стерлингов, в том числе такие драгоценности Дома Романовых, как венчальная императорская корона. И вскоре эти драгоценности оказались на торгах аукциона Сhristie’s в Лондоне[498].
Линия поведения Луначарского и его сторонников из Наркомпроса заключалась тогда в защите именно музейных коллекций, причем полномочия наркомата позволяли его руководству сначала через Всероссийскую коллегию по охране памятников старины и по делам музеев, потом через Главмузей, а затем через созданное в январе 1922 г. Главное управление научными и научно-художественными учреждениями (Главнаука) и его Музейный отдел, который возглавляла Н. И. Седова-Троцкая, самим формировать музейные коллекции, распределяя поступавшие в распоряжение наркомата с самых разных сторон предметы искусства. Все они концентрировались в Государственном музейном фонде (ГМФ), откуда они распределялись по многочисленным музеям, или находились на ответственном хранении. В начале 1923 г. в хранилищах ГМФ было сосредоточено единиц хранения: 111 тысяч в Москве и 144,2 тысячи в Петрограде, а на государственном финансировании Главнауки тогда состояло 220 музеев из 396 вообще имевшихся в РСФСР, из них 49 было в Москве, 23 — в Петрограде, 148 — в провинции. Наркомпрос под давлением государственных органов не противился тогда против распродаж, как считалось, «немузейных», «малозначительных» с точки зрения искусства предметов: посуды, церковной утвари, декоративно-прикладных изделий, мебели, ювелирных украшений и т. д.
Слухи о распродажах в Советской России значительных произведений искусства, ходившие с начала 1920-х гг., не находили подтверждения. А. Н. Бенуа, работавший тогда заведующим Картинной галереей Эрмитажа и, как многие другие хранители наследия прошлого, привлеченный к сотрудничеству именно Луначарским, в 1924 г. свидетельствовал: «В мою недавнюю бытность за границей, в беседах с людьми… наибольшие впечатления производили те мои рассказы, в которых я сообщал о сохранности всех драгоценностей, доставшихся революции в наследство от старого строя. Эти мои сообщения опровергали тенденциозные слухи, что после Октябрьской революции все было расхищено и уничтожено. Симпатии к СССР в самых широких западноевропейских кругах завоевывали именно подобные, подтвержденные действительностью опровержения»