[504]. И это вмешательство увенчалось успехом, Грабарь поехал в длительную командировку на выставку вместе с реставратором А. И. Брягиным.
Сложилась уникальная ситуация: в самой Советской России все сильнее набирала обороты антирелигиозная пропаганда, готовились сносы тысяч церквей, а на Западе с помпой преподносилось древнерусское искусство. Дело заключалось, в частности, в том, что конфискация церковных ценностей в первые годы после революции привела к поразительному результату: иконы стали доступны исследователям. Спасая, их привозили в музеи, начинали реставрировать и изучать. Сотрудники ЦГРМ, возглавлявшихся Грабарем, проводили экспедиции по поиску икон и вели широкую исследовательскую работу. Четыре большие отчетные выставки древнерусского искусства были организованы в Москве в 1918, 1920, 1925 и 1927 гг. По словам Грабаря, идея показать выставку икон в Германии зародилась еще в 1921 г.: «Должен сознаться, что, когда А. В. Луначарский обратился ко мне тогда с предложением организовать такую выставку, я всячески убеждал его отказаться пока от подобной затеи, казавшейся мне в те времена расстроенного транспорта и прочих хозяйственных невзгод весьма рискованной и даже прямо опасной для целости памятников, столь ветхих и хрупких, какими являются иконы»[505]. Опыт проведения выставки русского искусства в США в 1924 г., по-видимому, развеял опасения Грабаря, а его уход с поста директора Третьяковской галереи в 1925 г. позволил ему сосредоточить свою деятельность именно на древнерусском искусстве.
Организаторами выставки в Германии выступили Наркомпрос и тот самый «Антиквариат», вызывавший страх у музейщиков и подключившийся со своим финансированием к проекту именно с долгосрочной идеей создания рыночного спроса на иконы на Западе. И в этом замысле «Антиквариату» активно помогал постоянно поддерживаемый Луначарским Грабарь, который за это получал в те годы от музейных работников и позднее от исследователей его действий много критики. Грабарь прекрасно понимал и поддерживал стратегию широкой рекламы иконописи на Западе с помощью выставок и изданий книг для того, чтобы позднее, когда рынок будет к этому готов, выгодно продать не только малозначащие, но и настоящие шедевры древнерусского искусства. И хотя на самой выставке в Германии ничего не было продано, она показала возросший интерес на Западе к иконам и послужила косвенно распродажам сотен произведений отечественной иконописи, особенно начиная с 1930 г.
В состав выставки были включены иконы, находившиеся не только в центральных музеях, но и в музеях многих областных центров. Сотрудники части музеев не хотели выдавать иконы, опасаясь, что они могут не вернуться, как это уже происходило с другими музейными экспонатами. Самые известные иконы были заменены копиями, выполненными ведущими реставраторами: «Св. Троица» А. Рублева, «Богоматерь Владимирская», «Ангел Златые Власы», «Спас Нерукотворный» из Успенского собора Московского Кремля, «Богоматерь Оранта» из Ярославля, «Димитрий Солунский» из Дмитрова, но все равно на выставку отправились многие шедевры иконописи.
Выставка открылась 18 февраля 1929 г. в Берлине и вызвала огромный интерес, она сопровождалась экскурсиями и лекциями. Грабарь сообщал в письме к жене: «Мне приходится по крайней мере 3–4 раза в неделю выступать… прямо на выставке, непосредственно демонстрируя самые памятники… Само собою разумеется, что сюда же присоединяются какие-то сторонние слушатели и в конце концов образуется аудитория человек 100 и 150… Публика слушает меня до того внимательно и благожелательно, с такой признательностью и трогательной нежностью глядит в глаза, что мне каждый раз совестно. Такой аудитории я ни в жизть не имел»[506]. Все 1500 экземпляров каталогов выставки были распроданы, пришлось повторить это издание.
Еще больший успех ждал выставку в Кёльне, где ее за 12 дней посетило более 4000 человек. В апреле выставка перебралась в Гамбург, где за две недели ее увидело около 7000 человек. Потом был Мюнхен, вновь Кёльн, затем в конце 1929 г. Вена, Лондон и турне по городам США (1930–1932). Выставка вернулась в Россию только в 1933 г. Напомним, что именно в это время в СССР сносились церкви и арестовывались священнослужители, «чистки» затронули и ЦГРМ. Грабарь, проявивший в это время «странную слабость» в защите своих сотрудников, в 1930 г. был вынужден уйти с поста директора мастерских, а многие их сотрудники после «чистки» 1931 г. и последовавших двух «дел ЦГРМ» были арестованы. Грабарю тогда ничего не оставалось, как поспешно выйти на персональную пенсию и вспомнить, что он художник…
На важном совещании Наркомторга и Наркомпроса об экспортно-антикварных ценностях в октябре 1928 г. прозвучало требование выделить на продажу содержимое Строгановского, Гатчинского и Павловского дворцов. Первые два музея, как писали в «Антиквариате», «нам может удастся продать в том виде, как есть, во всяком случае, вещи из Гатчины почти целиком должны пойти у нас в Америку»[507]. И это при том, что Строгановский дворец в 1918 г. был национализирован, превращен в «Народный дом-музей» и как кладовая уникальной коллекции картин, мебели и других предметов искусства, формировавшийся на протяжении более полутора веков, являлся филиалом Эрмитажа и по всем понятиям был неприкосновенным. Луначарскому предстояло дать еще один бой, чуть ли не последний. Ему опять пришлось прибегнуть к помощи экспертов и искусствоведов, которые постарались в своих заключениях и записках оспорить продажу важных музейных ценностей.
Луначарскому 22 февраля 1929 г. поступило письмо из Главнауки Наркомпроса с сообщением, что это подразделение послало «недавно бумагу о прекращении переговоров по продаже Строгановского музея», однако из Наркомторга пришло известие, что «решением Политбюро Строгановский музей наравне с Гатчинским и Павловским дворцами включены в продажу». Руководство Главнауки просило уточнить Луначарского, «верно ли это», и «возбудить ходатайство о пересмотре этого решения»: «Кто-то в свое время совершил неисправимую ошибку, согласившись на продажу Строгановского музея»[508]. В следующей записке Главнауки утверждалось по поводу намеченных распродаж и их проводников, что мы «имеем право и обязанность возражать, чтобы музейное невежество не распоряжалось у нас как у себя дома, тем более что распорядительность этих людей на деле то и оправдывается». Вскоре Луначарскому было подтверждено, что «все оценочные работы уже закончены и описи с оценками уже переданы» Наркомторгу[509].
Согласно докладу экспертов о Строгановском доме-музее, поступившему вскоре в распоряжение наркома, этот уникальный музейный комплекс, который начал формироваться с 1752 г. в здании архитектора А. Воронихина, был единственным в своем роде, соединяющим в себе богатое историко-художественное убранство и картинную галерею, собранную в Европе в XVIII в.: «Если вспомнить при этом, что ликвидация Юсуповского и Шуваловского особняков, не имевших и десятой доли значения Строгановского Дома, вызвала ряд неблагоприятных статей в заграничной прессе, то распродажа Строгановского Дома несомненно тяжело отзовется на мнении о нашем музейном строительстве и, если признаётся, что во многих принципиальных вопросах мы опередили музеи Европы, то ликвидация таких исключительных памятников, как Строгановский Дом, будет учитываться как известное доказательство краха нашего культурного строительства». При этом в докладе утверждалось, что содержание дома-музея в силу его высокой посещаемости — не менее 1000 человек в месяц — было почти безубыточным[510].
Эти записки и доклады Луначарский пересылал в партийные органы, понимая, что ничего, кроме растущего недовольства наркоматом, они не вызывают. Присоединившийся к защите Строгановского музея заместитель заведующего Музейным отделом Наркомпроса историк и музеевед К. Э. Гриневич писал в эти дни: «Говорят А. В. Луначарский организовал секретное совещание по этому делу, возбужденному, кажется, Гинцбургом»[511]. Здесь имелся в виду первый председатель того самого «зловещего» «Антиквариата» А. А. Гинзбург, который и продвигал распродажи «дворцов целиком». Консультантом Луначарского по делу Строгановского музея выступал в те месяцы и С. Н. Тройницкий, который с 1918 по 1927 г. руководил Эрмитажем, после чего был понижен до заведующего отделом прикладного искусства. В этой должности он проработал до 1931 г., когда после «чистки» был из Эрмитажа вовсе изгнан, а в 1935 г. выслан на 3 года в Уфу. В 1929 г. Тройницкий выступал экспертом «Антиквариата» и прекрасно знал, какие там царят нравы. В январе этого года он писал по этому поводу директору Ленинской библиотеки В. И. Невскому: «Мы не продаем, а просто все отдаем за бесценок и без всяких гарантий»[512]. Тройницкий вновь обратился к Луначарскому 20 июня 1929 г. с просьбой встретиться и «обсудить судьбу Строгановского музея и Эрмитажа»[513].
Примерно такие же тревожные записки направлялись и по поводу Павловского музея. Так, уполномоченный Наркомпроса в Ленинграде Б. П. Позерн не стеснялся писать Микояну: «Т. Гинзбург назначил представителю иностранной фирмы Вейс цену на продажу б. Павловского дворца (близ Ленинграда) в 40 млн рублей. Настоятельно прошу Вас выяснить, было ли на самом деле что-нибудь подобное. Ведь такой поступок свидетельствовал бы о крайнем и недопустимом легкомыслии… а на глазок с одинаковым правом можно оценивать и в 10, и в 80 миллионов». Тот же Позерн писал самому Луначарскому (а тот посылал эту докладную записку дальше по начальству) 1 декабря 1928 г., «что я ни в коем случае не могу согласиться с выделением для аукциона Павловского дворца… Может, здесь вкралась ошибка, т. к. до сих пор в полном согласии с т. Гинзбургом нами велась подготовительная работа именно по Гатчинскому дворцу, представляющему и с художественной, и с исторической стороны меньшую ценность»