Однако все потуги Наркомпроса остановить продажу ценностей Строгановского и других музеев-дворцов были практически бессмысленны просто потому, что еще в декабре 1928 г. берлинское торгпредство СССР заключило с фирмой «Рудольф Лепке» договор на продажу всей обстановки Строгановского дома (вовсе без согласования с Наркомпросом!) за сумму в 4 млн марок. Фирма вскоре внесла аванс в 1 млн, но из-за начавшегося потом во Франции процесса по делу о наследстве Строгановых продажу решили отложить. Эрмитажу пришлось, чтобы не платить неустойку, подобрать из Эрмитажа картины на ту же сумму. Правда, позднее, в мае 1931 г., на том же аукционе часть все-таки поступивших на продажу «вещей Строгановского дворца» принесет в Берлине компании «Рудольф Лепке» 613 тысяч долларов.
Строгановский, Елагиноостровский, Александровский, Гатчинский дворцы-музеи были закрыты в 1929 г., формальной причиной чего стало решение Совнаркома о передаче их помещений Всесоюзной академии сельскохозяйственных наук им. Ленина. Юсуповский, Шуваловский и Шереметевский дворцы закрылись еще раньше. Из этих музеев многое пошло на продажу, многое перераспределялось в другие музеи. Только в 1988 г. Ленгорисполком принял решение «Об освобождении и передаче Русскому музею помещений бывшего Строгановского дворца». Проведенные позднее реставрационные работы позволили восстановить фасады и интерьеры здания. Впервые для посещения всеми желающими его залы были открыты в 1995 г., а официальное открытие этого филиала Русского музея состоялось только в 2003 г., однако о воссоздании прежнего великолепного и уникального убранства дворца никто речи до сих пор не ведет: слишком многое утеряно безвозвратно…
Все музейные достижения первых лет Советской власти рушились в условиях мобилизации ресурсов на индустриализацию страны. И хотя Павловский дворец-музей удалось все-таки тогда спасти и его не закрыли, его коллекция пострадала больше других дворцов. В 1928–1932 гг. «Антиквариат» забрал из него половину собрания живописи — около 300 картин, 299 предметов мебели и бронзы, 1168 предметов дворцовых сервизов и т. д.
Между тем в августе 1928 г. Эрмитажу, Русскому музею и пригородным дворцам Ленинграда поставили задачу выделить в 1928–1929 гг. ценностей уже на 3 млн рублей. Потом эта сумма возросла еще на 300 тысяч. Музеи всячески хитрили, стараясь выбирать для продаж второстепенные произведения и предметы, прятали самые значительные шедевры, ссылались на то, что они находятся в реставрации. Е. Г. Ольденбург так описала происходившее в своем дневнике: «В Эрмитаже теперь работает комиссия по изысканию вещей к продаже… Что творится в Картинном отделении. Бедные наши картинщики! На них лица нет! Все картины из запаса — все в продажу! Ужасную роль играет Б. П. Позерн и еще Гинзбург. В отделении серебра все допытывались, где же тайные кладовые, где запрятаны драгоценности? Взломали пол и шарили под полом. Смотрят в печных трубах»[515].
Впоследствии дошло и до создания, как в годы революционного натиска, «троек». Распоряжением Совнаркома 5 января 1930 г. были созданы «особые ударные бригады» по выявлению и отбору в музеях предметов искусства, которые получили права проверки «решительно всех запасов музеев Наркомпроса для отбора музейных предметов и даже целых собраний, имеющих экспортное значение». В состав этих бригад входили представители ОГПУ, Особой части Наркомфина и Рабоче-крестьянской инспекции. В 1931 г. проходили «чистки» во многих музеях, особенно в Эрмитаже, для избавления от «социально чуждых элементов» и недопущения критики проводившихся распродаж. В музейной сфере воцарилась атмосфера «страха и напряжения». Позднее, в период «большого террора», в Эрмитаже, по некоторым данным, было арестовано более 70 сотрудников, из них 31 расстрелян.
Поначалу некоторые хитрости музеев, в том числе попытки прятать шедевры, давали эффект, но после налаживания Наркомторгом прямых связей с Г. Гюльбенкяном, А. Хаммером, посредниками Э. Меллона, речь уже зашла о самых ярких жемчужинах музейного фонда СССР. В конце 1928 г. «король антиквариата» Джордж Дювин, рассчитывавший на финансирование закупок Э. Меллоном, передал через Хаммера в «Антиквариат» список из 40 шедевров Эрмитажа с предложением купить их за 5 млн долларов. Поначалу это встретило отпор: «Они нас что, за детей принимают? Если они настроены сотрудничать серьезно, пусть сделают серьезные предложения. Да одна „Мадонна Бенуа“ Леонардо да Винчи стоит про меньшей мере два с половиной миллиона долларов»[516]. Потом последовали новые предложения консорциума антикваров, которые в итоге добились все-таки продаж шедевров Эрмитажа Меллону.
В это время обеспокоенность происходившим высказывал и директор Ленинской библиотеки Невский, который, узнав о появлении заграничных антикваров, заинтересовавшихся древними рукописями, хранящимися в библиотеке, писал с негодованием Луначарскому: «То народное бедствие, которое уже коснулось произведений искусства, — их распродажа, по-видимому, угрожает и рукописным собраниям. Я употребил „народное бедствие“ и настаиваю на этом названии, так как иначе не могу назвать те меры, которые, если они будут осуществлены, делу увеличения валютного фонда не послужат, а кредит наш за границей подорвут окончательно… Госторг уже предлагает открыть конторы по продаже музейных ценностей в Нью-Йорке, Париже, Лондоне, Берлине, Ленинграде, Москве и Харькове… Раз став на путь распродажи, остановиться нельзя: сегодня продали Рафаэля, завтра продадим Корреджио, а затем начнем продавать рукописи Толстого или Достоевского… Уже сейчас неудачная продажа тех ценностей, которые вывезены на Запад, взволновала широкие круги советской общественности: продажа эта производит впечатление какой-то ужасной государственной катастрофы»[517].
Луначарский соглашался, однако изменить ситуацию был не в силах. Невский оказался совершенно прав: вскоре начнутся массовые распродажи библиотечных и рукописных фондов «Антиквариатом» и «Международной книгой»: на Запад уйдут начиная с 1929 г. многие ранее запрещенные к вывозу книги XV–XVI веков, 3000 томов ценнейшей Строгановской библиотеки, более 1700 томов редких изданий из усадьбы Архангельское и Юсуповской библиотеки. Расформирования, передачи в другие библиотеки и продажи за рубеж ожидали и «собственные его императорского величества библиотеки» — книжные собрания династии Романовых, собиравшиеся веками и насчитывавшие к 1917 г. не менее 70 тысяч томов. После революции они пополнились конфискованными великокняжескими библиотеками и хранились в Зимнем дворце. Луначарский в первые годы Советской власти выступал против разрушения целостности этих уникальных собраний, однако к 1930 г. в Зимнем дворце осталось только 18 тысяч невостребованных другими библиотеками или не проданных за рубеж книг.
К примеру, часть библиотеки Николая II, состоявшей из 35 тысяч книг, была приобретена Библиотекой конгресса США (вопиющий факт: книги продавались туда в среднем по 2 доллара, а Соборное уложение царя Алексея Михайловича (1649), изданное в 1720 г., ушло всего за 45 долларов), более 2200 лучших книг из библиотеки великого князя Владимира Александровича осели в Нью-Йоркской публичной библиотеке. А потери редчайших изданий вообще просто поражают: уникальная Библия Гутенберга (начало 1450-х гг.) была продана всего лишь за 30 тысяч фунтов, а Синайская Библия (Codex Sinaiticus) IV в. оказалась в Британском музее за 100 тысяч фунтов, причем выписку из протокола заседания Политбюро о разрешении выдать Наркомвнешторгу эту Библию 5 декабря 1933 г. подписал сам Сталин. И не стоит удивляться, что 80 % отдела редких книг Библиотеки конгресса США составляют сейчас книги, полученные из России[518].
Именно осенью 1928 г. руководство партии приняло решение, о котором упоминала в своем письме Яковлева, об ускорении реализации музейных ценностей за границей. Все полномочия возлагались на Наркомторг и лично на Микояна. Луначарскому приходилось сражаться с этим наркоматом и с советскими торгпредами Советской России в европейских странах, радостно ухватившимися за новые возможности. Активную посредническую работу вел Г. Л. Пятаков, который уже в качестве главы Государственного банка СССР летом 1929 г. организует покупку известным нефтепромышленником, создателем компании «Ирак петролеум» Галустом Гюльбенкяном картин Г. Робера и Д. Боутса. Через год на распродажу пошли шедевры первых величин в мире живописи — Рубенса, Рембрандта, Ватто и других художников.
Далее отношения с Гюльбенкяном прервались, в том числе в силу сомнительности таких операций даже в глазах самого предпринимателя. Об этом может свидетельствовать его показательное письмо Пятакову от 31 июля 1930 г.: «Вы знаете, я всегда придерживался мнения, что вещи, которые многие годы хранятся в ваших музеях, не могут быть предметом распродаж. Но не только являются национальным достоянием, но и великим источником культуры и национальной гордости. Если продажи осуществятся и факт их станет известен, то престиж вашего правительства пострадает. Для России это ошибочный путь, и он не принесет значительных сумм для пополнения финансов государства. Продавайте что хотите, но только не музеи, ибо разорение национальных сокровищ вызовет серьезные подозрения… Я искренне убежден, что вы ничего не должны продавать даже мне»[519].
Конечно, предприниматель хитрил. Зная о начале торговли шедеврами искусства в Америке, он уповал на свои «особо доверительные» отношения с Советами и отговаривал Пятакова от продаж самых значительных произведений даже за более высокие цены другим покупателям: «Ваши представители игнорируют наши сердечные и дружественные отношения, и, желая, по-видимому, схитрить, не только не ставят меня в известность о тех предметах, которые они хотят продать, но устраивают втихомолку продажи Ваших музейных предметов, некоторые из которых в настоящее время уже находятся в Америке. В публике уже много говорят об этих продажах, которые, по моему мнению, наносят большой ущерб Вашему престижу (в особенности продажа г-ну Меллону, который очень на виду)». Гюльбенкян, хранивший в тайне свои сделки, давал тогда правильный совет: «…Вместо того, чтобы продавать их посредникам, поставьте эти предметы открыто в продажу на рынке, так как наивная игра в прятки, практикуемая сейчас, приносит лишь много вреда»