Луначарский по прихоти судьбы оказался в самом центре международных баталий и, находясь долгое время рядом с заместителем, а с июля 1930 г. — наркомом иностранных дел Литвиновым, не просто набирался опыта, участвуя, к примеру, почти в ежедневных заседаниях, встречах, иногда даже с премьер-министрами и министрами иностранных дел зарубежных стран, но и становился постепенно близким соратником и помощником Литвинова в его оперативной работе, в написании документов и подготовке многочисленных выступлений, что на долгие годы укрепило их личные отношения и помогло впоследствии Луначарскому получить назначение полпредом СССР в Испании.
Луначарский по доброй традиции выступил в марте — апреле 1928 г. с циклом «Письма из Женевы» в газете «Северная коммуна», включавшем в себя 5 статей, в которых он не только рассказал о перипетиях борьбы советской делегации со сплоченным фронтом «всех других участников сессии», но и пришел к выводу, что «никогда еще дело разоружения, выдвинутое первоначально Лигой Наций чуть ли не на первый план, не находилось в положении такого печального кризиса». При этом нарком колоритно писал о «сшибке противоположных течений»: «Одного, направленного к спасению, другого — к гибели всего человечного в человеке… именно в тихой Женеве, там, в зеркальном зале комфортабельного дома, где Лига Наций свила себе гнездо»[531].
В следующий, уже третий, раз Луначарский оказался на конференции в Женеве, на VI сессии Подготовительной комиссии, 15 апреля 1929 г., пробыв там более 20 дней и вернувшись в Москву за два месяца до своей фактической отставки. И снова в Женеве все повторилось: работа конференции была прервана, по словам Литвинова, «после того, как основные вопросы разоружения были решены отрицательно в соответствии с желанием Франции и благодаря уступкам Англии и Америки». На конференции были отвергнуты 3 принципа частичного разоружения, сформулированные советской делегацией: «вооружения должны быть ощутительно сокращены»; «сокращение основывается на принципе пропорциональности»; «цифровые коэффициенты сокращений должны быть зафиксированы в Конвенции». Получили продолжение «Письма из Женевы», в которых Луначарский подвел печальный итог работы: «Ну, какие же могут быть с нашей советской точки зрения серьезные перспективы у шестой сессии Подготовительной комиссии? Мы же знаем, что собирается она потому, что английскому правительству неудобно идти на выборы, дав Ллойд-Джорджу козырь — упрек в банкротстве всей декоративной затеи женевского разоружения»[532]. Насколько резко высказывался Луначарский о буржуазных деятелях западных стран, свидетельствует его брошюра «Как Лига наций делает мир»: «В „Записках сумасшедшего“ Гоголя спятивший чиновник Поприщин утверждает, что „луну“ делают в Гамбурге. Поприщин все же был ближе к истине, чем государственные деятели и публицисты Лиги наций, которые утверждают, что „всеобщий мир делают в Женеве“… Среди других театров, выросших на вселенской ярмарке буржуазной суеты, особенное место занимает женевский балаган. На нем огненными буквами написано: „Лига наций“. На его сцене появляются дипломаты в белых штанах, расшитых золотом мундирах со звездами на груди, буржуазные политики из самых высокопоставленных кругов, которые величественно и торжественно проделывают комедию умиротворения… Они толкут воду в ступе, переливают из пустого в порожнее… Мы должны иметь крепкую Красную Армию до тех пор, пока не будет разоружена буржуазия. Это лучшая гарантия мира»[533]. Вот вам и «мягкий коммунист», беззастенчиво громящий буржуазных деятелей и надеющийся на силу Красной Армии во всемирном масштабе! Партия не зря доверяла Луначарскому отстаивание интересов страны на международной арене…
На обратном пути домой в Берлине Луначарскому удалось несколько часов провести за беседой с Эйнштейном, человеком, по словам наркома, «с детскими чертами… которые, как я могу судить, свойственны большинству гениальных людей. Великий ученый горит желанием приехать в СССР, но боится, как он сам говорит, „быть заторможенным“ друзьями, живущими в других странах, которые также ждут его приезда»[534]. Ученый произвел на Луначарского сильное впечатление: «Я сижу в уютной столовой Эйнштейна. Мы пьем чай. Я смотрю с величайшей симпатией, смешанной с некоторым благоговением, на моего великого собеседника… Его необыкновенная простота создает обаяние, так и хочется как-то приласкать его, пожать ему руку, похлопать по плечу, и сделать это, конечно, с огромным уважением. Получается чувство какого-то нежного участия, признания большой беззащитной простоты и вместе с тем чувство беспредельного уважения»[535].
Любопытные детали встречи Луначарский описал в своих письмах и заметках, которые никогда не публиковались. В них Эйнштейн предстает «молодым» и «веселым» шутником, который часто смеется, и в его облике есть «нечто собачье», он на верхнем этаже играет на рояле и при этом «разрабатывает гениальные симфонии», выспрашивая «тайны у природы», рассуждает о Земле как о «грязном городишке», в который люди наносят «всякой дряни». А собеседник ученого представляет при этом, как «довольно грязноватая река жизни стремится к подножию Эйнштейна». «Люди вообще большие чудаки? А? — спрашивает Эйнштейн и продолжает: — Вы не находите? А мне хочется сказать ему: — Ах ты, наивное, доброе, мудрое и великолепное дитя. Как я люблю тебя!»[536]
Интересно, что во время встречи Луначарского с Эйнштейном в его квартиру ворвалась некая Евгения Диксон, то ли авантюристка, то ли «невменяемая», которая ранее была задержана и отпущена за попытку покушения на полпреда СССР Красина. Она утверждала, что Эйнштейн — это провокатор Евно Азеф, пришла разоблачить его и убедиться в правоте своих утверждений. Убедившись в своей ошибке, она стала требовать от ученого денег «на революцию». Пришлось вызывать полицию и выпроваживать гостью восвояси[537].
Так получилось, что участвовать в четвертый, пятый и шестой раз в работе Женевской конференции Луначарскому придется уже после отставки с поста наркома, в ноябре — декабре 1930 г., в феврале — марте и апреле — июле 1932 г., и эти женевские дни окажутся одними из самых спокойных и плодотворных в череде событий того времени.
«Ломка в Кремле» и Луначарский
Последней нелегкой задачей, которую пытался решить нарком накануне отставки, было сохранение архитектурного ансамбля Кремля. Именно Луначарский был одним из инициаторов реставрационных работ, начавшихся в Кремле уже в январе 1918 г., после уличных боев между большевиками и юнкерами. В сентябре того же года Наркомпрос учредил Кремлевскую комиссию по восстановлению и сохранению кремлевских зданий, в задачи которой входила не только реставрация и ремонт, но и учет, обследование и популяризация архитектурного наследия. Если поначалу работы шли очень медленно и плохо финансировались, с 1921 г. они активизировались с целью «приведения Кремля в благоустроенный довоенного периода вид». Причем это делалось уже после выселения монашествующих из Чудова и Вознесенского монастырей, осуществленного в августе 1918 г. по распоряжению Ленина и Свердлова, опечатывания монастырей и изъятия церковных ценностей, начавшегося в Кремле в 1919 г.
Вид с Ивановской площади на Малый Николаевский дворец и Вознесенский монастырь, снесенные в Кремле в декабре 1929 г. Фото И. Н. Александрова, середина 1890-х гг.
[Из открытых источников]
Освободившиеся помещения и храмы приспосабливались для размещения органов Советской власти, гарнизона Кремля и различных учреждений, что приводило к забавным коллизиям: Кремлевская комиссия требовала соблюдать определенные правила эксплуатации всех этих сооружений, их ремонта и переустройства, а заселявшие их учреждения постоянно их нарушали. Так, в церкви Малого Николаевского дворца, в начале 1919 г. приспособленного под 1-е Московские пулеметные курсы (в 1920 г. преобразованы в Военную школу имени ВЦИК), в мае 1923 г. была осуществлена даже самовольная разборка иконостаса, что вызвало большой скандал. В октябре 1923 г. Кремлевская комиссия разбиралась с тем, чтобы более или менее безболезненно разместить в Чудовом монастыре Санитарное управление Кремля, требуя запретить при этом переделку помещений со сводами и установить, что «все работы в деталях должны были согласовываться»[538].
Постепенно состояние памятников ухудшалось, и не только по причинам неправильной их эксплуатации и недостаточных ремонтных и реставрационных работ. С весны 1924 г. все более очевидной становилась естественная угроза существованию монастырей — проседание грунта и разрушение стен корпусов. В итоге строительный отдел ВЦИК и Управление Кремля признали часть зданий Чудова монастыря «угрожающей обрушением и подлежащей сломке». Кремлевская комиссия настаивала, что «не считает положение здания катастрофическим».
Конфликт постепенно нарастал, и уже в июне 1928 г. по инициативе Управления Кремля на заседании Архитектурно-реставрационного отделения Центральных государственных реставрационных мастерских обсуждался вопрос о сносе церкви Святой Екатерины. Д. П. Сухов, специалист, который числился архитектором Оружейной палаты, потребовал созыва особой комиссии с представителями Главнауки для установления историко-культурной ценности памятника. Его решили тогда не сносить.
В мае 1929 г. на заседании того же Архитектурно-реставрационного отделения в присутствии И. Э. Грабаря, Д. П. Сухова, Е. В. Шервинского и других было сделано сообщение о готовящемся проекте строительства Военной школы имени ВЦИК. В издании «Чудов и Вознесенский монастыри Кремля» (2016) о дальнейших событиях сообщается следующее: «Первоначально проект предполагали осуществить за Кремлевскими казармами, располагавшимися