Однако содействие Луначарского в облегчении судьбы историка Е. В. Тарле, который был одной из ключевых фигур дела наряду с С. Ф. Платоновым, было очевидным. 17 мая 1930 г. к Анатолию Васильевичу обратилась жена Тарле, сообщившая, что у его мужа в Доме предварительного заключения обострились хронические болезни, что ему нужно внимание врачей, что за него готовы поручиться на местах его работы в Ленинградском историко-лингвистическом институте, в Эрмитаже, в Коммунистическом университете и даже заграничные профессора в США и Франции и что она просит прийти на помощь историку[601]. Мы не знаем детали того, как Луначарскому удалось помочь Тарле, но тот, осуждённый постановлением Коллегии ОГПУ от 8 августа 1931 г. и получивший 5 лет ссылки в Алма-Ате, уже через год не только был на свободе, но и оказался зачислен в ноябре 1932 г. преподавателем в Историко-лингвистический институт в Ленинграде, в марте 1937 г. с него была снята судимость, а в 1938 г. он был восстановлен в звании действительного члена АН СССР. Ему были выделены тогда две квартиры в Ленинграде и Москве, а позднее ему еще выпадет стать фактически «первым историком страны», трижды получить Сталинскую премию и не раз встречаться с «вождем народов», особенно ценившим труды историка по эпохе Наполеоновских войн. Таковы были непредсказуемые зигзаги партийной политики того времени.
Тарле в письме к Луначарскому 17 мая 1933 г. прямо признавал его основную роль в своем освобождении: «Дорогой и глубокоуважаемый Анатолий Васильевич!.. Пользуюсь случаем, чтобы еще раз Вас поблагодарить. И Ромен Роллан, и директор Сорбонны Шарлети с самого начала этого злополучного недоразумения утверждали, что именно Вы посодействуете его ликвидации „к полной выгоде для советской науки“ (слова Шарлети, большого друга СССР и автора книги о Сен-Симоне). Преданный Вам всецело Евг. Тарле»[602]. Однако многие осужденные по «делу академиков» полностью или частично отбыли определённые им сроки ссылок или лагерей, другие были расстреляны после вторичных арестов. Главный же фигурант дела С. Ф. Платонов умер 10 января 1933 г. в ссылке в Самаре от сердечного приступа.
Что касается С. Ф. Ольденбурга, то, по воспоминаниям географа В. П. Семенова-Тян-Шанского, фамилии Ольденбурга, Ферсмана и его самого значились в списке лиц, подлежащих аресту по «делу Академии наук», но были вычеркнуты оттуда «жирным красным карандашом» (здесь содержался явный намек на Сталина). И по-видимому, в этом была доля правды. Ольденбург уже готовился к аресту, сжег компроментирующие его бумаги (любопытно, что при этом присутствовал В. И. Вернадский), собрал «арестантский чемоданчик», но ареста так и не произошло. По-видимому, сверху были даны по поводу Ольденбурга другие указания, он был возвращен в «круг академиков», общался тогда и с Луначарским, и с Кржижановским, был выбран «членом трех академических комиссии», остался директором Азиатского музея. Когда в марте 1930 г. он был преобразован в Институт востоковедения, Ольденбург стал его директором.
Последние годы жизни Ольденбурга были посвящены развитию классического востоковедения. Луначарский, несмотря на все произошедшие изменения, продолжал поддерживать остававшегося «полуопальным» Ольденбурга (взять хотя бы явное «контрреволюционное поведение» его сына С. С. Ольденбурга, эмигрировавшего в Париж, сотрудника «Русской мысли», историка, трудившегося над фундаментальным исследованием царствования Николая II). Однако уже в это время сам Ольденбург тяжело болел, и умер он ровно через два месяца после Луначарского, 28 февраля 1934 г.
Удивительно, но Луначарский и в начале 1930-х гг., хотя и более осторожно, отзывался на просьбы о помощи от репрессированных деятелей культуры. Так, он посодействовал сокращению срока артисту Академических театров И. Д. Калугину, осужденному за якобы принадлежность к эсерам, который, обращаясь «к одному из вождей Революции» с просьбой смыть «клеймо контрреволюционера» с «работника культурного фронта», писал: «Мне не 10 лет соловецких работ страшны. Мне страшна та неправда, которая учинена надо мной. Так жить нельзя!»[603] То же самое было со священником М. Р. Тихомировым, который обратился к Луначарскому из ссылки с похвалами его пьесе «Освобожденный Дон Кихот» и призвал его — как это согласуется с подзаголовком настоящей книги! — быть истинным рыцарем: «Итак, рыцари должны быть только положительными. Во время борьбы, которая не касается их, они, оказывается, могут быть лишены свободы. Неужели надо согласиться с пословицей: „От тюрьмы да от сумы не отрекайся?!“… Когда же Вы позовете и скажите: „Войдите под завоеванные нами кущи помочь нам творить добро?“»[604]
Луначарский в силу своего «донкихотовского» романтизма продолжал попытки «творить добро» и в последние годы жизни, понимая, правда, малую значимость этих попыток, но все равно рискуя своими «завоеванными кущами». Просто вопиющие сюжеты того сумасшедшего времени часто заставляли его не молчать, а действовать. Так, весной 1932 г., узнав об одновременном аресте семи артистов-певцов Государственной хоровой капеллы Чурсина, Тыренко, Юдина, Марасова, Кокорева, Ачкасова и Хабирова, он сумел при участии руководства капеллы, взявшего артистов на поруки, добиться их освобождения[605].
В. Д. Бонч-Бруевич.
[Из открытых источников]
Напомним очень важную запись в «Рабочем дневнике» Луначарского 9 ноября 1930 г., которая прекрасно демонстрирует беспокоившие его тогда колебания, сомнения и тревоги, понимание того, что он тоже несет ответственность за «грехи революции», хотя у него они не такие уж и «тяжелые», что на нем тоже есть личная вина за происходящее: «Я совсем мало создан для нашего свирепого времени. Конечно, я революционер ради огромного расцвета сильной, светлой и справедливой культуры. Но лес рубят — щепки летят. Допустим, я сам ничего не совершил тяжелого. Однако нельзя же прятать от себя, что я в конце концов отвечаю за все, а ложных страданий причиняется много и не видно конца.
Да, без революции нелегко улучшить ужасное это общество, но какой же ценой дается эта победа? Да еще дается ли? Цена заплачена, а…»[606]
«Цена революции» была действительно высока, и Луначарский понимал, что и он «отвечает за все», однако оставался при этом верен ее идеалам ради «расцвета культуры». Из этих слов более понятным становится нараставшее у него со временем желание удалиться от «революционных бурь» и «рубки леса», приведшее его в итоге в дипломатическое русло. Луначарский внял тогда совету своего доброго товарища и соратника В. Д. Бонч-Бруевича, который в октябре 1932 г. писал Луначарскому: «Конечно, придется теперь жить Вам поспокойнее, потому что ведь Вы жили не за одного и не за двоих, а за пятерых и вперед на сто лет за каждого. Ужасно необходимо, чтобы, приехавши сюда, Вы хоть немножечко уделили бы времени нашим литературным делам»[607].
Дела академические, издательские и творческие
Академия наук с самого начала 1930 г. стала занимать в заботах Луначарского заметное место. Нужно было усилить партийное руководство, разработать планы ее деятельности на будущее (первый такой план работы АН был утвержден именно на 1931–1932 гг.) и, главное, чего требовало руководство партии, крепче увязать силы академии с задачами индустриализации страны. Луначарский, по сути, стал на некоторое время ключевым проводником политики партии в научной сфере, добиваясь сохранения академии, ее более серьезного финансирования и перевода в «русло социалистического строительства». Он утверждал: «Были и такие заявления: якобы Академия наук не играет никакой роли в хозяйстве СССР, но мы считаем данное течение неверным и одновременно вредным».
В январе следующего, 1931 г. на сессии ЦИК СССР Луначарский так описал план своих действий, признав свою миссию быть проводником линии партии: «Обновляя весь персонал, постепенно овладевая всеми командными позициями в Академии, забирая ее в свои руки… надо этой Академии придать размах роста»[608]. Луначарский участвовал в организации целого ряда сессий АН, в том числе первой чрезвычайной выездной сессии академии в Москве в июне 1931 г., после которой, по словам Луначарского, «начнется в некоторой степени новая жизнь Академии, совершенно разрушен будет отрыв Академии от масс»[609]. Однако его деятельность не ограничивалась только общим руководством и курированием академии. Внутри ее он возглавил группу языка и литературы АН СССР и замкнул в итоге на себя почти всю работу по литературоведению и языкознанию.
В июне 1930 г. секция литературы, искусства и языка Комакадемии при ЦИК СССР путем слияния с литературным отделением Института красной профессуры была реорганизована в Институт литературы, искусства и языка (ЛИЯ) Комакадемии, который возглавил Луначарский. Он впервые выдвинул идею создания при АН Комиссии по изучению сатирических жанров (КСАЖ), которую и возглавил. Но и это еще не все: 2 октября 1930 г. Луначарский на заседании гуманитарного отделения АН СССР был избран директором Института новой русской литературы, который через 5 месяцев был объединен с Комиссией по древнерусской литературе и получил название Институт русской литературы (Пушкинский Дом) АН СССР.
Коммунистическая академия, образованная в 1918 г. в противовес Академии наук (первоначально, до 1924 г., она называлась Социалистической академией общественных наук и Социалистической академией), была «государством в государстве», в котором сначала преобладала учебно-просветительская часть с почти тремя тысячами слушателей, но потом осталась лишь научно-академическая часть, которая включала в себя к 1930 г. следующие институты: философии; истории; литературы, искусства и языка; советского строительства и права; мирового хозяйства и мировой политики; экономики; аграрный; Ассоциацию институтов естествознания, в том числе Биологический институт имени К. А. Тимирязева, журналы, комиссии и общества марксистского направления. Членами этой академии еще с первых лет революции были многие видные большевики, в том числе Луначарский. Теперь ему выпало курировать Коммунистическую академию. Покровский, возглавлявший ее долгие годы, отступил от дел из-за болезни. После его смерти 10 апреля 1932 г. председателем Президиума Комакадемии стал экономист М. А. Савельев. Луначарский, возглавив Институт ЛИЯ Комакадемии в 1930 г., сыграл заметную роль в реорганизации Комакадемии, из которой сначала были выведены естественно-научные подразделения, а в феврале 1936 г. она была ликвидирована и все ее учреждения влились в Академию наук СССР.