Из воспоминаний тех, кто видел Луначарского в последние месяцы его жизни, складывается запоминающийся портрет «стойкого» и «жизнерадостного» человека, который хотел бы еще пожить и потрудиться.
Б. Е. Ефимов: «Я видел Луначарского дней за десять до того, как он совершил последнее свое путешествие в Ментону… Анатолий Васильевич сразу овладел инициативой беседы. Говорил он медленно, с трудом переводя дыхание, но постепенно увлекаясь и загораясь. По существу говоря, он прочел блестящий полуторачасовой доклад, охватив бесконечное множество тем… Умирающий боец вдохнул в нас новые силы…»
Н. А. Семашко: «Я попал в неудачный момент: как раз перед этим у А. В. был сердечный припадок, который чуть не свел его в могилу… Я слышал, как он просил привести себя в надлежащий вид, просил надеть жилетку, дать ему возможность оправиться до встречи со мной. Ну, разве в этом факте, „как солнце в малой капле вод“, не отражается черта Луначарского, — эстета в самом хорошем смысле слова, любителя красоты?.. Неисправимый оптимист — он утверждал, что сегодня-завтра поедет в Ментону, „на солнышко, а через несколько дней в Испанию на работу“»[682].
И. Г. Эренбург: «Он понимал, что смерть близка, и говорил об этом. Жена попыталась отвлечь его, но он спокойно ответил: „Смерть — серьезное дело, это входит в жизнь. Надо уметь умереть достойно…“ Помолчав, он добавил: „Вот искусство может научить и этому“»[683].
М. Е. Кольцов: «Он улыбается грустно и чуть сердито.
— Поймите, что, если я не буду работать, не буду видеть людей, не буду разговаривать, я в самом деле помру, честное слово… Ко мне проявили необычайную чуткость, когда предложили поехать полпредом в Испанию. Не слишком перегружаясь дипломатической работай, я смогу отдать литературе… А может быть, все это оживление, может быть, оно перед концом… Но мне это не страшно. Если я умираю — умираю хорошо, спокойно, как жил. Как философ, как материалист, как большевик»[684].
Жена Луначарского прекрасно описала настроения мужа в то время: «Лечение зашло в тупик, Анатолий Васильевич начал тяготиться Парижем, санаторной жизнью, оторванностью от работы и своей среды. Он с жадностью расспрашивал всех московских товарищей, навещавших его, о событиях культурной и партийной жизни в Москве. Даже в мелочах у него сказывалась тоска по московскому, русскому; ему „осточертели“, как он говорил, отварные мозги и цветная капуста — его ежедневное меню в клинике… ему захотелось черного заварного хлеба, клюквенного киселя… Захотелось так сильно, что я, скрепя сердце и преодолевая робость, зашла в русский эмигрантский магазин-кафе…»
В архиве писателя в РГАЛИ сохранились два неизвестных ранее письма Луначарского Литвинову. Первое из них, написанное на маленьких листках со знаками «Нotel Majestic» на авеню Клебер в Париже и не имевшее даты, можно отнести к началу ноября 1933 г. В нем Луначарский сообщал, что чувствует «себя хорошо», но по совету врача Данзело вынужден принять повторный курс лечения и отложить «очень существенную» поездку в Москву для согласования в Наркомате иностранных дел своих дальнейших действий. Однако звучали и нотки тревоги: «Дорогой Максим Максимович, мне вовсе не хочется, чтобы моя работа в Испании была никому не нужной синекурой».
Далее Анатолий Васильевич сообщал, что, по сведениям из Мадрида, «отношение ко мне там хорошее» и он надеется «приобрести известное общее культурно-просветительское влияние, стать очень заметной фигурой в Мадридском мире» во благо СССР. Готовился серьезно: «Очень много читаю об Испании, занимаюсь испанским языком, читаю испанскую периодическую прессу. Рассчитываю месяца через 3 неплохо говорить и писать по-испански»[685].
В этом же письме ставил первоочередные задачи: добиться хорошего «материального обеспечения» посольства и самого посла с жалованьем не менее 30 тысяч песет в месяц, как, по сообщениям из Мадрида, зарабатывают послы других стран; найти в Мадриде «хороший большой особняк с садом» и с возможным выделением подобного же особняка в Москве для посла Испании; «обставить» особняк «более или менее» с выделением Наркомпросом «исторической и художественной обстановки» (причем Луначарский уже навел по этому поводу справки в Москве); купить «хорошую большую машину» (типа Hispano Liya); выделить «посильную сумму» для покупки одежды: «Мне нужно одеться с ног до головы», а также найти «поместительную квартиру для меня и моей семьи» с учетом того, что Луначарский хотел перевезти в Мадрид дочь Ирину, тещу, сестру жены, будущего хореографа Татьяну Сац. Кроме того, посол просил включить в штат посольства писателя и журналиста А. И. Дейча, знавшего испанский язык и работавшего в Жургазобъединении, своего ученика К. Н. Державина, знающего испанский «тов. Гайкиса», опытного в «сharge d’affair» дипломата Рябинина, «технического работника», знающего испанский Раису Лингер. Также Луначарский просил незамедлительно разрешить выехать его секретарю И. А. Сацу[686].
При этом Луначарский особо подчеркнул в письме к наркому, что отнюдь не собирается прекращать работу «в обоих академиях, участия в различных съездах и конференциях, а также по Вашему поручению в дипломатических кампаниях». Литвинов отнесся к пожеланиям полпреда серьезно, о чем свидетельствует скорый приезд в Париж И. А. Саца. Это вдохновило Луначарского на новые литературные исследования.
В статье «О Дон Кихоте» Луначарский вновь обратился к излюбленному герою, в котором видел отражение себя самого: «Здесь изображено столкновение высокого идеализма и будничной действительности. Мы видим, как издеваются над идеалистами, которые хотят считать за действительность свой идеал, но вместе с тем здесь отдается дань глубокого уважения этим идеалистам… Вот эти противоречия дают такую многогранность, многокрасочность, такую глубину этому произведению, и делают Дон Кихота вечной фигурой»[687]. Такой же «вечной фигурой» стал в советскую эпоху и сам Луначарский, наделенный теми же чертами «идеализма» и «донкихотства».
Жена Анатолия Васильевича, зная поговорку: «В Монте-Карло приезжают играть, в Ментону — умирать», подсознательно отговаривала мужа от поездки, но все советовали выбрать именно этот курорт Лазурного Берега. Супруги приехали туда 29 ноября и поселились в отеле «Сесиль» на набережной. Луначарский вспомнил о предложении Горького и как-то сказал жене: «…Я хочу еще пожить, хотя бы для того, чтобы написать книгу о Ленине. Это мой долг. Эта книга будет самым значительным из всего, что я сделал в жизни… Мне нужно три года, еще три года. Я многое успею сделать за эти три года. Я напишу книгу о Ленине, я не буду разбрасываться, как раньше»[688].
Письмо А. В. Луначарского министру иностранных дел СССР М. М. Литвинову о необходимости ему задержаться на лечении в отеле «Сесиль» в Ментоне, Франция. Автограф. 4 декабря 1933 г.
[РГАСПИ]
Здоровье вроде бы улучшалось, и он написал М. М. Литвинову на бланке Cecil Hotel в Ментоне 4 декабря 1933 г. уже упомянутое письмо, в котором просил не сокращать «мое пребывание в Ментоне, чтобы ехать на место службы… После перенесенной мною тяжелой болезни каждая лишняя неделя отсрочки является в известной степени плюсом. С другой стороны, сообщаю Вам, что мне удалось настолько поправиться, что состояние моего здоровья не является препятствием для начала работы. Одновременно пишу в Санупр, чтобы оформить продолжение отпуска. Погода здесь стоит прекрасная. Врач у меня очень хороший». Луначарский сообщил, что деньги на «первое обзаведение» посольства получены, передал привет жене наркома и написал, что «был бы очень рад иметь возможность получить от Вас непосредственно некоторые указания делового характера»[689].
Несколько раз Анатолий Васильевич выезжал на концерты в Монте-Карло. Очередная поездка была намечена на роковой день 26 декабря, однако ночью Луначарский долго не мог заснуть и сказал жене: «Будь готова. Возьми себя в руки. Тебе предстоит пережить большое горе». На следующий день у него, по воспоминаниям жены, «начался ужасный приступ стенокардии, его раздели, уложили… Камфара, горчичники, горячие компрессы на сердце — ничто не помогало. Боль была ужасающая, но он все время был в полном сознании. Он говорил со мной и с Игорем по-русски, по-французски с доктором и ни разу не ошибся, не оговорился. Он сказал:
— Я не знал, что умирать так тяжко.
Врач тогда предложил подать шампанское и налил Анатолию Васильевичу ложку шампанского. Анатолий Васильевич отвел его руку:
— Нет, шампанское я пью только из бокала!
Я налила бокал, он сделал глоток»[690].
Скоро все было кончено. Луначарского не стало 26 декабря 1933 г. в половине шестого вечера.
Тело Луначарского отвезли из отеля в местную кладбищенскую часовню на горе, окруженную черными кипарисами, с синеющим внизу морем. И вновь жене вспоминалась поговорка: «В Ментону приезжают умирать»…
Стела в Ментоне, установленная в 1967 г., с надписью «Здесь жил и умер Луначарский Анатолий Васильевич, соратник Ленина, министр просвещения СССР, государственный деятель, ученый и писатель, друг Франции». Профиль Луначарского на стеле скульптора Л. Лафайе.
[Из открытых источников]
Гроб с телом Луначарского в особом вагоне доставили в Париж, а затем отправили поездом в Москву в сопровождении жены, его секретаря и двух сотрудников парижского полпредства. Из информационной заметки: «1 января, утром, в Москву прибыло тело покойного Анатолия Васильевича Луначарского. На Белорусско-Балтийском вокзале для встречи тела, кроме родственников покойного, явились тт. Литвинов, Киселев, Крестинский, Семашко, Эпштейн и другие члены правительства СССР и РСФСР, старые большевики, писатели, художники, артисты и др.