Успех пьесы «Королевский брадобрей» окрылил Луначарского. Летом 1906 г. он писал Горькому о намерении «приступить ко второй драме в том же стиле. Она задумана бесконечно шире, называется „Предтечи“ и имеет главными действующими лицами демократию. Если ближайший мой кружок принял радушно первое чтение „Брадобрея“, — то первое чтение 3 частей новой пьесы произвело фурор…». Луначарский просил Горького помочь в издании его пьес, в том числе пьесы «Из мира иного», в сборниках «Знание», посетовав при этом, что им пришлось расстаться и что фатум-случай продолжает влиять на судьбы людей: «Ужасно грустно, что Вы где-то далеко и что Вас не придется скоро увидеть. Между тем я ожидал много пользы от нашего знакомства, мне даже казалось, что в нем сказывается некий фатум, закономерность, сближающая родственные элементы, — в мире есть смешение гармонии и хаоса, и, кроме фатума относительно разумного, существует еще бессмысленный фатум — случай. Остается вздохнуть…» Горький, с долей скепсиса оценивавший творения Луначарского, все же решил помочь: «Человек он с талантом и, по-моему, может написать хорошую вещь, однажды».
Луначарский упивался «монументальностью увиденного» и обращался к своим собратьям по творчеству: «Настежь окна, художник, говорю я, не пропусти своего счастья: ты волей судеб свидетель великих явлений; думай, думай, напряженно, наблюдай из всех сил, преломи эти снопы невиданных лучей в гранях твоей индивидуальности, изнемоги под бременем, умри ради литературы, ибо она, твоя богиня, требует от тебя теперь художественного анализа и художественного синтеза по отношению к явлениям ошеломляющим, колоссальным!»
Новый, 1907 год супруги Луначарские встречали на даче Ваза вместе с семьей Ленина, В. В. Воровским и его женой. И уже через полмесяца Анатолий Васильевич вынужден был эмигрировать. Как он вспоминал, «я думаю, что, несмотря на мою тогдашнюю тесную дружбу с Богдановым, я не сделал бы впредь ошибок, если бы обстоятельства не заставили меня эмигрировать. Мне был предъявлен чрезвычайно тяжелый обвинительный акт, а моему адвокату… был сделан тонкий намек, что мне лучше всего покинуть страну». В не публиковавшихся при жизни воспоминаниях наркома он прояснил создавшуюся ситуацию, связанную с тем, что его «будто партия хочет выставить» кандидатом на выборах в Государственную Думу (позднее кандидатом будет выдвинут Г. А. Алексинский): «Полиции захотелось отшибить от меня эту возможность, и мне был прислан грозный обвинительный акт без ареста, однако присяжный поверенный Чекерулькуш объявил мне и сделал соответствующий доклад в партийной организации, что он видит в этом факте как бы прямое указание царского правительства, чтобы я, пока есть возможность, уезжал из России. „Если вы не эмигрируете, — сказал он мне, — то вы, несомненно, попадете в тюрьму на 5–6 лет“. Партия постановила, чтобы я уехал, и дала мне необходимые для этого возможности»[34].
Конкретно Луначарский обвинялся в том, что он «оказал дерзостное неуважение верховной власти, порицал образ правления, установленного Российскими основными законами, и возбуждал к бунту», и в соответствии с Обвинительным актом, составленным еще 30 августа 1906 г., подлежал суду Санкт-Петербургской судебной палаты. Эта история показывает, насколько большой авторитет «заработал» себе Луначарский к 1907 г. не только в партии, но и в «глазах властей». И вновь, как в 1905 г., он отправлялся «в неизвестность», отрываясь от российской почвы и ожидая новых испытаний.
Впрочем, в эмиграции он рассчитывал посвятить себя научным занятиям, во многом с философско-религиозным оттенком, и сочинительству. «Положение стало невыносимым, — признавался тогда Анатолий Васильевич. — Острое переутомление, пошатнувшееся здоровье, крайнее недовольство собою как следствие невозможности серьезных научных занятий, недовольство ходом дела в партии и стремление пересмотреть многое в ее былом — все это толкало за границу».
Луначарскому удалось выехать без семьи через Финляндию, не встретив никаких препятствий: «Похоже было даже на то, что меня пропускали нарочно, ибо дело шло не столько о моем заключении, сколько о том, чтобы отстранить меня от думской политической работы»[35]. Через Гельсингфорс Луначарский добрался сначала до Копенгагена, потом через Германию он приехал в Италию, где и осел в любимой и близкой его сердцу Флоренции. Начался тяжелый, но одновременно и плодотворный, более чем десятилетний (до 9 мая 1917 г.) эмигрантский период в биографии будущего наркома — период, как он сам его назвал в 1930 г., «дальнейшего блуждания по левым ошибкам».
Итальянские страсти: «Религия и социализм». 1907–1908
Итак, «Дон Кихот революции» после первой схватки с царизмом направляется в эмиграцию зализывать свои раны, перевести дух и обдумать все им увиденное, прочувствованное и накопившееся в копилке мыслей и открытий. По его признанию, первое время пребывания за границей участия в политической работе он почти не принимал: «Я сидел над моей книгой „Религия и социализм“, которой придавал очень большое значение». Большую часть времени, проведенного на чужбине, он посвятит обогащению своего культурного багажа, научным изысканиям, литературному творчеству и публицистической деятельности. Более 400 разнообразных публикаций в печати удастся подготовить и выпустить Луначарскому за время пребывания за границей.
Создается впечатление, что судьба специально подарила Луначарскому 10 лет довольно спокойной, не обремененной политической работой и преследованиями жизни, чтобы он имел возможность подготовиться к реализации масштабного культурного проекта в свое стране. Речь идет не только о его глубокой вовлеченности в культурную жизнь Европы и России через знакомство с книжными и журнальными новинками, через встречи с деятелями культуры, через партийную работу в разных европейских городах, но и специальном изучении им проблем педагогики, просвещения, литературы, искусства и даже вопросов пролетарской культуры, в том числе совместно с рабочими, обучавшимися в партийных школах Европы. Луначарский верил в дело социализма и революции, в созидание нового человека и, как романтик, живо представлял себя созидателем общества будущего.
Писатель Б. К. Зайцев очень колоритно описал в своих воспоминаниях, как он встречался во Флоренции с четой Луначарских и как они там жили: «Тут уже не подполье Лиговки и Пяти Углов. Да и Лениным не пахнет. Здесь Albergo Corona d’Jtalia залитой солнцем, здесь крик осликов на улицах, смех, веселый говор простой итальянской толпы. Но здесь и наши друзья Боттичелли, Донателло… Все настоящее, все мировое. Надо сказать: Луначарскому это нравилось. Он тоже любил Флоренцию, в нем была жизненность и порыв к искусству… Во Флоренции мы превесело вчетвером с ним заседали в разных ресторанчиках „Маренго“ на Via Nationale, распивали кианти, он горячился и ораторствовал — теперь о флорентийской живописи. Пенсне прыгало на его носу, он вдруг обнимал и целовал Анну Александровну (очень был пламенен по этой части), потом опять кричал о Боттичелли. Единственно, чем меня доезжал тогда, — многословием. Глаза соловели у слушателя от усталости, а остановить его нет возможности.
А потом вернулись во Флоренцию. Луначарские были еще тут, но вид у них вовсе иной: очень кислый и отощалый. Дело простое: уже с неделю сидели они без гроша. Анатолий Васильевич снял пенсне, протер, опять надел и дернул слегка за шнурок его. Вид несколько смущенный.
— Не могли ли бы вы дать мне взаймы сто лир? Это меня очень выручило бы.
Теперь кажутся те времена младенческими. Сто лир! Но комната в отельчике нашем „Corona d’Jtalia“ стоила три лиры, завтрак в „Маренго“ лиры полторы. Я повел всех в это „Маренго“, угощал, пропитали мы лир десять — пятнадцать, у Луначарского в кармане было уже сто, он опять хохотал, целовал Анну Александровну…»
Упоение высотами культуры и постоянная нехватка средств для существования — таковы были приметы жизни Луначарского во Флоренции. Нельзя сказать, что в этот период он совсем выпал из-под внимания партийного руководства. В качестве делегата от РСДРП с решающим голосом он 5 августа 1907 г. прибыл в Штутгарт на VII Международный социалистический конгресс II Интернационала и опять попал в гущу партийных баталий. Он встретил там Ленина, Базарова, Троцкого, Плеханова, Мартова, Р. Люксембург и многих других. И опять оказался в тесном союзе с Лениным, поддерживая его и согласовывая с ним свои действия. В письмах жене он сообщал: «Ленин мил по-прежнему, хочется ему проучить немцев, как и мне… Ильич страшно хорошо ко мне относится… Дела мои идут как по маслу. С Лениным вчера установились великолепные отношения. Он ужасно мною доволен…» Луначарскому было поручено отстаивать позицию большевиков по отношению к профсоюзам и их сближению с партией, а противостоял ему в этом вопросе сам Плеханов, который, однако, «остался немножко в дурачках… Турнир был важный… Это пока самое сильное впечатление съезда. В результате Плеханов был разбит. 6 голосов высказались за меня. За него только 2 интеллигента»[36].
Луначарский принял на конгрессе предложение Ленина взять на себя роль постоянного сотрудника Центрального органа партии, при этом, по его словам, «я высказал ему почти все мои новые идеи… Он страшно внимательно меня слушал». Помимо этого, Ленин попросил коллегу написать брошюру об отношении партии к профсоюзам. Брошюра ему «чрезвычайно понравилась», и в предисловии он отметил: «Я и в Штутгарте был солидарен во всем существенном с тов. Воиновым и теперь солидарен с ним во всем характере его революционной критики».
Эти примеры говорят о том, что, снизив в 1907 г. свою революционную активность, Луначарский все-таки оставался в обойме партийной элиты и получал полную поддержку Ленина до той поры, как в большевистской среде не назрел конфликт по поводу участия в выборах в Государственную Думу и не вспыхнули с новой силой философские разногласия прежних лет. Как пояснял создавшуюся ситуацию сам Луначарский, «на этот раз Ленин… был за участие в выборах в Думу и считал, что мы, готовясь к дальнейшему революционному подъему, в то же время должны вести политическую работу в Государственной думе и во всех общественных учреждениях… Это соединение легальности и нелегальности казалось Богданову и другим ультралевым большевикам эклектизмом… Как всегда бывает, в эпоху реакции вновь появились и философские разногласия. Нам припомнили наши философские искания и отступления от плехановской ортодоксии… Мне казалось главным образом необходимым поддержать высокое настроение пролетариата, не дать угаснуть атмосфере мировой революции, которая, как мне казалось, мельчится этой мнимой практикой, — вот почему я вскоре присоединился к группе „Вперед“, организатором которой был Богданов».