Далее историк справедливо замечал: «Вздорность и нелепость содержания этого документа ясна в наши дни любому специалисту по истории России ХХ века… Луначарский в это время числился во врагах Зиновьева и Ленина… Поэтому появление Зиновьева и Луначарского в „одной связке“ было в октябре — ноябре 1914 г. абсолютно невозможным»[74]. Кстати, Мельгунов в своей книге тоже оценил этот документ как совершенно неправдоподобный, хотя в его бумагах он был отнесен к другому, более «правильному» 1915 г.[75]
В связи с вышесказанным Старцев опровергал утверждение Сиссона, что в конце 1914 г. Луначарский обратился «через Альтфатера к банкиру Максу Варбургу, через которого он получил поддержку Парвуса», и привел показательный пассаж Сиссона в комментариях к документам о дальнейшей судьбе Луначарского: «Продав свои услуги Германскому Имперскому банку, гг. Луначарский и Зиновьев-Апфельбаум совместно с другими большевиками тотчас же по приезде в Россию в „пломбированном“ вагоне после революции стали исполнять свой контракт с Германским банком. С этой целью они начали проповедовать братание с немцами… Был момент после разгрома московских святынь, когда г. Анатолий Луначарский заявил письмом в Совет Народных Комиссаров, что он больше выносить варварства, учиняемого большевиками, не может, но затем, под влиянием прямой угрозы, что если он не сумеет преодолеть свою чувствительность, то будут опубликованы документы, изобличающие его связь с немцами, а также под влиянием дальнейшего денежного вспомоществования г. Луначарский счел возможным взять свой отказ от должности назад и продолжать разрушение русского просвещения». Старцев убедительно показал, как очередная порция лжи Оссендовского и Сиссона пытается создать образ «юродивого и трусливого Луначарского, отказавшегося от принципов за немецкие деньги».
Любопытно, что Оссендовский вывел Луначарского одним из героев своего романа «Ленин — бог безбожных» (1931), посвященного последним годам жизни вождя революции, ставшего «новым мессией». В одной из сцен, относящихся к октябрьским дням, автор рисует характерную сцену: «Между тем к Ленину подбегает взволнованный Луначарский: „Товарищ Ленин! Пролетариат выходит из-под контроля, они разрушают и выносят неоценимые сокровища“. „Это их день, — со вздохом отвечает Ленин. — Не троньте их, пусть удовлетворяют свои инстинкты… На сегодня“».
Кстати, сам Старцев был сторонником мнения, что «до Февральской революции, всего вероятнее, большевики никаких денег ни в России, ни в Швейцарии от немцев не получали… Более вероятно поступление каких-то сумм с марта по октябрь 1917 г. …Только с 8 ноября 1917 г. немцы стали оказывать систематическую финансовую помощь большевистской партии, уже захватившей власть в Петрограде. Эта помощь оказывалась ими вплоть до октября 1918 г. и составила по косвенным данным… до 50–60 млн золотых марок»[76].
В 2020 г. в серии «Страницы советской истории» вышла фундаментальная книга немецкого историка Е. И. Фляйшхауэр «Русская революция: Ленин и Людендорф. 1905–1917» (М., 2020), в которой автору удалось открыть широкую панораму неизвестных фактов и связей, доказывающую, что партнерство большевиков с генштабами Центральных держав все-таки было и оно совсем не ограничивалось только финансированием большевистской партии. Автор доказывает, что стороны заключили во время движения «пломбированного вагона» в Берлине и Стокгольме секретное соглашение, что Ленина в дороге и впоследствии в Петрограде постоянно сопровождали два немецких старших офицера, майоры Андерс и Эрих, внесенные в список отъезжающих как «Рубаков» и «Егоров» и представленные финскими товарищами, что большевики постоянно согласовывали в дальнейшем действия со своими кураторами и «тайной агентурой германского генштаба», что финансирование после Октябрьского переворота только увеличилось и что «щедрые месячные оклады» получали многие известные партийцы (при этом напрямую имя Луначарского в списке получателей названо не было): «С некоторой долей уверенности можно предположить, что получатели знали, откуда берутся такие деньги»[77].
Петроград, 1917-й
Приезд Луначарского в Петроград, несмотря на сложности пути, сразу вовлек его в водоворот кипевших вокруг событий, и он не мог себе тогда представить, что пройдет два с половиной месяца и он снова окажется в «Крестах», причем именно за подозрение его в «немецком шпионаже»: эхо «пломбированных вагонов» затронет его не понарошку. Настроение у Луначарского с первых дней пребывания в России было, без сомнения, боевым, «донкихотовским», он не боялся идти туда, куда вел его рок событий…
В Петрограде Луначарский в своей ежедневной работе еще активнее примкнул к так называемой группе «межрайонцев» — «Межрайонной организации объединённых социал-демократов», возникшей в Петербурге еще в ноябре 1913 г., несколько раз менявшей свое название и включавшей в себя меньшевиков-партийцев, сторонников Троцкого, «впередовцев» и большевиков-примиренцев, которые выступали за создание «единой РСДРП» и примирение самых различных политических течений и фракций, против полного разрыва с меньшевиками. С началом мировой войны межрайонцы встали на интернационалистские позиции, а их рупором выступала парижская газета «Наше слово» («Голос») Мартова и Троцкого. Луначарский и члены группы «Вперед», несмотря на выпуск ими своего одноименного издания, с «Нашим словом» сотрудничали.
В 1916 г. в Петрограде насчитывалось уже около 400 членов группы межрайонцев, а в 1917 г. их было уже почти 4000 человек, причем с первых дней после Февраля межрайонцы выступали часто более радикально, чем большевики. Они, к примеру, выступили инициаторами создания Советов и сразу заняли видное место в Петроградском Совете рабочих и солдатских депутатов. Ленин, прибыв в Россию, был поражен влиятельностью этой группы и взял курс на объединение с ней. VII (Апрельская) Всероссийская конференция РСДРП(б), проходившая 22–29 апреля (7–12 мая) 1917 г. признала необходимость сближения и объединения с группами и течениями, на деле «стоящими на почве интернационализма» и порывающими с политикой «мелкобуржуазной измены социализму».
Так получилось, что 10 (23) мая, на следующий день после приезда Луначарского, он оказался на конференции межрайонцев, на которую пришли в качестве гостей Ленин с Каменевым и от меньшевиков Мартов. Ленин выступил на этой конференции с предложением о желательности немедленного объединения с межрайонцами. И хотя Троцкий заявил там же, что «называться большевиком» не может, «признания большевизма требовать от нас нельзя», а Луначарский говорил о преждевременности объединения с большевиками, конференция все же приняла примиренческую по отношению к большевикам резолюцию. После этого группа межрайонцев проводила согласованную с ними политику на I съезде Советов, в Петроградском Совете и в ЦИК.
Первым выходом Луначарского на большую политическую арену России в 1917 г. следует считать его случайное появление по приглашению члена Исполкома Л. Б. Каменева 22 мая (4 июня) на заседании Петроградского Совета в Мариинском театре, где должен был выступить Керенский. Луначарский до этого в Совете ни разу не был, стараясь, как он писал жене, «закрепить свое влияние в низах» и сосредоточиться именно на «культурной работе» вне «парламентаризма». Однако, прослушав на заседании «ловкую», но наполненную «благородной пустотой», встреченную овацию речь Керенского, «молодого и стройного», явившегося в «хаки и военных сапогах», Луначарский решил дать ему отпор и попросил слова, тем более что в зале не было «оратора-забияки» Троцкого.
Что из этого получилось, Луначарский писал жене: «Мои 10 минут я потребил хорошо, не теряя попусту ни одного слова, я разрушил все аргументы Керенского. Хотя слово мне не продлили, хотя аплодировали мне главным образом большевики, но все собрание, равно как Исполнительный комитет и министры (особенно Церетели), слушали меня с напряженным вниманием. Пусть затем перед Керенским вываливали мешки медалей и крестов, присланных с фронта, пусть устроили ему театральную овацию — след остался. Ему не удалось серьезно пошатнуть в ответной (опять большой!) речи ни одного моего положения… Бедняга! Театрал и истерик, не искренний демократ, он, вероятно, сломит себе шею на половинчатой позиции. Для буржуазии он и его все еще огромная популярность — ширма и последняя позиция ее обороны. Он — последнее орудие империалистов».
А. Ф. Керенский. Петроград, 1917.
[Из открытых источников]
Луначарский остался доволен свои дебютом в «политических высших сферах», и показательно, как он закончил это письмо к жене: «Живу я по-прежнему недурно… Что ты долго не пишешь? Завтра пошлю тебе телеграмму с оплаченным ответом. Уж очень ты скупа на письма?.. Целую нашего Кро-Кро, нашу прелесть. И я тебя целую, мое несравненное счастье. Твой Толя». Жену в письмах Луначарский называл «Дорогая Нюрочка» или «Нюта», «Дорогая детка» или «Деточка», «Дорогая Мышка, Кисочка или девочка», а сына — Тото или Кро-Кро (так и вспоминается при этом К. Чуковский, который, кстати, бывал у Луначарских и мог «узнать» в сыне наркома своего Тотошу и Кокошу из стихотворной сказки «Крокодил», написанной в 1915 г.). Все его письма были наполнены любовью и нежностью к жене и сыну, и это как нельзя лучше характеризует «пламенного революционера».
Проходит всего 2 недели, и в письме к жене от 2 (15) июня Луначарский, рассказывая о своих достижениях, вновь подчеркивает ее заслугу в «закалке его характера»: «Я веду линию железную. Рядом с Троцким и „Правдой“ я являюсь самым последовательным социал-демократическим революционером. Чувствую в себе разум ясный, волю непоколебимую, мужество безграничное. Благодаря кому? Благодаря тебе. Ты — моя душа. Я не удержался от того, чтобы прямо сказать Ильичу, что ты покончила мои колебания, что в твоем поистине великодушном красноречии я почерпнул мою веру. Твоими прекрасными устами говорило что-то глубокое и бесспорное, как бы дух самой революции. Ты была для меня пророчицей. Теперь же я до последней фибры проникнут сознанием единоспасающего характера нашего учения и наших лозунгов».