Выражая сожаление, что «во имя „справедливости“ и прочих обывательски почтенных вещей, так невыразимо жалких под грозой войны и революции, зачитал против нас проповедь и Короленко», автор писал: «Но как неверен был его голос! Какая скучная канитель его письмо, в котором он торжественно объявляет меня „бывшим писателем, а теперь комиссаром“ и с негодованием уездного пророка клеймит наш фанатизм… Какая все это мелочь, какая все это моральная дребедень по сравнению с мировыми событиями, их горечью и их славой!»[164]
В статье в первую очередь бросается в глаза самоуверенность и безапелляционность, с которой автор клеймил «скучные филиппики Короленко», не видя в них ни малейшей крупицы правды. Невольно возникает вопрос, как же мог он так стремительно, за считаные месяцы, переродиться из духовного «вождя и учителя», каждое слово которого воспринималось с вниманием и восторгом, в слабодушного «уездного пророка», выразителя никчемных «обывательских» представлений? Получается, что все, чему он учил, — гуманность, честь, великодушие, духовная красота, порыв к прекрасному — скоропостижно скончалось сразу же после совершения пролетарской революции…
Да, именно такая удивительная логика водила пером Луначарского, рассуждавшего об омертвелости старых нравственных устоев в эпоху революции, которую «любить могли только железные сердца, не знающие жалости, когда дело идет о решительной борьбе со злом». Короленко, с его «мягким сердцем», «растерянностью перед беспорядком, исключительностью и жестокостью революции», должен был, по призыву Луначарского, «остаться в стороне», ведь «людям чистой любви нельзя идти в ногу с людьми, одержимыми духом истории». И только потом, когда победит мировая революция, победители обратятся к писателю: «Отец наш, милый апостол жалости, правды, любви… Вот теперь — наступает весна красоты, и любви, и правды: твори, отец, учи. Грозное время, когда ты, мягкосердный, невольно растерялся — прошло. Потоп схлынул. Вот, голубь с масленичною ветвью, иди сажать розы на обновленной земле».
В этих рассуждениях наркома — главный нерв его полемики с писателем. Если, с точки зрения первого, революционная гроза и свойственное ей насилие отменяли законы «жалости, правды, любви», которые войдут в свои права лишь после всеобщей победы «свободы и братства», то, по мнению второго, именно в дни революционной схватки никто не должен был забывать о вечных человеческих ценностях.
Встреча в Полтаве и рождение писем
Вернемся, однако, к майским дням 1920 г. Находясь уже в Харькове и собираясь посетить штаб 14-й армии, Первую конную армию, Николаев, Херсон и Одессу, Луначарский 9 мая писал жене: «Меня направляют сейчас в Полтаву, где я имею поручение, помимо антипольской агитации, в которой крайне нуждаются, так как Украина смущена, раскрыта и полна всякими так называемыми бандами, т. е. не понявшими своих идей анархистами и патриотами, но также и переговорить самым серьезным образом с В. Г. Короленко».
Первая попытка встречи наркома и писателя не имела успеха. Луначарский приехал в Полтаву 12 мая 1920 г., но не смог в городе задержаться и ограничился письмом Короленко, в котором сожалел о несостоявшейся встрече. «Мне очень жаль, — записал тогда же в дневнике Короленко, — что не пришлось с ним повидаться. Любопытно, и это был случай выяснить себе многое и м<ежду> прочим выяснить также свою точку зрения перед одним из теперешнего центра. У меня складывается в голове проект письма, с которым хочу к ним обратиться. Пожалуй, лучше всего обратиться именно к нему. Можно будет писать, как к литератору».
Как видим, появившееся у Короленко желание написать Луначарскому письмо с открытым прояснением своих взглядов перед «ними», вождями Советской республики, совпало с аналогичной задачей, поставленной Лениным перед Луначарским. Вскоре после этого Короленко приступил к написанию так и не законченного пространного письма к наркому, которое затем перерастет в целый цикл писем к Луначарскому. Писатель не закончил свое первое письмо в связи с тем, что 7 июня 1920 г. с наркомом он все-таки встретился, когда тот вновь оказался в Полтаве. Нарком посетил Короленко в его доме, где «провел с ним несколько часов в чрезвычайно содержательной и глубокой беседе, из которой… убедился, что он вдумчиво выражал целый ряд несогласий, но в общем по-товарищески относился к руководящей партии»[165]. Откровенный разговор шел о самых больных вопросах, и в первую очередь о «революционном насилии».
В 1928 г. в речи на собрании комсомольских писателей и поэтов Луначарский, говоря о том, что «революция приучила нас к чрезвычайной безжалостности» («Иначе и быть не могло… Война заставляет сердца порасти довольно густой шерстью, и мы все за время военных забот потеряли гуманный облик»), вспоминал слова, которые ему говорил «старик Короленко» в Полтаве: «Анатолий Васильевич, вы вот все говорите „вынуждены, вынуждены“ — но вы вызвали целое море вражды, отгрызаетесь от целой стаи врагов и сами ожесточаетесь. У вас есть палачи, у вас есть люди, которые стали военными для того, чтобы рубить человеческое мясо так же просто, как рубят конину. Вы хотите внеклассового общества, общества коммунистического содружества, для вас человеческая личность должна была быть святее, чем для кого-нибудь другого, а вы ее топчете»[166].
Прежде, в 1923 г., об итогах разговора нарком написал следующее: «В результате нашей беседы им предложена была такая комбинация: он-де пришлет мне несколько писем, в которых откровенно изложит свою точку зрения на происходящие в России события. Я, с своей стороны, по получении писем, посоветуюсь с ЦК партии, удобно ли их печатать, причем за мною оставалось право ответить на них теми аргументами, которые я найду подходящими. Таким образом, письма должны были быть изданы, как письма Короленко ко мне с моими ответами». В двух других обращениях к этому же вопросу Луначарский еще раз подчеркнул, что в ходе встречи он не давал писателю твердого обещания ответить на его письма — «может быть, я отвечу на них»… и «может быть, мы решимся оба издать эту переписку»[167]. Видимо, уже тогда нарком понимал как сложность написания убедительных ответов на будущие письма Короленко, так и невозможность опубликования переписки на столь щекотливые темы.
А. В. Луначарский во время выступления на митинге, устроенном сотрудниками агитпоезда «Красный Восток». 1920.
[РГАКФД]
«Отношения между мною и Владимиром Галактионовичем в течение всего моего пребывания в Полтаве были самыми сердечными», — вспоминал об атмосфере встречи Луначарский. Вроде бы близкие к этому чувства испытывал и Короленко. «Лично впечатление довольно приятное. Мы разговорились, и я сразу же выяснил, что если он считает себя правым в нашей полемике, то и я тоже стою на своем, — отметил он в дневнике 7 июня и продолжил, вспомнив прежние колебания Луначарского и даже сравнив его с Гамлетом: — Сам он вначале, уже и после нашей полемики, — гамлетизировал и колебался. То его приводили в ужас трещины на колокольне Ивана Великого и разрушение некоторых московских памятников, то некоторые расстрелы… Он даже выходил из Коммунистической партии, но потом опять вошел и теперь плывет по большевистскому течению»[168].
Как видим, от иронии в адрес Луначарского Короленко все же не удержался. Позднее в своем первом письме к наркому писатель, сетуя на неблагодарный жанр «докладных записок», к которому он вынужден вновь прибегнуть, писал: «Мне казалось, что с вами мне это будет легче. Впечатление от вашего посещения укрепило во мне это намерение, и я ждал времени, когда я сяду за стол, чтобы обменяться мнениями с товарищем писателем о болящих вопросах современности». Здесь же Короленко выразил наркому пожелание, «чтобы в вашем сердце зазвучали отголоски настроения, которое когда-то роднило нас в главных вопросах, когда мы оба считали, что движение к социализму должно опираться на лучшие стороны человеческой природы, предполагая мужество в прямой борьбе и человечность даже к противникам».
Однако преградой между писателем и наркомом в тот же день лег «кошмарный эпизод» с очередными расстрелами. Вскоре после ухода Луначарского явились к Короленко с мольбами о помощи родственники бывшего купца 1-й гильдии, владельца мельницы в Полтаве Г. Я. Аронова и домовладельца торговца С. М. Миркина, обвиненных в «систематической спекуляции мукой и талонами на помол» и приговоренных к расстрелу. Короленко поспешил вместе с родственниками арестованных и дочерью Софьей в театр, где должен был выступить на митинге Луначарский. Дальнейшие события писатель описал 7 июня в своем дневнике: «Я отправился в театр в надежде, что Луначарский поможет отстоять эти пять жизней… И Луначарский, и Иванов (начальник чрезвычайки) уверяли, что эти пятеро еще не расстреляны, и значит, может идти разговор об отмене приговора. Я успокоился и прослушал всю лекцию. Луначарский говорит хорошо и, по-видимому, убежденно… По окончании митинга я уже почти оправился. Ко мне подошли с предложением сняться на эстраде вместе с Луначарским, Ивановым, Шуйским (председатель Полтавского губисполкома. — С. Д.) и другими. Воображаю, как коммунистические газеты использовали бы эту карточку. Я снялся бы с теми самыми лицами, которые так недавно расстреливали людей по административным приговорам. Я наотрез отказался.
Затем… я еще раз подошел к Луначарскому, а затем к Иванову, передал ходатайство рабочих об Аронове и просил, чтобы ради приезда Луначарского они отложили террористическую бессудную казнь… Если нужно — пусть судят… Иванов пробормотал что-то вроде обещания. Это человек с зловеще-бледным лицом, мутным взглядом и глухой речью. Луначарский подтвердил обещание ходатайствовать… А в это время все пятеро уже были расстреляны. Об этом я узнал на следующее утро, то есть сегодня, между прочим, из следующей записки Луначарского: