Короленко скончался 25 декабря 1921 г. В день его похорон, 28 декабря, в Москве проходил Всероссийский съезд Советов, почтивший память писателя вставанием. «Правда» опубликовала небольшую статью-некролог Луначарского «В. Г. Короленко». Эта статья, как и другие обращения наркома к личности писателя после его смерти, представляла собой не что иное, как своеобразный ответ Луначарского на письма к нему Короленко.
Нарком повторял рассуждения 1918 г.: говорилось о заслугах Короленко, «бесспорно, крупнейшего мастера слова из всех современных писателей», «представителя правды, народной чести, благородного служителя любви». Но все это вновь относилось лишь к дореволюционным временам. «В. Г. Короленко весь в прошлом», — убеждал нарком, говоря о «естественности» отхода писателя «от нашей великой революции». «В его душе, в сущности говоря, не было ни одной струны, которая могла бы звучать в унисон с суровыми буднями подлинной, жестокой, беспощадной деловой революции, в волнах потока которой неизбежно кружится много грязи и мути. Ее исступленный рев, шрамы ее лица и грязный ее подол — все это Короленко видел… Кроме мягкосердечия, мешала Короленко понять роль революции и его, можно сказать, наивная приверженность к идеям демократии, всей лживости которой он отнюдь не разгадал»[173].
Обратим внимание на красноречивые слова наркома о «беспощадной» революции, в волнах которой «кружится много грязи и мути», о «лживости» демократии. Это еще раз убеждает в том, что нарком вовсе не был «голубем» революции, а скорее ощущал себя «непримиримым ястребом».
Пожалуй, в наиболее законченной и откровенной форме свои взгляды на судьбу морали в революционную эпоху Луначарский выразил как раз в статье «Праведник», написанной в октябре 1923 г. и посвященной Короленко. Помещена она была в популярном в то время иллюстрированном еженедельнике «Красная нива» (1924. № 1) и во многом повторяла прежние высказывания наркома о таланте и гуманности Короленко, имевших, правда, значение лишь в «проклятом» прошлом. Но автор пошел в статье еще дальше, связав все черты облика писателя воедино в образе «праведника». Нельзя сказать, что для 1923 г., когда в стране разгоралась антирелигиозная истерия, такая оценка писателя была лестной. Скорее наоборот. В атмосфере низвержения «старых» моральных устоев слово «праведник» (по В. Далю, это человек «праведно живущий; во всем по закону Божью поступающий, безгрешник») воспринималось как уничижительное.
Назвав Короленко «праведником», Луначарский облегчил себе осуждение его взглядов, а также любых других попыток «моральной критики» политики большевиков. По словам наркома, «само праведничество, сама незапятнанность одежды несомненно включает в себя нечто, очевидно, глубоко неприемлемое для революционных эпох». Никаких «нареканий», никаких «советов» — такими радужными глазами видит нарком все происходящее вокруг, рассуждая о необходимости для строительства нового общества многих «предпосылок, политых человеческой кровью»: «Праведник в ужасе от того, что руки наши обагрены кровью. Праведники в отчаянии по поводу нашей жестокости… Праведник никогда не может понять, что любовь жертв искупительных просит, да не только жертв со своей стороны (это-то праведник, пожалуй, и поймет), а и принесение в жертву других, как это водится во всякой жестокой сече. И в то самое время, когда праведник осуждает нас за это перед лицом любви, мы перед тем же лицом и не менее сурово осуждаем его. Мы для него палачи, а он для нас болтун».
Вот и результат полемики: все взгляды оппонента сведены к «болтовне». И тут уже уместными становятся такие кощунственные слова: «Эстетическая мораль не для революции… Человек, способный найти красоту в революции, должен любить не законченную форму, а само движение, саму схватку сил между собою, считать чрезмерность и безумство не минусом, а плюсом»[174].
В 1931 г. в статье «В зеркале Горького» Луначарский вновь отмечал, что «Короленко наговорил много благодушных и добросердечных пошлостей». Очевидно, что прошедшие годы не изменили отношения Луначарского к Короленко. Он продолжал считать его письма плодом заблуждений, которые жизнь «победоносно» развеяла. А ведь тогда шел 1931 год — год раскручивания маховика сплошной коллективизации, год начинавшегося нового голода и очередного взрыва «максимализма» в стране. Перекидывая мостик во времени, Луначарский размышлял о возможной эволюции Короленко: «Доживи он — вот хотя бы до сегодняшнего дня, до третьего решающего года (первой пятилетки. — С. Д.) — большим вопросом остается, какова была бы его позиция — та же ли самая, нейтральная, но недоброжелательная… или… уже радостная, уже совсем к нам близкая»[175].
Эти рассуждения проясняют еще один сюжет, пожалуй, последний в интересующей нас теме взаимоотношений «праведника» и наркома. Речь пойдет о пьесе Луначарского «Освобожденный Дон Кихот», которую он сам выделял как свое любимое и наиболее удачное драматическое произведение, посвященное «Моему милому другу Анне Александровне Луначарской».
А. В. Луначарский выступает на митинге. 1920.
[РГАКФД]
Эта пьеса действительно как нельзя лучше раскрывает творческую манеру Луначарского-драматурга. Здесь есть и откровенная «злоба дня» (победоносная революция), и стержневая глобальная идея (взаимоотношения между победившим народом и старой интеллигенцией), и весьма своеобразное, конъюнктурно искривленное видение истории, и явный революционный «пропагандизм». Смысл своей пьесы автор видел в изображении «под чертами Дон Кихота современного идеалиста в его столкновении с революционной действительностью». В итоге основным прототипом главного героя пьесы — «современного идеалиста» — стал Короленко, а наряду с ним также Р. Роллан, повторявший те же «самые добросердечные пошлости». Автор пьесы не скрывал данного обстоятельства. В лекции, прочитанной в Коммунистическом университете имени Свердлова, он говорил, что Короленко «сделался во многом как бы благородным Дон Кихотом, защитником угнетенных!», а в уже упоминавшейся брошюре «Пять лет революции» отнес писателя к «прекраснодушным Дон Кихотам». Он неоднократно подчеркивал близость друг к другу обоих прототипов пьесы, которая была начата в 1916 г., а закончена в начале 1922 г., то есть через несколько месяцев после смерти Короленко.
Если обратиться к содержанию пьесы, то не без оснований может показаться, что она лишь наполняет художественным материалом ту схему, которая содержится в статьях наркома о Короленко. «Благородный», «чистый» Дон Кихот — сторонник «непротивленчества», «праведник», «защитник угнетенных» — проповедует идеалы «правды и добра». Но революция, происходящая в стране, пугает его. Когда восставшие выпускают рыцаря из темницы, куда он был заточен герцогом, Дон Кихот спрашивает: «Сеньоры! Не совершаете ли вы насилия? Если вы действуете во имя правды, не забываете ли о милосердии?» И слышит слова одного из предводителей восстания, студента Дон Валтасара, который, «громко смеясь», отвечает: «Чудак! Сейчас мы рубим и стреляем на всех улицах города».
Симпатии автора полностью на стороне победивших революционеров, а не путающегося под их ногами Дон Кихота. Вождь восставших кузнец Дриго Пас издает приказы, в которых говорится, что тот, кто не будет их исполнять, «объявляется врагом народа и при первой возможности будет повешен как собака». Протестующему против казней и насилия Дон Кихоту не внемлют «железные вожди». Только из любезности Дриго Пас соглашается «слушать бесполезные слова» Дон Кихота. На предупреждение Дон Кихота, что он будет продолжать защиту угнетенных, Дриго Пас заявляет: «И мы так же посадим вас в тюрьму, как герцог» — и признается: «Да, мы тираны. Да, мы диктаторы». Диктаторы «во имя свободы».
Луначарский довольно откровенно развивает в пьесе аргументы в защиту «красного террора» и революционной беспощадности, вкладывая их в уста «несгибаемых революционеров». Дон Кихот, поддавшись благому порыву, содействует освобождению из тюрьмы предводителя контрреволюционных сил, хищного графа Весконсина, и тем самым способствует обострению жестокой борьбы. За это «предательство» его приговаривают к изгнанию. На прощание Дон Валтасар говорит рыцарю, повторяя логику статей Луначарского о Короленко: «Ах, Дон Кихот, вы не годитесь в граждане истекающей кровью голодной Республики… Но когда придем мы в обетованную землю, когда снимем мы кровавые жаркие доспехи, вот тогда-то позовем вас, бедный Дон Кихот, вот тогда скажем мы: „Войдите под завоеванные нами кущи помочь нам творить добро… О, тогда вы станете поистине освобожденным Дон Кихотом“».
В эпилоге Дон Кихот выглядит обреченным и поверженным. Даже его верный оруженосец Санчо Панса говорит о нем: «Старик плох. Он вообще-то помешан, а вы ему перемешали и самую помешанность». Строгий приговор выносит себе и сам рыцарь, растерянный, подавленный, ощущающий «смертельную рану на груди души». «…Что вообще делать нам, людям? — вопрошает он. — Я ничего теперь не знаю. Поистине я — как слепец».
Удивительно, но Луначарский прекрасно знал, когда писал эту пьесу, что его самого часто за спиной зовут Дон Кихотом, то и дело бросающимся на защиту интеллигенции и ее представителей, борющихся с недостатками советского строя. И он, вероятно, специально в своей пьесе, как бы реабилитируя себя в качестве «твердого революционера», показал моральный и духовный крах «мягкого» Дон Кихота, проигравшего в своей борьбе истинным «защитникам народа». Однако после завершения автором пьесы пройдет всего 7 лет, и уже сам Луначарский будет выступать в качестве «поверженного» Дон Кихота, когда ему придется под давлением обстоятельств уйти со своего поста. И в последние годы жизни не будет ли он сам напоминать такого же, почти отошедшего от дел, задумавшегося о пройденном пути праведника, которого он ругал до этого «бранными эпитетами»?
В истории «Писем к Луначарскому» Короленко как в капле воды отразился весь драматизм революции и Гражданской войны, который на широкой документальной основе был воссоздан автором настоящей книги в исследовании «Владимир Короленко и революционная смута в России. 1917–1921» (М., 2017). И Луначарский, увы, предстал в этой истории в довольно неприглядном виде, не только не ответив на обвинения в адрес большевиков, содержавшиеся в письмах писателя, но и сделав вид, будто писем не получал.