Впрочем, вероятнее всего, Короленко и сам познакомился с очередной книгой «железного» вождя, претендовавшей на роль программного сочинения. Книга «Терроризм и коммунизм», изданная в 1920 г., в апогей «военно-коммунистической» политики, представляла собой неприкрытую проповедь принципов «коммунизма в казарме», безжалостного «красного террора», милитаризации жизни общества. И она еще долго вдохновляла всех любителей строительства светлого будущего методами «приказа и нагана».
Председатель Реввоенсовета Л. Д. Троцкий во время одной из своих инспекционных поездок на фронт.
[РГАКФД]
Нарком, несомненно, подписался бы под крылатыми, выворачивающими все наизнанку словами Троцкого из его речи на IV Конгрессе Коминтерна: «Беспощадность в революционной борьбе есть в своем роде высшая гуманность, потому что она сокращает тяжелый путь революции». А вот слова самого наркома из его письма А. И. Южину: «Вы очень хорошо знаете, что я не только не против насилия в деле революции, но адепт того взгляда, что только путем насилия революции могут быть совершаемы, что старое никогда не сгнивает окончательно и может долго дышать, если его не сбросить со своих плеч беспощадными ударами»[177].
Как видим, Луначарский возводит насилие в необсуждаемый, бесспорный абсолют, видит в нем единственный путь очищения общества от скверны «старого», с которым связаны миллионы людей, вековые устои труда и жизни. Подводя итоги пятилетия русской революции, Луначарский находил оправдания всем крайностям лишь недавно затихшей «жестокой борьбы революционного палладина с клубящимися под его ногами чудовищами». С ужасающей патетикой, сходной лишь с той, которая звучала на процессах 1936–1938 гг., он писал о Гражданской войне: «Буржуазные и мелкобуржуазные кроты реакции, начиная от генералов и адмиралов и кончая левыми эсерами и анархистами, рылись у нас под ногами. Мы были окружены тучей врагов. Здесь абсолютно неизбежна была политика террора… Они непрестанно точили один нож за другим для спины пролетария. И тогда террор разразился, террор, временно принявший массовый характер, вовлекший в свою очистительную работу самые пролетарские массы, а иногда вновь входивший в канал государственного функционирования мощного полицейского аппарата, созданного коммунистами…
Мы можем только горделиво отбросить и лицемерные ужасания и либеральные стенания, и беря на себя… всю ответственность целиком и за те нелепости и преступления, которые могли попасть и попадали, конечно, в общий поток этой борьбы, мы с горделивостью оглядываемся на нашу работу, произведенную специально руками самоотверженных товарищей, боровшихся в рядах Чрезвычайной Комиссии. Мы не боимся сказать, что мы гордимся тем, что сломали рога реакционерам всех рангов, что разрушили и запутали силы, которым, казалось, так легко было развернуться перед нами в бездну и поглотить нас»[178].
Е. А. Литкенс, заместитель наркома просвещения РСФСР. 1920-е гг.
[Из открытых источников]
Здесь не место рассуждать об истоках «красного террора», каких-либо его объективно обусловленных границах, обратим внимание лишь на форму оправдания его Луначарским. Ни тени сомнения, ни горечи от пролитой крови, ни ощущения ужаса происходившего, ни одной нотки сожаления не вызывает у него опыт Гражданской войны. Впрочем, Луначарский был вовсе не одинок в таком мировосприятии, а просто более изящно, чем другие, выражал те же настроения и ориентиры, которые господствовали над умами представителей большевистской гвардии, а за ними и над умами тысяч и тысяч партийцев. Жестокое клеймо эпохи социальных бурь и потрясений проявилось в этом мироощущении, лишенном каких-либо моральных ориентиров, особенно наглядно. Сказалась тут и типичная для тонкого слоя верхов большевистской партии биография: его представители все без исключения прошли суровую школу «нелегальщины», полицейских преследований, тюрем и ссылок, что не могло не покрыть их души коростой непримиримости.
Риторика Луначарского в отношении Троцкого в корне изменилась в итоге политических баталий 1920-х гг., когда он встал на сторону сталинского большинства в партии и не мог не участвовать в борьбе с оппозицией, в том числе с Троцким. Это явно проявилось сразу же после XIV съезда ВКП(б), на котором «новая оппозиция» во главе с Каменевым и Зиновьевым при молчаливой поддержке Троцкого, еще в январе 1925 г. потерявшего пост наркома по военным и морским делам, потерпела поражение. В день двухлетия со дня смерти Ленина, 21 января 1926 г., Луначарский выступил с речью в Большом театре и при огромном числе слушателей завел разговор об опасности появления в компартии человека, «который бы приобрел популярность, который бы захотел сорвать нашу гегемонию» и «стать во главе новых капиталистических элементов». Фактически он намекал на Троцкого, собиравшего свою «паству» противников линии ЦК и шедшего в сторону «объединенной оппозиции». Этот человек, по словам наркома, «не может прийти и прямо бухнуть, что я хочу стать во главе капиталистических элементов, но он, может быть не совсем ясно сознавая, куда он идет, может все-таки вести такую линию, чтобы приобрести их симпатии, чтобы гнуть в их сторону»[179].
А далее Луначарский весьма витиевато и явно не желая «сжигать мосты» между собой и Троцким указывает на опасность его позиции: «Не думайте, пожалуйста, что я здесь намекаю на Л. Д. Троцкого, но я должен сказать, что тов. Троцкий вовсе этого не думал и он даже может быть дальше от этого, чем кто бы то ни было другой из нас. Но они-то этого хотели, и когда Троцкий оказался в оппозиции и говорил вовсе не такие вещи, они уже радовались и хотели на бархатной подушке нести Троцкому корону: пожалуйста, Лев 1-й, проводи эту линию против Коммунистической партии, мы тебя поддержим. Вот что хотели рявкнуть приветственной осанной хором все неокапиталисты и остатки старых капиталистов России. Троцкий, может быть, и не заметил этих симпатий и не поинтересовался этим, но нам было видно, что ему симпатизируют и его любят»[180].
Прошло более 40 дней после этого выступления, и Луначарский, узнав от Н. А. Угланова о крайнем недовольстве Троцкого, решил обратиться к нему 3 марта 1926 г. с «секретным» письмом примирительного характера, начатым словами «Дорогой Лев Давыдович!». «Я отнюдь не желаю, чтобы у Вас возникло впечатление, будто я отношусь к числу Ваших врагов, — писал нарком. — Я таким не был никогда, я всегда относился и всегда отношусь с глубоким уважением к Вашей личности как к человеческой, так и политической. В ту пору, когда у Вас возникли острые разногласия с партией, я, отнюдь не являясь Вашим партизаном, совершенно воздержался от всяких выступлений, считая, что Вам и так достается через меру и что на Вас все навалились».
Утверждая, что его речь или «переврали» при пересказе Троцкому, или тот «неправильно ее истолковал», Луначарский все же повторил тезис, «что каждое разногласие в партии, как утверждал это Владимир Ильич, опасно, потому что чревато последствиями», что «тот или другой деятель и, может быть сам того не понимая, может чрезвычайно легко оказаться организатором… глубокого недовольства медленностью и извилистостью нашего пути» и что, «когда Лев Давыдович Троцкий оказался в борьбе с центральным течением партии, когда он был обвинен в правом уклоне, большие массы обывателей создали себе иллюзию, что в нем элементы, стоящие правее партии, могут обрести своего вождя».
Нарком обратился к Троцкому с неприятными вопросами: «Неужели вы не знаете, что во время Вашего столкновения с партией в широких обывательских кругах надеялись, что Вы произведете раскол? Неужели Вы не знаете, что Вам самым парадоксальным образом сочувствовали (главным образом в этих кругах, конечно) как возможному разрушителю всемогущества коммунистов». В конце письма Луначарский добавил, что он «в высшей степени по-товарищески» относится также к Зиновьеву и Каменеву: «Я тысячу раз оговаривался и подчеркивал, что вовсе не обвиняю их в каком-нибудь сознательном уклоне в сторону демагогии, но вижу во всей совокупности их позиции, так сказать, намек на такой уклон и понимаю поэтому тревогу партии… Я никогда не уклонялся от того, чтобы сказать, что я думаю, но вместе с тем я чрезвычайно высоко ценю всех вождей партии, являюсь всегда сторонником всяческого их примирения, а не разжигания и раздувания разногласий, которые возникают в руководящей среде»[181].
Как видим, нарком, разрываясь между желанием загладить остроту своих выступлений и опасением прослыть «примиренцем», все же определенно указал свое место в рядах сторонников линии ЦК и Сталина. Неудивительно, что ответное письмо Троцкого от 14 апреля 1926 г. не было таким корректным и не начиналось обращением «Дорогой…». Троцкий возмущался употребленим наркомом «готовых, коротеньких штампов»: «Выходит ведь, что я был против торговой смычки, возражал против новой экономической политики, отрицал ее как путь к социализму? Где? Когда? Нехорошо у Вас выходит, Анатолий Васильевич. Во время дискуссии о профсоюзах не мог еще Ильич говорить о торговой смычке. А когда заговорил, никакой дискуссии не было. Неряшливо у Вас выходит. Нельзя в такой неряшливости воспитывать молодняк… У Вас выходит, Анатолий Васильевич, будто я чуть ли не отрицал новую экономическую политику, — верите ли Вы этому сами?» Закончил он письмо пожеланием наркому «всего хорошего. P. S. Может быть, ответите, А. В.?»
Однако переписка не продолжилась: внутрипартийная борьба обострялась, и вскоре Троцкий был выведен из состава Политбюро. Так что Луначарскому было совсем не с руки вести с ним эпистолярное общение. Однако сам Троцкий не успокаивался: в октябре 1927 г. он написал «Письмо в Истпарт ЦК ВКП(б). О подделке истории Октябрьского переворота, истории революции и истории партии». В одном из его фрагментов «Два слова о Луначарском» автор не смог удержаться и обличил «коварного» наркома просвещения, вставшего на сторону Сталина: «Луначарский ныне тоже числится обличителем оппозиции. Вслед за другими, и он обвиняет нас в пессимизме и маловерии. Эта роль Луначарскому как нельзя более к лицу. Вслед за другими, Луначарский занимается не только противо