.
Луначарский выступает в этом письме не только провидцем (он ошибся в дате смерти Блока только на неделю, тот умер 7 августа), но и резким критиком «легкомыслия» партийной элиты, не понимающей, что она творит, ведь на заседании Политбюро 12 июля против отъезда Блока голосовали Ленин, Зиновьев и Молотов, а за — только Троцкий и Каменев. Очевидно, что письмо наркома подействовало, и прежде всего именно на Ленина. Это вытекает из записки Каменева Молотову (не позднее 23 июля 1921 г.), в которой он сообщил, что «я и Ленин предлагаем» пересмотреть «вопрос о поездке за границу» Блока: «Теперь Лен[ин] переходит [к] нам».
И вот 23 июля Политбюро без заседания, путем опроса его членов, принимает наконец решение «разрешить выезд А. А. Блоку заграницу». Вроде бы Луначарский, а с ним заодно и Горький, «проломили стену» и могли радоваться этому. Но было уже поздно. В конце июля состояние здоровья Блока резко ухудшилось. 29 июля Горький послал Луначарскому телеграмму: «У Александра Блока острый эндокардит. Положение крайне опасно. Необходим спешный выезд Финляндию. Решительно необходим провожатый. Прошу Вас хлопотать о разрешении выезда жене Блока. Анкеты посылаю. Спешите, иначе погибнет. М. Горький». 1 августа 1921 г. Луначарский обратился в ЦК РКП(б): «Прилагая при сем срочную телеграмму М. Горького об отпущенном согласно решению ЦК РКП А. Блоке, очень прошу ЦК признать возможным выезд жены его и уведомить об этом решении Наркоминдел и ВЧК». На этом письме сохранилась резолюция секретаря ЦК Молотова: «Возражений не встречается»[205].
А. Блок на смертном одре. Рисунок Юрия Анненкова. 1921.
[Из открытых источников]
Документы на отъезд супругов начали готовится, Е. Ф. Книпович должна была ехать в Москву за паспортами для Блока и его жены, но ее остановила смерть поэта. И Луначарскому оставалось только успокаивать себя, что он сделал все возможное. К тому времени с финской стороной при участии профессора И. Н. Мечникова и финского профессора Игельстрема была достигнута договоренность, что «виза, санаторий, проезд для больного Блока будут обеспечены». Однако, вероятнее всего, в тех условиях Блока вообще нельзя было спасти, так как дело шло не просто об ослабленности организма, а о серьезном заболевании, которое развивалось долго и неминуемо. Опасные признаки болезни проявились у Блока еще в середине апреля и обострились в мае 1921 г. во время последней поездки поэта в Москву. На основании имеющихся данных два медика М. М. Щерба и Л. А. Батурина не так давно вынесли свой диагноз: «Все течение заболевания, его симптомы убеждают в том, что Блок погиб от подострого септического эндокардита (воспаления внутренней оболочки сердца, неизлечимого до появления антибиотиков…). Смертельная болезнь Блока явилась заключительным этапом, финалом заболевания, всю жизнь его преследовавшего».
Через десять дней после смерти поэта, 17 августа, в Доме печати Луначарский с горечью говорил о том, что друзья поэта недостаточно настойчиво и своевременно оповещали правительство о его болезни и должны были раньше «бить в колокола». Эта речь была произнесена за 9 дней до смерти другого великого поэта Н. С. Гумилева, расстрелянного в ночь на 26 августа 1921 г. за участие в так называемом заговоре Таганцева, и эта гибель тоже не могла не отложиться «темной тенью» в памяти наркома. Он знал об аресте Гумилева и о поручительстве за него нескольких представителей петроградских общественных организаций, в том числе Всероссийского союза поэтов, Дома литераторов, Дома искусств, Петропролеткульта и коллегии «Всемирной литературы». Все эти организации входили в сферу влияния Луначарского, и он не мог не защищать Гумилева, который фактически, как член редколлегии «Всемирной литературы», преподаватель Пролеткульта и профессор Российского института истории искусств, был сотрудником Наркомпроса.
Известно, что по делу Таганцева был арестован заведующий Петроградским ИЗО Наркомпроса Н. Н. Пунин, за которого Луначарский заступался 3 августа 1921 г. в письме заместителю Дзержинского И. С. Уншлихту и председателю Петроградской ЧК А. Б. Семенову, ссылаясь на сведения об аресте, полученные им «со слов Вашего весьма Вами и мною ценимого сотрудника, тов. О. М. Брика». (Кстати, это еще раз подтверждает тот факт, что Осип Брик работал в ВЧК не каким-то «юристом», а следователем, который занимался делами интеллигенции.) Это письмо помогло спасти от расправы и ареста будущего мужа Анны Ахматовой. Тогда же удалось освободить из тюрьмы В. И. Вернадского, который был арестован по делу Таганцева 14 июля. В ситуацию вмешались и Академия наук, и Горький, и Луначарский, и уже на следующий день ученый был выпущен из ВЧК.
Существует легенда о запоздалом письме или телеграмме Ленина с указанием остановить казнь Гумилева и других участников заговора: якобы «Горький приходил к Ленину просить за Гумилёва, а тот будто бы сказал: „Пусть лучше будет больше одним контрреволюционером, чем меньше одним поэтом!“ — и послал срочную телеграмму с просьбой о помиловании»[206]. Эта же легенда была озвучена, в частности, в воспоминаниях Е. Замятина, который, возвращаясь из Москвы в Петербург, оказался как-то в одном вагоне с Горьким: «Была ночь, весь вагон уже спал… Шла речь о большом русском поэте Гумилёве, расстрелянном за несколько месяцев перед тем. Это был человек политически и литературно чужой Горькому, но тем не менее Горький сделал все, чтобы спасти его. По словам Горького, ему уже удалось добиться в Москве обещания сохранить жизнь Гумилёва, но Петербургские власти как-то узнали об этом и поспешили немедленно привести приговор в исполнение. Я никогда не видел Горького в таком раздражении, как в эту ночь»[207].
Еще более ярко эту историю с «уговорами Ленина» пересказал со слов Горького Б. П. Сильверсман в письме А. В. Амфитеатрову 20 сентября 1931 г. «Я несколько раз ездил в Москву по этому делу, — рассказывал Горький. — Первый раз Ленин сказал мне, что эти аресты — пустяки, чтоб я не беспокоился, что скоро всех выпустят… Я опять поехал в Москву; прихожу к Ленину. Он смеется: „Да что вы беспокоитесь, А. М., ничего нет особенного. Вы поговорите с Дзержинским“. Я иду к Дзержинскому, и представьте, этот мерзавец (sic!) первым делом мне говорит: „В показаниях по этому делу слишком часто упоминается ваше имя“. Что же, я говорю, вы и меня хотите арестовать? — „Пока нет“. Вижу, дело серьезное. Я пошел к Красину. Красин страшно был возмущен. Мы вместе с ним были у Ленина; Ленин обещал поговорить с Дзержинским. Потом я несколько раз звонил Ленину, но меня не соединяли с ним, а раньше всегда соединяли. Наконец, я опять добился быть у него; он сказал, что ручается, что никто не будет расстрелян; я уехал; в Петрограде через два дня прочел в газетах о расстреле всех»[208].
Горький часто мог приукрашивать свою роль в событиях, но даже если он здесь что-то преувеличил, бесспорным остается и факт его близости к вождям большевиков, и попытки его спасти Гумилева, и нежелание Ленина и Дзержинского идти на какие-либо уступки во вред «революционной целесообразности», если она требует расстрела «врагов пролетариата», а то и ареста… самого Горького. Ведь после смерти Гумилева пройдет всего полтора месяца, и «великий пролетарский писатель» сам 16 октября 1921 г. надолго уедет за границу.
О расстреле Гумилева существует также записанное через несколько десятилетий устное свидетельство А. Э. Колбановского, работавшего секретарем у Луначарского и часто ночевавшего в квартире наркома в Кремле, в здании Потешного дворца: «Однажды в конце августа 1921 г. около 4 часов ночи раздался звонок. Я пошел открывать дверь и услышал женский голос, просивший срочно впустить к Луначарскому. Это оказалась известная всем член партии большевиков, бывшая до революции женой Горького, бывшая актриса МХАТа Мария Федоровна Андреева. Она просила срочно разбудить Анатолия Васильевича. Я попытался возражать, т. к. была глубокая ночь, и Луначарский спал. Но она настояла на своем. Когда Луначарский проснулся и, конечно, сразу ее узнал, она попросила немедленно позвонить Ленину. „Медлить нельзя. Надо спасать Гумилёва. Это большой и талантливый поэт. Дзержинский подписал приказ о расстреле целой группы, в которую входит и Гумилёв. Только Ленин может отменить его расстрел“.
Н. С. Гумилев. Фото из следственного дела. 1921.
[Из открытых источников]
Андреева была так взволнована и так настаивала, что Луначарский наконец согласился позвонить Ленину даже в такой час. Когда Ленин взял трубку, Луначарский рассказал ему все, что только что узнал от Андреевой. Ленин некоторое время молчал, потом произнес: „Мы не можем целовать руку, поднятую против нас“, — и положил трубку»[209].
Мог ли состояться такой разговор? Конечно, мог, он вполне вписывается в линию действий Луначарского, сдерживавшего «карающий меч революции», но лишь изредка добивавшегося реальных результатов в атмосфере господствовавшего в то время «репрессивного» настроя в верхах партии. История с Блоком показала все изъяны системы, когда судьбы людей зависели от мнений и склонностей членов Политбюро или руководства ВЧК. Сохранилось еще одно свидетельство В. Сержа (Кибальчича) о том, что один из чекистов, расположенных к Гумилеву, якобы «поехал в Москву, чтобы задать Дзержинскому вопрос: „Можно ли расстреливать одного из двух или трех величайших поэтов России?“ Дзержинский ответил: „Можем ли мы, расстреливая других, сделать исключение для поэта?“»
Казалось бы, после трагедии с Блоком партийная верхушка должна была бы смягчить правила выезда за границу деятелей культуры, однако не тут-то было. Хотя практика «круговой поруки» и выездов интеллигенции за границу «подотчетными» тройками или пятерками, которую предлагал Луначарский, так и не была внедрена в жизнь, в 1921–1922 гг. только единицам знаменитостей было позволено покинуть родину, да и то только в качестве «посланников» Советской власти. Так получилось с Андреем Белым, который принимал участие в деятельности Пролеткульта, литературной группы «Кузница», был председателем историко-театральной секции при Театральном отделе Наркомпроса и которого Луначарский еще с начала 1920 г. пытался «протолкнуть» в командировку за границу. Писатель был выпущен в Европу в начале сентября 1921 г. и вернулся в страну в октябре 1923 г. Горький, уехавший по разрешению властей в 1921 г., начал наведываться в СССР только в мае 1928 г. и окончательно приехал в Москву в мае 1933 г.